Как так?
– Почему про Чумандрина написано, что он Бальзак?
– Почему в кино все хорошие люди – красавцы, а плохие – некрасивые. Это же примитив. Упрощение жизни.
– Почему Алексея Толстого ругают? Он замечательный писатель!
Они все хотели знать, эти «орлы-сыщики». И про пролетарских писателей и про попутчиков. И про критический реализм и про романтизм. И про Маяковского, из-за которого тоже ссорились, и про Жарова с Уткиным, и про Алтаузена, и про Безыменского. Хотели, но не успевали.
Под Петрозаводском появилась банда – ликвидация срочно, ответственный – Бодунов, выезд. В Павловске убит кассир – выезд, ответственный Бодунов. Во время пожара на Петроградской похищен сейф – ответственный – Бодунов.
Иван Васильевич садился в машину рядом с шофером, протягивал руку к поводку завывающей сирены, – в Павловск! Чирков садился в другую – рука на поводке, – Петроградская сторона, Малый Гейслеровский. Петрозаводская группа мчалась на вокзал своим ходом – до поезда считанные минуты. А дежурный принимал новые телефонограммы… Ответственный – Бодунов, Бодунов, Бодунов.
Иван Васильевич звонил из Павловска:
– Как, Сережа?
Сережа докладывал.
Впрочем, были дни и тихие. Случались!
3. Профессор Крежемецкий
Бодунов позвонил мне домой:
– Приходите сейчас, у меня в кабинете любопытный тип. Он вам расскажет о себе. Преимущественно правду.
Я явился тотчас же. В клеенчатом кресле против письменного стола сидел джентльмен за шестьдесят лет, солидной, привлекательной и располагающей к себе наружности. У него была бородка а-ля Немирович-Данченко, которую он иногда как бы ласкал тыльной стороной ладони с золотым перстнем на пальце, на ногах поблескивали лаковые туфли, костюм из серого твида был великолепно сшит. В кабинете непривычно пахло дорогим одеколоном. Я взглянул на почтеннейшего профессора и подался назад.
– Послушайте, – сказал я Бергу, перехватив его в коридоре. – Вы просто приволокли сюда какого-то профессора?
– Это который в кабинете у папы Вани?
– Ну да. Мне неловко туда войти. Будет же страшный скандал.
– Почему скандал?
– Он выглядит знаменитостью…
– Так это же его специальность – выглядеть. Л вообще не расстраивайтесь. Он гонял майдан еще при царе Горохе…
– Что значит «гонял майдан?»
– Крал в поездах. А теперь согрешил похуже. Можете с ним говорить откровенно – не обидится. В тюрьме его зовут дядя Гутя или Профессор. А кличек у него штук семь: Студент, Акула, Крежемецкий, Тихоня, Добратский… Больше я не помню…
Берг убежал. Я ничего не понял и довольно робко вернулся в кабинет, где полировал ногти Профессор-Студент-Акула.
– Присаживайтесь! – пригласил меня дядя Гутя.
Из-под очков он быстро и оценивающе оглядел меня. «Беспокойная ласковость взгляда», почему-то вспомнил я, но тут же накрепко забыл, опять угнетенный мыслью, что все это ошибка.
Но ошибки не было.
– Я бывший поездной вор, мой дорогой друг, – сказал Профессор церемонно. – Бывший. В нашу славную эпоху индустриализации вспоминаю свою старую специальность с омерзением. Бр-р! Низость и гадость. Вы любите Цвейга?
Растерянным голосом я промямлил, что конечно, почему бы и нет.
– Он удивительно тонко, я бы выразился трепетно и терпко, понимает нюансы души, – продолжал Профессор, – понимает тайное тайных трепета сердец…
«Жулик!» – твердо решил я.
– Моя биография проста, – услышал я. – Но в простоте сложна. Вот этот тайный зов, зов, мастерски схваченный пером Цвейга, зов к приключениям, к туманностям, к странствиям…
«При чем здесь Цвейг?» – уныло подумал я.
А Профессор вдруг быстро и деловито осведомился:
– Вы не знаете, почему я понадобился гражданину Бодунову? Что вдруг стряслось?
Я, разумеется, ничего не знал, а Профессор заговорил опять:
– Короче, я учился в институте инженеров путей сообщения. Учился, молодой человек, плохо. Кутил. Донон, Медведь, Палкин, литературные вечера, о, скетинг-ринг, головокружение от поэзии Бальмонта, вот это певуче-шелестящее:
Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,
Слишком долго мы молились, не забудьте прошлый свет…
И вдова Клико.
– Вы влюбились во вдову? – показал я свою темноту и полную необразованность.
– Вдова Клико – марка шампанского, – раздельно произнес Профессор. – В мое время это знали даже воры, не то что писатели. Но не суть важно. Короче, мой молодой друг, меня выгнали из института за громкое поведение и тихие успехи. У папахена было именьице в Курской губернии. Этакий «Вишневый сад». Уходящее дворянство. На последние деньги я купил первый класс до станции Льгов 1-й. Купе на двоих; на мне полупогончики, я несчастен, что ждет меня от папахена? Великий бог, упреки! От муттер? Господи, мигрени! И жениться на приданом? Какая мука, какое страдание! Мой визави в купе – помещик, помню даже фамилию, – несчастный порядочный человек, получивший десять тысяч в банке для уплаты за рощу. Березовую рощу! Мы пили с ним за молодость, за идеалы, за идеалистов, за студенчество (конечно, он тоже студент в прошлом). И пели «Гаудеамус игитур», потом «Во поле березонька», потом «Быстры, как волны…» Вино, водки, коньяки. Коньяк сразил бедняжечку. А я вышел с чемоданчиком крокодиловой кожи, в котором было десять тысяч рублей империалами, крахмальные сорочки, бритвенные принадлежности и две пары исподнего, на станции Клин. Это было первого марта десятого года. Так скончался Боря Добрынин и родился новый человек…
Профессор замолчал и задумался в картинной позе, приложив ладонь к высокому, красивому, с залысинами, профессорскому лбу.
– Но когда же вы стали Профессором? – осведомился я.
– Еще нескоро. Труды и дни, дни и труды.
– Вы продолжали… вашу деятельность… в этом поде?… – промямлил я, – Так сказать, в смысле… майдана?
Слово «вор» я не мог выговорить.
– Продолжал и развивал. Мне сделали заграничный паспорт. До Ривьеры в поезде «люкс» всего семьдесят часов от Петербурга. Стоимость проезда в рублях до Ментоны – сто сорок девять. Развинченной походкой усталого денди я входил в международный вагон и еще до границы брал не менее чем на десять тысяч. Драгоценности-то, эти обломки разбитого. вдребезги, всегда возили в чемоданах.
– Но вас… задерживали?
– Четвертной в лапу – и все в порядке. Царская Россия же насквозь была прожжена язвой взятки.
– А потом?
– Империалистическая бойня. Я штабс-капитан. Правая рука на черной перевязи. На груди полный бант ордена святого Георгия. Золотое оружие. Генералы вставали, когда я появлялся…
Глаза Профессора ярко загорелись.
– А одному рамолику я приказал освободить место. И он – повиновался. Таков уж я был, да, молодой человек, со мной шутки в сторону. Пардон! Господин генерал! Попрошу! Мерси!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Почему про Чумандрина написано, что он Бальзак?
– Почему в кино все хорошие люди – красавцы, а плохие – некрасивые. Это же примитив. Упрощение жизни.
– Почему Алексея Толстого ругают? Он замечательный писатель!
Они все хотели знать, эти «орлы-сыщики». И про пролетарских писателей и про попутчиков. И про критический реализм и про романтизм. И про Маяковского, из-за которого тоже ссорились, и про Жарова с Уткиным, и про Алтаузена, и про Безыменского. Хотели, но не успевали.
Под Петрозаводском появилась банда – ликвидация срочно, ответственный – Бодунов, выезд. В Павловске убит кассир – выезд, ответственный Бодунов. Во время пожара на Петроградской похищен сейф – ответственный – Бодунов.
Иван Васильевич садился в машину рядом с шофером, протягивал руку к поводку завывающей сирены, – в Павловск! Чирков садился в другую – рука на поводке, – Петроградская сторона, Малый Гейслеровский. Петрозаводская группа мчалась на вокзал своим ходом – до поезда считанные минуты. А дежурный принимал новые телефонограммы… Ответственный – Бодунов, Бодунов, Бодунов.
Иван Васильевич звонил из Павловска:
– Как, Сережа?
Сережа докладывал.
Впрочем, были дни и тихие. Случались!
3. Профессор Крежемецкий
Бодунов позвонил мне домой:
– Приходите сейчас, у меня в кабинете любопытный тип. Он вам расскажет о себе. Преимущественно правду.
Я явился тотчас же. В клеенчатом кресле против письменного стола сидел джентльмен за шестьдесят лет, солидной, привлекательной и располагающей к себе наружности. У него была бородка а-ля Немирович-Данченко, которую он иногда как бы ласкал тыльной стороной ладони с золотым перстнем на пальце, на ногах поблескивали лаковые туфли, костюм из серого твида был великолепно сшит. В кабинете непривычно пахло дорогим одеколоном. Я взглянул на почтеннейшего профессора и подался назад.
– Послушайте, – сказал я Бергу, перехватив его в коридоре. – Вы просто приволокли сюда какого-то профессора?
– Это который в кабинете у папы Вани?
– Ну да. Мне неловко туда войти. Будет же страшный скандал.
– Почему скандал?
– Он выглядит знаменитостью…
– Так это же его специальность – выглядеть. Л вообще не расстраивайтесь. Он гонял майдан еще при царе Горохе…
– Что значит «гонял майдан?»
– Крал в поездах. А теперь согрешил похуже. Можете с ним говорить откровенно – не обидится. В тюрьме его зовут дядя Гутя или Профессор. А кличек у него штук семь: Студент, Акула, Крежемецкий, Тихоня, Добратский… Больше я не помню…
Берг убежал. Я ничего не понял и довольно робко вернулся в кабинет, где полировал ногти Профессор-Студент-Акула.
– Присаживайтесь! – пригласил меня дядя Гутя.
Из-под очков он быстро и оценивающе оглядел меня. «Беспокойная ласковость взгляда», почему-то вспомнил я, но тут же накрепко забыл, опять угнетенный мыслью, что все это ошибка.
Но ошибки не было.
– Я бывший поездной вор, мой дорогой друг, – сказал Профессор церемонно. – Бывший. В нашу славную эпоху индустриализации вспоминаю свою старую специальность с омерзением. Бр-р! Низость и гадость. Вы любите Цвейга?
Растерянным голосом я промямлил, что конечно, почему бы и нет.
– Он удивительно тонко, я бы выразился трепетно и терпко, понимает нюансы души, – продолжал Профессор, – понимает тайное тайных трепета сердец…
«Жулик!» – твердо решил я.
– Моя биография проста, – услышал я. – Но в простоте сложна. Вот этот тайный зов, зов, мастерски схваченный пером Цвейга, зов к приключениям, к туманностям, к странствиям…
«При чем здесь Цвейг?» – уныло подумал я.
А Профессор вдруг быстро и деловито осведомился:
– Вы не знаете, почему я понадобился гражданину Бодунову? Что вдруг стряслось?
Я, разумеется, ничего не знал, а Профессор заговорил опять:
– Короче, я учился в институте инженеров путей сообщения. Учился, молодой человек, плохо. Кутил. Донон, Медведь, Палкин, литературные вечера, о, скетинг-ринг, головокружение от поэзии Бальмонта, вот это певуче-шелестящее:
Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,
Слишком долго мы молились, не забудьте прошлый свет…
И вдова Клико.
– Вы влюбились во вдову? – показал я свою темноту и полную необразованность.
– Вдова Клико – марка шампанского, – раздельно произнес Профессор. – В мое время это знали даже воры, не то что писатели. Но не суть важно. Короче, мой молодой друг, меня выгнали из института за громкое поведение и тихие успехи. У папахена было именьице в Курской губернии. Этакий «Вишневый сад». Уходящее дворянство. На последние деньги я купил первый класс до станции Льгов 1-й. Купе на двоих; на мне полупогончики, я несчастен, что ждет меня от папахена? Великий бог, упреки! От муттер? Господи, мигрени! И жениться на приданом? Какая мука, какое страдание! Мой визави в купе – помещик, помню даже фамилию, – несчастный порядочный человек, получивший десять тысяч в банке для уплаты за рощу. Березовую рощу! Мы пили с ним за молодость, за идеалы, за идеалистов, за студенчество (конечно, он тоже студент в прошлом). И пели «Гаудеамус игитур», потом «Во поле березонька», потом «Быстры, как волны…» Вино, водки, коньяки. Коньяк сразил бедняжечку. А я вышел с чемоданчиком крокодиловой кожи, в котором было десять тысяч рублей империалами, крахмальные сорочки, бритвенные принадлежности и две пары исподнего, на станции Клин. Это было первого марта десятого года. Так скончался Боря Добрынин и родился новый человек…
Профессор замолчал и задумался в картинной позе, приложив ладонь к высокому, красивому, с залысинами, профессорскому лбу.
– Но когда же вы стали Профессором? – осведомился я.
– Еще нескоро. Труды и дни, дни и труды.
– Вы продолжали… вашу деятельность… в этом поде?… – промямлил я, – Так сказать, в смысле… майдана?
Слово «вор» я не мог выговорить.
– Продолжал и развивал. Мне сделали заграничный паспорт. До Ривьеры в поезде «люкс» всего семьдесят часов от Петербурга. Стоимость проезда в рублях до Ментоны – сто сорок девять. Развинченной походкой усталого денди я входил в международный вагон и еще до границы брал не менее чем на десять тысяч. Драгоценности-то, эти обломки разбитого. вдребезги, всегда возили в чемоданах.
– Но вас… задерживали?
– Четвертной в лапу – и все в порядке. Царская Россия же насквозь была прожжена язвой взятки.
– А потом?
– Империалистическая бойня. Я штабс-капитан. Правая рука на черной перевязи. На груди полный бант ордена святого Георгия. Золотое оружие. Генералы вставали, когда я появлялся…
Глаза Профессора ярко загорелись.
– А одному рамолику я приказал освободить место. И он – повиновался. Таков уж я был, да, молодой человек, со мной шутки в сторону. Пардон! Господин генерал! Попрошу! Мерси!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21