– врун и авантюрист, но больше молча пожимали плечами и посмеивались.
Позже я услышал фразу Колодея:
– Если это все правда, ему нужно при жизни поставить памятник, а если он врет, расстрелять сегодня, сейчас…
7. Дни нашей жизни
Наступила еще одна зима, и вдруг – я обнаружил это неожиданно – мы все стали своими. Седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь, я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится операция. Люди разговаривали, как перед боем, – чуть повышенно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.
– Едете? – спросил я Берга, чистившего маузер.
– Надо быть, едем, – неопределенно ответил Эрих.
Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие – Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня операцию, я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.
– Возьмите с собой! – попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.
– Я же не начальник, – сказал Рянгин.
– Идите к папе Ване, – посоветовал Берг.
Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.
– Убьют его, а потом с нас спрос, – сказал Бодунов. – Обязательно спросят, – согласился Николай Иванович.
– Так уж непременно и убьют! – неуверенно произнес я.
Бодунов вздохнул:
– Бывает – убивают.
Чирков тоже вздохнул:
– Банда трудная, нешуточная…
– И замерзнет он, – сказал Бодунов. – Ишь приоделся – полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.
– К тридцати! – сказал Чирков.
– Товарищи, – заныл я, – но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…
И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле – угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием – взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.
– Не возьмем! – сказал Бодунов.
– Пожалуй, не надо брать! – подтвердил Чирков.
– Да почему же? – заорал я.
– Он уже не наш! Он колодеевский! – сказал Бодунов.
В общем, они меня разыгрывали: я уже был свой – меня можно было разыгрывать.
Когда мы вышли на площадь Урицкого, под ложечкой у меня засосало: кроме «орлов-сыщиков» в двух оперативных машинах на операцию ехали еще два автокара с курсантами из школы милиции. В автокарах были пулеметы.
– Кого же это… будем… вы будете брать? – робко осведомился я в машине у Бодунова.
– Угол гуляет возле Красного кабачка, на Петергофской дороге, – сказал Иван Васильевич. – И всех дружков созвал.
Насчет Угла я был наслышан: мурашки побежали по моей спине. Но обратного хода не было. И, словно читая мои мысли, Иван Васильевич осведомился:
– Может, высадить? А то поздно будет…
– Я не мальчик! – отрезал я.
Завыла сирена – регулировщики давали проезд «орлам-сыщикам». Прохожие оглядывались – «милиция, оперативники, наши незаметные герои». Я волею судеб тоже был героем. Я мчался под вой сирены в черной оперативной машине, и, угревшись, слева и справа от меня уже дремали Берг и Рянгин. Маузер Эриха – его «золотое оружие» – врезался мне в бок.
«Батюшки, а у меня и пистолета не имеется, – канцелярскими словами подумал я. – Прихлопнут, как мышонка!»
Но говорить про оружие было стыдно.
Когда выехали на Петергофское шоссе, огромная луна засияла во всем своем великолепии. Ветер пощелкивал в слюдяных окошках, морозная пыль холодила щеки, уши, губы. А Рянгин и Берг сладко спали в своих подбитых мехом казенных регланах, в бурках, в теплых шапках. Подремывал спереди и Бодунов.
Я же внезапно услышал мощные и печальные ритмы шопеновского траурного марша. Это меня хоронят. «Безвременно. От руки бандита… Встретил грудью… Удар ножа…» И разумеется, «группа товарищей» или даже поименно.
Было сладко и грустно, возвышенно и страшно.
Старый, постройки еще XVIII века, помещичий дом, в котором гуляли бандиты, стоял в полусотне метров от дороги. Освещены были только несколько окон во втором этаже; первый казался нежилым.
Бодунов послал одну группу курсантов к заливу, чтобы бандиты Угла не ушли в Финляндию, другую – в снежный кустарник за домом. Мы же, восемь оперативников и в их числе «некто я», гуськом, прячась в тени деревьев, отправились к зданию, из которого доносились звуки баяна и грохот: наверное, там танцевали. Я казался себе в эти минуты посторонним. Это был не я. Это был – он. И его – пели. Зачем? У всех в руках пистолеты, а у меня что? Кто этот штатский, в кепочке, кто он?
Ходьба по глубокому снегу быстро согрела меня. – Берг – под это окно, – шепотом командовал Бодунов. – Рянгин – под это, к углу. Гук – за угол. А вы вот сюда – к этому окну…
Проваливаясь по колено, я подошел к дому и уставился на темные заиндевелые стекла. Берг был метрах в пяти от меня. Все стихло. На сияющем лунном свете я знаками спросил у Берга, что мне делать, если «оно» выпрыгнет из окна.
Эрих показал пистолет.
Я беспомощно развел руками, что должно было показать отсутствие у меня оружия.
Тогда Берг, скроив зверскую гримасу, показал мне, как я должен задушить бандита. На ярком лунном свете Эрих в своем реглане и шапке казался огромным, даже тень он отбрасывал титаническую. А моя тень напоминала удилище.
Внезапно звуки музыки наверху смолкли, их словно отрезало. И тотчас же раздался выстрел. Это Бодунов там, по своей манере, крикнул: «Ручки, ручки вверх», или: «Ложись», или: «Спокойненько».
От страшного напряжения и, главное, неумения, как поступать в таких случаях, я слегка, для плотности, раскорячился, присел на корточки и вытаращился на «свое» окно, более готовясь доблестно погибнуть, нежели осилить бандита с ножом и пистолетом.
Но все было тихо.
В людей Бодунов стрелял, как мне рассказывали, только когда стреляли в него. Сейчас он, вероятно, выстрелил в потолок, для острастки, чтобы уложить бандитов на пол. Они и лежали как паиньки, а я торчал тут, стуча зубами от зверского мороза, а может быть, и не только от мороза.
– Ведут, голубчиков! – сказал озябшим голосом Берг.
Это было как во сне, наверное, не меньше чем через час после выстрела. Я, как говорится, уже и себя не помнил от холода.
– Заколели? – сочувственно спросил Рянгин.
Бандиты шли медленно, держа руки высоко над головами. Их было девять человек – вся полностью девятка Угла, девятка, которую ловили в Харькове и Одессе, во Владивостоке и Баку, в Тбилиси и Перми. Сзади шел Иван Васильевич, сосал леденец.
– Пообедать даже не успел с этим детским садом, – сказал он мне сердито, – а у них на столе гуси жареные непочатые…
Женщин – бандитских подружек – вел Володя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Позже я услышал фразу Колодея:
– Если это все правда, ему нужно при жизни поставить памятник, а если он врет, расстрелять сегодня, сейчас…
7. Дни нашей жизни
Наступила еще одна зима, и вдруг – я обнаружил это неожиданно – мы все стали своими. Седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь, я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится операция. Люди разговаривали, как перед боем, – чуть повышенно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.
– Едете? – спросил я Берга, чистившего маузер.
– Надо быть, едем, – неопределенно ответил Эрих.
Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие – Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня операцию, я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.
– Возьмите с собой! – попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.
– Я же не начальник, – сказал Рянгин.
– Идите к папе Ване, – посоветовал Берг.
Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.
– Убьют его, а потом с нас спрос, – сказал Бодунов. – Обязательно спросят, – согласился Николай Иванович.
– Так уж непременно и убьют! – неуверенно произнес я.
Бодунов вздохнул:
– Бывает – убивают.
Чирков тоже вздохнул:
– Банда трудная, нешуточная…
– И замерзнет он, – сказал Бодунов. – Ишь приоделся – полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.
– К тридцати! – сказал Чирков.
– Товарищи, – заныл я, – но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…
И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле – угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием – взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.
– Не возьмем! – сказал Бодунов.
– Пожалуй, не надо брать! – подтвердил Чирков.
– Да почему же? – заорал я.
– Он уже не наш! Он колодеевский! – сказал Бодунов.
В общем, они меня разыгрывали: я уже был свой – меня можно было разыгрывать.
Когда мы вышли на площадь Урицкого, под ложечкой у меня засосало: кроме «орлов-сыщиков» в двух оперативных машинах на операцию ехали еще два автокара с курсантами из школы милиции. В автокарах были пулеметы.
– Кого же это… будем… вы будете брать? – робко осведомился я в машине у Бодунова.
– Угол гуляет возле Красного кабачка, на Петергофской дороге, – сказал Иван Васильевич. – И всех дружков созвал.
Насчет Угла я был наслышан: мурашки побежали по моей спине. Но обратного хода не было. И, словно читая мои мысли, Иван Васильевич осведомился:
– Может, высадить? А то поздно будет…
– Я не мальчик! – отрезал я.
Завыла сирена – регулировщики давали проезд «орлам-сыщикам». Прохожие оглядывались – «милиция, оперативники, наши незаметные герои». Я волею судеб тоже был героем. Я мчался под вой сирены в черной оперативной машине, и, угревшись, слева и справа от меня уже дремали Берг и Рянгин. Маузер Эриха – его «золотое оружие» – врезался мне в бок.
«Батюшки, а у меня и пистолета не имеется, – канцелярскими словами подумал я. – Прихлопнут, как мышонка!»
Но говорить про оружие было стыдно.
Когда выехали на Петергофское шоссе, огромная луна засияла во всем своем великолепии. Ветер пощелкивал в слюдяных окошках, морозная пыль холодила щеки, уши, губы. А Рянгин и Берг сладко спали в своих подбитых мехом казенных регланах, в бурках, в теплых шапках. Подремывал спереди и Бодунов.
Я же внезапно услышал мощные и печальные ритмы шопеновского траурного марша. Это меня хоронят. «Безвременно. От руки бандита… Встретил грудью… Удар ножа…» И разумеется, «группа товарищей» или даже поименно.
Было сладко и грустно, возвышенно и страшно.
Старый, постройки еще XVIII века, помещичий дом, в котором гуляли бандиты, стоял в полусотне метров от дороги. Освещены были только несколько окон во втором этаже; первый казался нежилым.
Бодунов послал одну группу курсантов к заливу, чтобы бандиты Угла не ушли в Финляндию, другую – в снежный кустарник за домом. Мы же, восемь оперативников и в их числе «некто я», гуськом, прячась в тени деревьев, отправились к зданию, из которого доносились звуки баяна и грохот: наверное, там танцевали. Я казался себе в эти минуты посторонним. Это был не я. Это был – он. И его – пели. Зачем? У всех в руках пистолеты, а у меня что? Кто этот штатский, в кепочке, кто он?
Ходьба по глубокому снегу быстро согрела меня. – Берг – под это окно, – шепотом командовал Бодунов. – Рянгин – под это, к углу. Гук – за угол. А вы вот сюда – к этому окну…
Проваливаясь по колено, я подошел к дому и уставился на темные заиндевелые стекла. Берг был метрах в пяти от меня. Все стихло. На сияющем лунном свете я знаками спросил у Берга, что мне делать, если «оно» выпрыгнет из окна.
Эрих показал пистолет.
Я беспомощно развел руками, что должно было показать отсутствие у меня оружия.
Тогда Берг, скроив зверскую гримасу, показал мне, как я должен задушить бандита. На ярком лунном свете Эрих в своем реглане и шапке казался огромным, даже тень он отбрасывал титаническую. А моя тень напоминала удилище.
Внезапно звуки музыки наверху смолкли, их словно отрезало. И тотчас же раздался выстрел. Это Бодунов там, по своей манере, крикнул: «Ручки, ручки вверх», или: «Ложись», или: «Спокойненько».
От страшного напряжения и, главное, неумения, как поступать в таких случаях, я слегка, для плотности, раскорячился, присел на корточки и вытаращился на «свое» окно, более готовясь доблестно погибнуть, нежели осилить бандита с ножом и пистолетом.
Но все было тихо.
В людей Бодунов стрелял, как мне рассказывали, только когда стреляли в него. Сейчас он, вероятно, выстрелил в потолок, для острастки, чтобы уложить бандитов на пол. Они и лежали как паиньки, а я торчал тут, стуча зубами от зверского мороза, а может быть, и не только от мороза.
– Ведут, голубчиков! – сказал озябшим голосом Берг.
Это было как во сне, наверное, не меньше чем через час после выстрела. Я, как говорится, уже и себя не помнил от холода.
– Заколели? – сочувственно спросил Рянгин.
Бандиты шли медленно, держа руки высоко над головами. Их было девять человек – вся полностью девятка Угла, девятка, которую ловили в Харькове и Одессе, во Владивостоке и Баку, в Тбилиси и Перми. Сзади шел Иван Васильевич, сосал леденец.
– Пообедать даже не успел с этим детским садом, – сказал он мне сердито, – а у них на столе гуси жареные непочатые…
Женщин – бандитских подружек – вел Володя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21