Лицо у него было оскорбленное: тоже, нашли дело для заслуженного товарища. Подружки кудахтали, как курицы, по их словам, они ни в чем не были виноваты, просто «приглашенные на танцы».
По дороге – к тропочке задом – фырча подошли две тюремные машины. Прибежали курсанты – веселые, довольные, счастливые: как же, они повязали самого Угла! Растирая уши ладонями, выбивая дробь остроносыми туфлями, кряхтя от мороза, я втиснулся между Эрихом и Рянгиным в промороженную машину и бодрым голосом спросил у Бодунова, сколько времени продолжалась вся операция.
– По хронометражу в десять минут уложились, вернее, в одиннадцать.
И спросил в свою очередь, повернувшись ко мне с переднего сидения:
– А как у вас? Все нормально было? Тихо обошлось?
Странное клохтанье послышалось мне со стороны Берга. И Рянгин издал какой-то звук, покашлял или чихнул – я не разобрал.
– Обошлось, – ответил я. – А разве…
– Все могло быть, – угощая меня леденцом из коробочки, сказал Иван Васильевич. – Бандиты – народ неожиданный…
«Хорошенькое дело! – горько подумал я. – Все могло быть, а он даже про пистолет не побеспокоился. Везли бы сейчас не меня, а то, что называется „тело“. Тоже орлы-сыщики!»
Но именно после этой истории ко мне в бригаде резко и в мою пользу изменилось отношение. Тогда я это лишь почувствовал. А понял много позже. Понял уже в годы Великой Отечественной войны.
* * *
Летом сорок третьего года я на тяжелом бомбардировщике, пилотируемом Ильей Павловичем Мазуруком, прилетел с Северного флота в Москву. И, любуясь столицей, не повидав еще никого из друзей, на Петровке, неподалеку от Мосторга, встретил Ивана Васильевича, с которым мы не виделись лет пять. Я был флотский, капитан, если не хлебнувший войны полной мерой, то, во всяком случае, военный; Бодунов же был совершенно штатский человек, п штатском костюме, в рубашке без галстука, загорелый, спокойный, только сильно и круто поседевший с тех дней, когда мы виделись в последний раз.
Он мне обрадовался, я ему, разумеется, тоже. Мы обнялись, поцеловались. Он поинтересовался – откуда я, и спросил – откуда он.
– А из тыла, – посмеиваясь, ответил Иван Васильевич, – наше дело, милицейское, – порядочек чтобы был. Давайте рассказывайте, как в морях-океанах воюете…
С легким чувством превосходства над тыловиком Бодуновым я воодушевленно принялся рассказывать.
– Живых фрицев видели? – спросил меня Иван Васильевич.
– Пленных, конечно! – сказал я. – И разговаривал с ними.
– Ну и как? – лукаво осведомился он.
Весь этот вечер я пробыл у Ивана Васильевича – рассказывал. Он внимательно и добродушно слушал. Пришли еще штатские товарищи, на столе появилась нехитрая снедь того времени, у меня с собой была водка – называлась она ШЗ, по фамилии изобретателя этого отвратительного пойла, «шеремет-шереметовская зараза» – так именовался коричневый, препротивный на вкус напиток. У штатских напитки были получше.
Я рассказывал. И другие штатские слушали меня внимательно. Все это были здоровые, еще молодые, полные сил люди, и я вдруг сердито подумал, что не слишком ли много еще у нас этаких забронированных военнообязанных штатских.
– А ШЗ ваше немецкий солдатский ром напоминает, – сказал вдруг Бодунов. – Тоже табуретовка.
Другие штатские подтвердили схожесть обоих табуретовок.
– А где же вы немецкий ром пили? – спросил я. – Как он в тыл попал?
– Тыл бывает разный, – с веселой усмешкой ответил мне Бодунов. – Есть наш, а есть и фашистский, на временно оккупированных территориях.
Я похолодел. Так вот кому я имел наглость рассказывать о том, что такое война! Впрочем, в те московские дни мы больше к этой теме не возвращались. Говорили о другом: о мирном времени, вспоминали всякое той поры. И вдруг Иван Васильевич вспомнил, как «мы» брали бандита по кличке Угол. Я багровел от похвал, которые сыпались на меня. По рассказу Ивана Васильевича выходило, будто один я повязал Угла. Мне показалось, что он надо мной подсмеивается, я слегка обиделся, уточнил тогдашнюю диспозицию и пожаловался друзьям Бодунова на то, что никто в ту пору не осведомился, есть у меня пистолет или действовать я буду безоружным.
Тут вдруг мой Иван Васильевич буквально зашелся от смеха. Он всегда был смешлив, как все хорошие люди, умел в минуты роздыха смеяться до слез, но, чтобы человек так веселился, как сейчас, я никогда еще не видел. А смеялся он так заразительно, что и друзья его стали посмеиваться…
С грехом пополам мы все же выяснили, что именно тогда произошло.
А произошло нижеследующее: я просился давно и настырно участвовать в операции. В случае с Углом Чирков и Бодунов вспомнили, что дом, в котором засели для гулянки бандиты, имеет одно фальшивое окно: снаружи застекленная рама, а изнутри кирпич на цементном растворе. Вот это, с виду совсем обычное окно и было отведено мне в бодуновско-чирковском оперативном плане, с той целью, чтобы на этом посту, на глазах у Берга, я бы и показал свое поведение. Я его и показал, это поведение.
И Бодунов, опять заходясь от хохота, изобразил перед своими гостями то, что ему, наверное, изображал на их самодеятельных концертах Берг, как я, раскорячившись от напряжения, полусижу в снегу, изготовив руки к тому, чтобы задушить бандита.
– Ручками, – стонал и охал Бодунов, – рученьками. Зайца и то, так не уловишь, укусит, а тут… вооруженные… с финками… с револьверами… ой… пир… пин… пинкертоны на мою голову…
Хохотали все. Я сидел набрякший. Теперь было понятно, почему заклохтал Берг тогда в машине и издал чихающий звук Рянгин. Конечно, им было смешно слушать, как Бодунов спрашивал, все ли было благополучно у меня под мертвым, зацементированным окном.
– Зачем же вы это спросили? – осведомился я. Иван Васильевич вдруг перестал смеяться.
– А мы вас проверяли.
– Как это?
– Просто: на вранье. По-вашему – на фантазию. Самое страшное, вот мои товарищи не дадут напутать, самое страшное в нашей работе – ложь. Испугаться можно, спутать можно, ошибиться можно, все мы люди. Но соврать! Ужасные, невероятные последствия в нашей работе ложь дает…
Гости Бодунова шумно и горячо его поддержали, и я вдруг почувствовал, что здесь он совершенно как в своей седьмой бригаде – самый любимый, самый главный, самый уважаемый.
– В тридцать седьмом последствий этой лжи хлебнули, ну а мы, с Дзержинским начинавшие, учены, как за ложь карать надобно…
Он помолчал, отхлебывая чай большими глотками, потом улыбнулся:
– Вот этак и проверили. Могли же вы сфантазировать: дескать, окно открылось, поглядел на меня зверский бандит, прыгнуть не решился, и всех делов. Этого мы и ждали… Ну… и уйти могли. Сказали бы: оружия не имею – находиться в секрете считаю бессмысленным. Разве не могли бы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
По дороге – к тропочке задом – фырча подошли две тюремные машины. Прибежали курсанты – веселые, довольные, счастливые: как же, они повязали самого Угла! Растирая уши ладонями, выбивая дробь остроносыми туфлями, кряхтя от мороза, я втиснулся между Эрихом и Рянгиным в промороженную машину и бодрым голосом спросил у Бодунова, сколько времени продолжалась вся операция.
– По хронометражу в десять минут уложились, вернее, в одиннадцать.
И спросил в свою очередь, повернувшись ко мне с переднего сидения:
– А как у вас? Все нормально было? Тихо обошлось?
Странное клохтанье послышалось мне со стороны Берга. И Рянгин издал какой-то звук, покашлял или чихнул – я не разобрал.
– Обошлось, – ответил я. – А разве…
– Все могло быть, – угощая меня леденцом из коробочки, сказал Иван Васильевич. – Бандиты – народ неожиданный…
«Хорошенькое дело! – горько подумал я. – Все могло быть, а он даже про пистолет не побеспокоился. Везли бы сейчас не меня, а то, что называется „тело“. Тоже орлы-сыщики!»
Но именно после этой истории ко мне в бригаде резко и в мою пользу изменилось отношение. Тогда я это лишь почувствовал. А понял много позже. Понял уже в годы Великой Отечественной войны.
* * *
Летом сорок третьего года я на тяжелом бомбардировщике, пилотируемом Ильей Павловичем Мазуруком, прилетел с Северного флота в Москву. И, любуясь столицей, не повидав еще никого из друзей, на Петровке, неподалеку от Мосторга, встретил Ивана Васильевича, с которым мы не виделись лет пять. Я был флотский, капитан, если не хлебнувший войны полной мерой, то, во всяком случае, военный; Бодунов же был совершенно штатский человек, п штатском костюме, в рубашке без галстука, загорелый, спокойный, только сильно и круто поседевший с тех дней, когда мы виделись в последний раз.
Он мне обрадовался, я ему, разумеется, тоже. Мы обнялись, поцеловались. Он поинтересовался – откуда я, и спросил – откуда он.
– А из тыла, – посмеиваясь, ответил Иван Васильевич, – наше дело, милицейское, – порядочек чтобы был. Давайте рассказывайте, как в морях-океанах воюете…
С легким чувством превосходства над тыловиком Бодуновым я воодушевленно принялся рассказывать.
– Живых фрицев видели? – спросил меня Иван Васильевич.
– Пленных, конечно! – сказал я. – И разговаривал с ними.
– Ну и как? – лукаво осведомился он.
Весь этот вечер я пробыл у Ивана Васильевича – рассказывал. Он внимательно и добродушно слушал. Пришли еще штатские товарищи, на столе появилась нехитрая снедь того времени, у меня с собой была водка – называлась она ШЗ, по фамилии изобретателя этого отвратительного пойла, «шеремет-шереметовская зараза» – так именовался коричневый, препротивный на вкус напиток. У штатских напитки были получше.
Я рассказывал. И другие штатские слушали меня внимательно. Все это были здоровые, еще молодые, полные сил люди, и я вдруг сердито подумал, что не слишком ли много еще у нас этаких забронированных военнообязанных штатских.
– А ШЗ ваше немецкий солдатский ром напоминает, – сказал вдруг Бодунов. – Тоже табуретовка.
Другие штатские подтвердили схожесть обоих табуретовок.
– А где же вы немецкий ром пили? – спросил я. – Как он в тыл попал?
– Тыл бывает разный, – с веселой усмешкой ответил мне Бодунов. – Есть наш, а есть и фашистский, на временно оккупированных территориях.
Я похолодел. Так вот кому я имел наглость рассказывать о том, что такое война! Впрочем, в те московские дни мы больше к этой теме не возвращались. Говорили о другом: о мирном времени, вспоминали всякое той поры. И вдруг Иван Васильевич вспомнил, как «мы» брали бандита по кличке Угол. Я багровел от похвал, которые сыпались на меня. По рассказу Ивана Васильевича выходило, будто один я повязал Угла. Мне показалось, что он надо мной подсмеивается, я слегка обиделся, уточнил тогдашнюю диспозицию и пожаловался друзьям Бодунова на то, что никто в ту пору не осведомился, есть у меня пистолет или действовать я буду безоружным.
Тут вдруг мой Иван Васильевич буквально зашелся от смеха. Он всегда был смешлив, как все хорошие люди, умел в минуты роздыха смеяться до слез, но, чтобы человек так веселился, как сейчас, я никогда еще не видел. А смеялся он так заразительно, что и друзья его стали посмеиваться…
С грехом пополам мы все же выяснили, что именно тогда произошло.
А произошло нижеследующее: я просился давно и настырно участвовать в операции. В случае с Углом Чирков и Бодунов вспомнили, что дом, в котором засели для гулянки бандиты, имеет одно фальшивое окно: снаружи застекленная рама, а изнутри кирпич на цементном растворе. Вот это, с виду совсем обычное окно и было отведено мне в бодуновско-чирковском оперативном плане, с той целью, чтобы на этом посту, на глазах у Берга, я бы и показал свое поведение. Я его и показал, это поведение.
И Бодунов, опять заходясь от хохота, изобразил перед своими гостями то, что ему, наверное, изображал на их самодеятельных концертах Берг, как я, раскорячившись от напряжения, полусижу в снегу, изготовив руки к тому, чтобы задушить бандита.
– Ручками, – стонал и охал Бодунов, – рученьками. Зайца и то, так не уловишь, укусит, а тут… вооруженные… с финками… с револьверами… ой… пир… пин… пинкертоны на мою голову…
Хохотали все. Я сидел набрякший. Теперь было понятно, почему заклохтал Берг тогда в машине и издал чихающий звук Рянгин. Конечно, им было смешно слушать, как Бодунов спрашивал, все ли было благополучно у меня под мертвым, зацементированным окном.
– Зачем же вы это спросили? – осведомился я. Иван Васильевич вдруг перестал смеяться.
– А мы вас проверяли.
– Как это?
– Просто: на вранье. По-вашему – на фантазию. Самое страшное, вот мои товарищи не дадут напутать, самое страшное в нашей работе – ложь. Испугаться можно, спутать можно, ошибиться можно, все мы люди. Но соврать! Ужасные, невероятные последствия в нашей работе ложь дает…
Гости Бодунова шумно и горячо его поддержали, и я вдруг почувствовал, что здесь он совершенно как в своей седьмой бригаде – самый любимый, самый главный, самый уважаемый.
– В тридцать седьмом последствий этой лжи хлебнули, ну а мы, с Дзержинским начинавшие, учены, как за ложь карать надобно…
Он помолчал, отхлебывая чай большими глотками, потом улыбнулся:
– Вот этак и проверили. Могли же вы сфантазировать: дескать, окно открылось, поглядел на меня зверский бандит, прыгнуть не решился, и всех делов. Этого мы и ждали… Ну… и уйти могли. Сказали бы: оружия не имею – находиться в секрете считаю бессмысленным. Разве не могли бы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21