Берта поставила подхваченные было сумки на землю, отвернулась от меня
в сторону табло и, когда я приблизился к ней, спросила:
- Что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя?
- Нужно сходить по одному адресу с моей запиской и принести ответ. -
Честно говоря я не очень надеялся не этот вариант, но пока у меня другого
не было.
- А что ты хочешь чтобы они для тебя сделали? - Ей, конечно, нужно
было все разложить по полочкам.
- Берта, может ты все-таки бросишь это дело? Мне нужно только чтобы
ты отнесла записку и принесла ответ. Зачем тебе какие то подробности?
Зачем забивать себе голову?
Берта была непреклонна:
- Или ты мне скажешь, какой помощи ты от них ждешь или...
- Ну хорошо, - сдался я, - все очень просто, я должен надежно
спрятаться и причем на неопределенно долгий срок, пока у меня не появится
уверенность в том, что меня оставили в покое и я могу убраться отсюда.
Начну жизнь сначала. Но, Берта, ты же не играешь в эти игры...
- Откуда тебе знать в какие игры я играю, а в какие нет. - Она на
несколько секунд замолчала в раздумье, затем, по-видимому приняв решение,
твердо произнесла:
- Вот что. Иди в кассу и возьми билет до Тарасовки. Поедешь со мной.
Чердак тебя устроит?
- Меня устроит даже пчелиное дупло или крысиная нора, - сообщил я ей
с воодушевлением.
- Видно здорово тебя прижало, Вадим Быстров, если тебя в крысиную
нору потянуло, - она прищурила глаза и поджала губы.
"Да, Берта, прижало. Так прижало как никогда раньше".
- Крепко ты кому-то насолил, - не унималась она.
"Крепко, Берта, очень крепко, и прежде всего твоему мужу,
ненаглядному Юрию Михайловичу, суперклассному экономисту, незаменимому
даже в Лондонских деловых кругах".
- Наверное кого-то обманул на большие деньги, может на тебе даже и
кровь есть, - тянула она из меня последние жилы.
"Давай, Берта, давай, я пройду и это испытание. Ты как всегда права -
есть и кровь, есть и большие, очень большие деньги, есть и то, что ты
называешь обманом".
- Так иди, иди, бери билет и - на шестую платформу, на Софринскую
электричку, во второй головной вагон. - Она взяла сумки и направилась в
сторону платформ.
Мной опять командовали: на смену детдому, Афгану, Юрке пришла Берта.
Ну что ж, мистер Зомби, вперед, во второй головной вагон Софринской
электрички.
Если вы думаете, что протягивание под килем, которому она меня
подвергла, наносило мне какой-то моральный ущерб, то глубоко
заблуждаетесь. Она могла это делать часами, когда я сидел у нее на кухне в
уголке на маленькой табуретке, пока она была занята приготовлением пищи, а
маленькая Зина с увлечением барабанила на пианино. Время от времени я
поднимал на Берту глаза, стараясь придать им родниковую невинность, что
еще больше вдохновляло ее неугомонное желание наставить меня на путь
истинный, но зато я уходил от них с непомерно раздувшимся от самой
разнообразной снеди животом да еще нагруженный пакетами содержавшими в
себе в обилии пирожки, ландарики, попики-лепики.
В вагоне нам с Бертой поговорить не удалось, хоть он и не был набит
битком как в пятницу вечером или в субботу, однако для подобных разговоров
место было совершенно неподходящим.
Стыдно признаться, но в присутствии Берты меня охватило давно забытое
чувство безмятежности.
Она сидела напротив меня излучая уверенность и спокойствие. Она жила
в другом мире, похожим на корабль, управляемый ее твердой рукой по точно
выверенному курсу, у всех на этом корабле была под ногами устойчивая
палуба, и не было ни каких сомнений в правильности выбранного курса, а
помехи в виде посторонних плавсредств, наподобие моего, никак не могли
повлиять ни на скорость, ни на курс корабля. Все проблемы решались быстро,
приказы выполнялись неукоснительно, команда боготворила своего капитана и
всегда была готова выбросить за борт всякого, кто попытался бы выразить
хоть малейшее сомнение в его действиях. А моя утлая лодчонка вертелась как
сумасшедшая блоха на волнах океана, в бесплодных поисках тихой гавани.
Дом, в числе многих других, объединенных общим забором, одинаковым по
высоте, но крашеным краской разного цвета, а кое-где и вовсе не крашеным,
отличался от остальных тем, что смотрел на шоссе не фасадом, а двумя
верандами, вернее одной, но разделенной стенкой на две неравные части и
имеющей два входа. Один вход в меньшую часть веранды вел через еще одну
дверь прямо на кухню, пристроенную значительно позднее основного дома.
Второй - через большую часть приводил в небольшой холл, имеющий в свою
очередь кроме входной еще три двери: слева - на кухню, прямо - в небольшую
комнату владелицы дома и наконец третья дверь, расположенная по правую
руку, вела в просторную комнату, предназначенную для гостей.
От калитки, запиравшейся на ключ, ко входам в дом вела дорожка
выложенная цементной плиткой, слева от нее, на некотором расстоянии,
возвышалась беседка, скрытая от посторонних глаз разросшимися кустами
жасмина.
Берта вытащила из одной из сумок огромную связку ключей, которой
позавидовала бы любая доисторическая ключница, открыла калитку, вошла,
впустила меня, быстро, без помощи бытового компьютера, отыскала другой,
велела мне подождать в беседке со скамейками высотой не ниже половины
человеческого роста, так что когда я сел, мои ноги не доставали до земли,
и, отперев одну из дверей веранды, вошла внутрь.
Через пятнадцать минут она вышла и кивком пригласила меня войти.
Внутри, на большой веранде, оказалась неожиданно уютно. Справа от
двери ведущей внутрь дома стоял диван сталинских времен, обтянутой черной
кожей и высокой спинкой, перед ним - квадратный старинный стол с точеными
ножками темно-коричневого цвета, покрытый темно-вишневой тяжелой скатертью
с бахромой. Вокруг стола стояли гнутые стулья, с сиденьями и спинками из
плетеной соломки. Ковровая дорожка невероятной толщины вела от входной
двери к внутренней. Между диваном и дверью красовалась лестница, ведущая к
квадратному люку на потолке, с петель которого свисал замок неизвестной
мне конструкции.
- Сиди здесь, - Берта указала на диван, - и жди.
Она вошла в дом, оставив дверь приоткрытой. Безмятежное чувство
возникшее у меня в вагоне электрички, не проходило.
Из-за приоткрытой двери доносились голос звонкого лесного ручейка
вперемешку с гулом водопада.
Тяжелые потоки водопада выражали гнусное предположение о наличии у
ручейка любовника. Ручеек с негодованием отвергал подобные инсинуации и
щебетал что-то о любви к ближнему, о недопустимости задержек взносов в
Небесный Банк Добрых Дел, водопад указывал на концепцию о дороге в ад,
вымощенной благими намерениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27