— Дорогу найдешь туда?
Татарин закивал головой.
— Были, были…
Степан заговорил негромко:
— Скажи мурзе: по весне подымусь. Куда пойду — не знаю. Зачем пойду — знаю. Он тоже знает. Пусть к весне готовит своих воинов. Куда прийти, я скажу. Пусть слово его будет твердым, как… вот эта сабля вот. — Степан отстегнул дорогую саблю и отдал татарину. — Пусть помнит меня. Я дружбу тоже помню.
— Карасе, — по-русски сказал татарин.
— Как ехали? — спросил Степан. Тоже по-русски.
— Той сторона. — Татарин показал на левый, луговой берег.
— Переплывали на конях?
— Кони, кони.
— Где?
— Там!.. Вольгым савернул — так…
— Где островов много?
Татарин закивал.
— Ладно. Микишка! — позвал Степан казака. — Передай Черноярцу: татар накормить, напоить… рухляди надавать и отправить.
— Опять ведь нехорошо делаешь, атаман, — забылся и сказал с укором Леонтий. — Татарву на кой-то с собой подбиваешь. А уговор был…
— Ты по-татарски знаешь? — живо спросил Степан.
— Знать-то я не знаю, да не слепой — вижу… Сговаривались же! А то не видать…
— Отчаянный ты, жилец. Зараз все и увидал! Чего ж ты воеводе астраханскому скажешь? Как?
— Так ведь как чего?.. Чего видал, то и сказать надо, на то я и послан. — Астраханец чего-то вдруг осмелел. — Не врать же мне?
— Да много ль ты видал-то?! Пропьянствовал небось с моими же казаками… Вон глаза-то красные. — Степан ловко опять отвел жильца от опасений. — Чего глаза-то красные? Много ты такими глазами увидишь…
Леонтий заерепенился:
— Купца Макара Ильина с собой завернул, стрельцов сманил, сотника в воду посадил… Сидельцев с собой подбиваешь. Волгой никому не даешь проходу… С татарвой сговор чинится… Много, атаман, — твердо и недобро закончил Леонтий.
— Много, жилец. Так не пойдет. Поубавить надо. Ну-ка, кто там?! Протяжку жильцу! — кликнул атаман.
К Леонтию бросились четыре казака, повалили и стали связывать руки и ноги. Леонтий сопротивлялся, но тщетно. К связанным рукам и ногам его привязали веревки — два длинных свободных конца.
— Степан Тимофеич!.. Батька!.. — кричал жилец, барахтаясь под казаками. А потом и барахтаться перестал, то просил, то угрожал: — Ну, батька!..
— Я не батька тебе! Тебе воевода батька!.. Наушник. Кидай! — велел Степан.
Леонтия кинули в воду, завели одну веревку через корму на другой борт, протянули жильца под стругом, вытащили.
— Много ль ты видал, жилец? — спросил Степан.
— Почесть ничего не видал, атаман. Сотника и стрельцов не видал… Где мне их видеть? — я берегом ехал. Далеко же!..
— Татар видал?
— Их все видали — царицынцы-то. Не я, другие передадут…
— Кидай, — велел Степан.
Леонтия опять бултыхнули в воду. Протянули под стругом… Леонтий на этот раз изрядно хлебнул воды, долго откашливался.
— Видал татар? — спросил Степан.
— Каких татар? — удивился жилец. Да так искрение удивился, что Степан и казаки засмеялись.
— У меня ногайцы были… Не видал, что ль?
— Никаких ногайцев не видал. Ты откуда взял?
— Где ж ты был, сукин сын, что татар не видал? Кидай!
Степан хоть не зло потешался, но со стороны эта «протяжка», видно, кое-кого покоробила… Фрола Минаева, например, — скосоротился и отвернулся. Степан краем глаза уловил это. Уловить уловил, но и осердился на своих тоже. Всю ночь со стрельцами вместе прогуляли, а теперь им жалко Леонтия!
Леонтия в третий раз протянули под стругом. Вытащили.
— Были татары? — спросил Степан.
— Были… видал. — Жилец на этот раз долго приходил в себя, откашливался, плевался и жалобно смотрел на атамана.
— Чего они были? Как скажешь?
— Коней сговаривались пригнать. Батька… хватит, я все сообразил, — взмолился Леонтий. — Смилуйся, ради Христа!.. Чего же я ее… хлебаю и хлебаю?.. Поумнел уж я.
— Добре. Хватит так хватит.
Леонтия развязали.
— Скажи Унковскому: еслив он будет вперед казакам налоги чинить, живому ему от меня не быть. За коней, за сани и за пищаль, какие он побрал у казаков, пускай отдаст деньги: я оставлю трех казаков. И пусть только хоть один волос упадет с ихной головы…
— Скажу, батька… Он отдаст. Казаки тоже будут в сохранности… — Леонтий готов был сулить все подряд. — Отдаст…
— Пусть спробует не отдать. Сам после того бежи в Астрахань. Скажешь: ушли казаки. Шли мирно, никого с собой дорогой не подбивали. Скоро не придут. Не скажешь так, быть тебе в Волге. Мы стренемся. Чуешь, жилец?
— Чую, батька: донести туда, знамо, донесут, но не теперь, не я пока… Так?
— Пошел. С богом!
Леонтий, с молитвой в душе господу богу, поскорей убрался от свирепого атамана.
У Степана же все не выходило из головы, как скосоротился на «протяжку» Фрол Минаев… Как-то это больно застряло, затревожило.
«Чего косоротиться-то? — думал он, желая все понять до конца, трезво. — Раз война, чего же косоротиться? Или — сама война поперек горла?»
Он пристально оглядел казаков… Его пока не тормошили, не спрашивали ни о чем, — сборами занимался Черноярец, — и он целиком влез опять в эту думу о войне. Война это или не война? Или — пошумели, покричали — да по домам? До другого раза, как охота придет?.. Степан все глядел на казаков, все хотел понять: как они в глубине души думают? Спроси вот — зашумят: война! А ведь это не на раз наскочить, это долго, тяжко… Понимают они? Фрол, тот понимает, вот Фрол-то как раз понимает… «Поговорить с Фролом? — шевельнулась мысль, но Степан тут же загубил ее, эту мысль. — Нет. Тары-бары разводить тут… Нет! Даже и думать нечего про это, тут Фрол не советчик. А можеть, я ответа опасаюсь за ихные жизни? — скребся глубже в себя Степан Тимофеич, батька, справедливый человек. — Можеть, это и страшит-то? Заведу как в темный лес… Соблазнить-то легко… А как польется потом кровушка, как взвоют да как кинутся жалеть да печалиться, что соблазнились… И все потом на одну голову, на мою… Вот где горе-то! Никуда ведь не убежишь потом от этого горя, не скроешься, как Фролка в кустах. Да и захочешь ли скрываться? Сам не захочешь. Ну, Стенька, думай… Думай, Разя! Знамо дело, такой порох поджечь — только искру обронить: все пыхнет — война! А с кем война-то, с кем!.. Ведь не персы, свои: тоже головы сшибать умеют. Думай, Разя, думай: тут бежать некуда будет…» Степан даже пошевелился от этих своих растревоженных дум. На миг почудилось ему, что он вроде заглянул в темный сырой колодец — холодом пахнуло, даже содрогнулся… Откинулся на локоть и долго смотрел на солнце. «Пил много последние дни, ослаб, — вдруг ясно понял он свою слабость. — Поубавиться надо». И — чтобы не заглядывать больше в этот жуткий колодец — встряхнул себя, сгреб в кулак и больше не давал сползти в тягучие тягостные думы, а то и вовсе ослабнешь с ними, засосет, как в трясину.
— Иван, все сделано? — спросил Степан Черноярца.
— Все, батька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Татарин закивал головой.
— Были, были…
Степан заговорил негромко:
— Скажи мурзе: по весне подымусь. Куда пойду — не знаю. Зачем пойду — знаю. Он тоже знает. Пусть к весне готовит своих воинов. Куда прийти, я скажу. Пусть слово его будет твердым, как… вот эта сабля вот. — Степан отстегнул дорогую саблю и отдал татарину. — Пусть помнит меня. Я дружбу тоже помню.
— Карасе, — по-русски сказал татарин.
— Как ехали? — спросил Степан. Тоже по-русски.
— Той сторона. — Татарин показал на левый, луговой берег.
— Переплывали на конях?
— Кони, кони.
— Где?
— Там!.. Вольгым савернул — так…
— Где островов много?
Татарин закивал.
— Ладно. Микишка! — позвал Степан казака. — Передай Черноярцу: татар накормить, напоить… рухляди надавать и отправить.
— Опять ведь нехорошо делаешь, атаман, — забылся и сказал с укором Леонтий. — Татарву на кой-то с собой подбиваешь. А уговор был…
— Ты по-татарски знаешь? — живо спросил Степан.
— Знать-то я не знаю, да не слепой — вижу… Сговаривались же! А то не видать…
— Отчаянный ты, жилец. Зараз все и увидал! Чего ж ты воеводе астраханскому скажешь? Как?
— Так ведь как чего?.. Чего видал, то и сказать надо, на то я и послан. — Астраханец чего-то вдруг осмелел. — Не врать же мне?
— Да много ль ты видал-то?! Пропьянствовал небось с моими же казаками… Вон глаза-то красные. — Степан ловко опять отвел жильца от опасений. — Чего глаза-то красные? Много ты такими глазами увидишь…
Леонтий заерепенился:
— Купца Макара Ильина с собой завернул, стрельцов сманил, сотника в воду посадил… Сидельцев с собой подбиваешь. Волгой никому не даешь проходу… С татарвой сговор чинится… Много, атаман, — твердо и недобро закончил Леонтий.
— Много, жилец. Так не пойдет. Поубавить надо. Ну-ка, кто там?! Протяжку жильцу! — кликнул атаман.
К Леонтию бросились четыре казака, повалили и стали связывать руки и ноги. Леонтий сопротивлялся, но тщетно. К связанным рукам и ногам его привязали веревки — два длинных свободных конца.
— Степан Тимофеич!.. Батька!.. — кричал жилец, барахтаясь под казаками. А потом и барахтаться перестал, то просил, то угрожал: — Ну, батька!..
— Я не батька тебе! Тебе воевода батька!.. Наушник. Кидай! — велел Степан.
Леонтия кинули в воду, завели одну веревку через корму на другой борт, протянули жильца под стругом, вытащили.
— Много ль ты видал, жилец? — спросил Степан.
— Почесть ничего не видал, атаман. Сотника и стрельцов не видал… Где мне их видеть? — я берегом ехал. Далеко же!..
— Татар видал?
— Их все видали — царицынцы-то. Не я, другие передадут…
— Кидай, — велел Степан.
Леонтия опять бултыхнули в воду. Протянули под стругом… Леонтий на этот раз изрядно хлебнул воды, долго откашливался.
— Видал татар? — спросил Степан.
— Каких татар? — удивился жилец. Да так искрение удивился, что Степан и казаки засмеялись.
— У меня ногайцы были… Не видал, что ль?
— Никаких ногайцев не видал. Ты откуда взял?
— Где ж ты был, сукин сын, что татар не видал? Кидай!
Степан хоть не зло потешался, но со стороны эта «протяжка», видно, кое-кого покоробила… Фрола Минаева, например, — скосоротился и отвернулся. Степан краем глаза уловил это. Уловить уловил, но и осердился на своих тоже. Всю ночь со стрельцами вместе прогуляли, а теперь им жалко Леонтия!
Леонтия в третий раз протянули под стругом. Вытащили.
— Были татары? — спросил Степан.
— Были… видал. — Жилец на этот раз долго приходил в себя, откашливался, плевался и жалобно смотрел на атамана.
— Чего они были? Как скажешь?
— Коней сговаривались пригнать. Батька… хватит, я все сообразил, — взмолился Леонтий. — Смилуйся, ради Христа!.. Чего же я ее… хлебаю и хлебаю?.. Поумнел уж я.
— Добре. Хватит так хватит.
Леонтия развязали.
— Скажи Унковскому: еслив он будет вперед казакам налоги чинить, живому ему от меня не быть. За коней, за сани и за пищаль, какие он побрал у казаков, пускай отдаст деньги: я оставлю трех казаков. И пусть только хоть один волос упадет с ихной головы…
— Скажу, батька… Он отдаст. Казаки тоже будут в сохранности… — Леонтий готов был сулить все подряд. — Отдаст…
— Пусть спробует не отдать. Сам после того бежи в Астрахань. Скажешь: ушли казаки. Шли мирно, никого с собой дорогой не подбивали. Скоро не придут. Не скажешь так, быть тебе в Волге. Мы стренемся. Чуешь, жилец?
— Чую, батька: донести туда, знамо, донесут, но не теперь, не я пока… Так?
— Пошел. С богом!
Леонтий, с молитвой в душе господу богу, поскорей убрался от свирепого атамана.
У Степана же все не выходило из головы, как скосоротился на «протяжку» Фрол Минаев… Как-то это больно застряло, затревожило.
«Чего косоротиться-то? — думал он, желая все понять до конца, трезво. — Раз война, чего же косоротиться? Или — сама война поперек горла?»
Он пристально оглядел казаков… Его пока не тормошили, не спрашивали ни о чем, — сборами занимался Черноярец, — и он целиком влез опять в эту думу о войне. Война это или не война? Или — пошумели, покричали — да по домам? До другого раза, как охота придет?.. Степан все глядел на казаков, все хотел понять: как они в глубине души думают? Спроси вот — зашумят: война! А ведь это не на раз наскочить, это долго, тяжко… Понимают они? Фрол, тот понимает, вот Фрол-то как раз понимает… «Поговорить с Фролом? — шевельнулась мысль, но Степан тут же загубил ее, эту мысль. — Нет. Тары-бары разводить тут… Нет! Даже и думать нечего про это, тут Фрол не советчик. А можеть, я ответа опасаюсь за ихные жизни? — скребся глубже в себя Степан Тимофеич, батька, справедливый человек. — Можеть, это и страшит-то? Заведу как в темный лес… Соблазнить-то легко… А как польется потом кровушка, как взвоют да как кинутся жалеть да печалиться, что соблазнились… И все потом на одну голову, на мою… Вот где горе-то! Никуда ведь не убежишь потом от этого горя, не скроешься, как Фролка в кустах. Да и захочешь ли скрываться? Сам не захочешь. Ну, Стенька, думай… Думай, Разя! Знамо дело, такой порох поджечь — только искру обронить: все пыхнет — война! А с кем война-то, с кем!.. Ведь не персы, свои: тоже головы сшибать умеют. Думай, Разя, думай: тут бежать некуда будет…» Степан даже пошевелился от этих своих растревоженных дум. На миг почудилось ему, что он вроде заглянул в темный сырой колодец — холодом пахнуло, даже содрогнулся… Откинулся на локоть и долго смотрел на солнце. «Пил много последние дни, ослаб, — вдруг ясно понял он свою слабость. — Поубавиться надо». И — чтобы не заглядывать больше в этот жуткий колодец — встряхнул себя, сгреб в кулак и больше не давал сползти в тягучие тягостные думы, а то и вовсе ослабнешь с ними, засосет, как в трясину.
— Иван, все сделано? — спросил Степан Черноярца.
— Все, батька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103