Нужно
отметить, что эта собственность была исторически вторичной по
отношению к тому, что можно было бы назвать уголовно наказуемой
формой присвоения, У текстов, книг, дискурсов устанавливалась
принадлежность действительным авторам (отличным от мифических
персонажей, отличным от великих фигур - освященных и
освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть
наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть
преступающими. Дискурс в нашей куьтуре (и, несомненно, во
многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он
был по преимущесгву актом - актом, который размещался в
биполярном поле священного и профанного, законного и
незаконного, благоговейного и богохульного. исторически,
прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот
собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И
когда для текстов был установлен режим собственности, когда
были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях
между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то
есть к концу XVIII - началу XIX века,- именно в этот момент
возможность преступания, которая прежде принадлежала акту
писания, стала все больше принимать вид императива,
свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента,
как он был помещен в систему собственности, характерной для
нашего общества, компенсировал получаемый таким образом статус
тем, что вновь обретал прежнее биполярное поле дискурса,
систематически практикуя преступание, восстанавливая опасность
письма, которому с другой стороны были гарантированы выгоды,
присущие собственности.
С другой стороны, функция-автор не отправляется для всех
дискурсов неким универсальным и постоянным образом. В нашей
цивилизации не всегда одни и те же тексты требовали атрибуции
какому-то автору. Было время, когда, например, те тексты,
которые мы сегодня назвали бы "литературными" (рассказы,
сказки, эпопеи, трагедии, комедии), принимались, пускались в
обращение и приобретали значимость без того, чтобы ставился
вопрос об их авторе; их анонимность не вызывала затруднений -
их древность, подлинная или предполагаемая, была для них
достаточной гарантией. Зато тексты, которые ныне мы назвали бы
научными, касающиеся космологии и неба, медицины и болезней,
естественных наук или географии, в средние века принимались и
несли ценность истины, только если они были маркированы именем
автора. "Гиппократ сказал", "Плиний рассказывает" - были
собственно не формулами аргументов от авторитета; они были
индикаторами, которыми маркировались дискурсы, дабы быть
принятыми в качестве доказанных. Переворачивание произошло в
XVI или в XVIII веке; научные дискурсы стали приниматься
благодаря самим себе, в анонимности установленной или всегда
заново доказываемой истины; именно их принадлежность некоему
систематическому целому и дает им гарантию, а вовсе не ссылка
на произведшего их индивида. Функция-автор стирается, поскольку
теперь имя открывшего истину служит самое большее для того,
чтобы окрестить теорему, положение, некий примечательный
эффект, свойство, тело, совокупность элементов или
патологический синдром. Тогда как "литературные" дискурсы,
наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены
функцией "автор": по поводу каждого поэтического или
художественного текста будут спрашивать теперь, откуда он
взялся, кто его написал, когда, при каких обстоятельствах или в
рамках какого проекта. Смысл, который ему приписывается, статус
или ценность, которые за ним признаются, зависят теперь от
того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или
явной воли автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас
же предпринимают "поиски автора". Литературная анонимность для
нас невыносима; если мы и допускаем ее, то толь ко в виде
загадки. Функция "автор" в наши дни впол не применима лишь к
литературным произведениям.
(Конечно же, все это следовало бы продумать более тонко: с
какого-то времени критика стала обращать ся с произведениями
соответственно их жанру и ти пу, по встречающимся в них
повторяющимся эле ментам, в соответствии с присущими им
вариациями вокруг некоего инварианта, которым больше уже не
является индивидуальный творец. Точно так же, ес ли в
математике ссылка на автора есть уже не более чем способ дать
имя теоремам или совокупностям положений, то в биологии и
медицине указание на автора и на время его работы играет совсем
иную роль: это не просто способ указать источник, это так же
способ дать определенный индикатор "надежнос ти", сообщая о
техниках и объектах эксперимента, ко торые использовались в
соответствую эпоху и в определенной лаборатории.)
Теперь третья характеристика этой функции-автор. Она не
образуется спонтанно как просто атрибуция некоторого дискурса
некоему индивиду. Фикция эта является результатом сложной
операции, которая конструирует некое разумное существо, которое
и называют автором. Несомненно, этому разумному существу
пытаются придать статус реальности: это в индивиде, мол,
находится некая "глубинная" инстанция, "творческая" сила, некий
"проект", изначальное место письма. Но на самом деле то, что в
индивиде обозначается как автор (или то, что делает некоего
индивида автором), есть не более чем проекция - в терминах
всегда более или менее психологизирующих - некоторой
обработки, которой подвергают тексты: сближений, которые
производят, черт, которые устанавливают как существенные,
связей преемственности, которые допускают, или исключений,
которые практикуют. Все эти операции варьируют в зависимости от
эпохи и типа дискурса. "Философского автора" конструируют не
так, как "поэта"; и автора романного произведения в XVIII веке
конструировали не так, как в наши дни. Однако поверх времени
можно обнаружить некий инвариант в правилах конструирования
автора.
Мне, например, кажется, что способ, каким литературная
критика в течение долгого времени определяла автора - или,
скорее, конструировала форму-автор исходя из существующих
текстов и дискурсов,- что способ этот является достаточно
прямым производным того способа, которым христианская традиция
удостоверяла (или, наоборот, отрицала) подлинность текстов,
которыми она располагала. Другими словами, чтобы "обнаружить"
автора в произведении, современная критика использует схемы,
весьма близкие к христианской экзегезе, когда последняя хотела
доказать ценность текста через святость автора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
отметить, что эта собственность была исторически вторичной по
отношению к тому, что можно было бы назвать уголовно наказуемой
формой присвоения, У текстов, книг, дискурсов устанавливалась
принадлежность действительным авторам (отличным от мифических
персонажей, отличным от великих фигур - освященных и
освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть
наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть
преступающими. Дискурс в нашей куьтуре (и, несомненно, во
многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он
был по преимущесгву актом - актом, который размещался в
биполярном поле священного и профанного, законного и
незаконного, благоговейного и богохульного. исторически,
прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот
собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И
когда для текстов был установлен режим собственности, когда
были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях
между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то
есть к концу XVIII - началу XIX века,- именно в этот момент
возможность преступания, которая прежде принадлежала акту
писания, стала все больше принимать вид императива,
свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента,
как он был помещен в систему собственности, характерной для
нашего общества, компенсировал получаемый таким образом статус
тем, что вновь обретал прежнее биполярное поле дискурса,
систематически практикуя преступание, восстанавливая опасность
письма, которому с другой стороны были гарантированы выгоды,
присущие собственности.
С другой стороны, функция-автор не отправляется для всех
дискурсов неким универсальным и постоянным образом. В нашей
цивилизации не всегда одни и те же тексты требовали атрибуции
какому-то автору. Было время, когда, например, те тексты,
которые мы сегодня назвали бы "литературными" (рассказы,
сказки, эпопеи, трагедии, комедии), принимались, пускались в
обращение и приобретали значимость без того, чтобы ставился
вопрос об их авторе; их анонимность не вызывала затруднений -
их древность, подлинная или предполагаемая, была для них
достаточной гарантией. Зато тексты, которые ныне мы назвали бы
научными, касающиеся космологии и неба, медицины и болезней,
естественных наук или географии, в средние века принимались и
несли ценность истины, только если они были маркированы именем
автора. "Гиппократ сказал", "Плиний рассказывает" - были
собственно не формулами аргументов от авторитета; они были
индикаторами, которыми маркировались дискурсы, дабы быть
принятыми в качестве доказанных. Переворачивание произошло в
XVI или в XVIII веке; научные дискурсы стали приниматься
благодаря самим себе, в анонимности установленной или всегда
заново доказываемой истины; именно их принадлежность некоему
систематическому целому и дает им гарантию, а вовсе не ссылка
на произведшего их индивида. Функция-автор стирается, поскольку
теперь имя открывшего истину служит самое большее для того,
чтобы окрестить теорему, положение, некий примечательный
эффект, свойство, тело, совокупность элементов или
патологический синдром. Тогда как "литературные" дискурсы,
наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены
функцией "автор": по поводу каждого поэтического или
художественного текста будут спрашивать теперь, откуда он
взялся, кто его написал, когда, при каких обстоятельствах или в
рамках какого проекта. Смысл, который ему приписывается, статус
или ценность, которые за ним признаются, зависят теперь от
того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или
явной воли автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас
же предпринимают "поиски автора". Литературная анонимность для
нас невыносима; если мы и допускаем ее, то толь ко в виде
загадки. Функция "автор" в наши дни впол не применима лишь к
литературным произведениям.
(Конечно же, все это следовало бы продумать более тонко: с
какого-то времени критика стала обращать ся с произведениями
соответственно их жанру и ти пу, по встречающимся в них
повторяющимся эле ментам, в соответствии с присущими им
вариациями вокруг некоего инварианта, которым больше уже не
является индивидуальный творец. Точно так же, ес ли в
математике ссылка на автора есть уже не более чем способ дать
имя теоремам или совокупностям положений, то в биологии и
медицине указание на автора и на время его работы играет совсем
иную роль: это не просто способ указать источник, это так же
способ дать определенный индикатор "надежнос ти", сообщая о
техниках и объектах эксперимента, ко торые использовались в
соответствую эпоху и в определенной лаборатории.)
Теперь третья характеристика этой функции-автор. Она не
образуется спонтанно как просто атрибуция некоторого дискурса
некоему индивиду. Фикция эта является результатом сложной
операции, которая конструирует некое разумное существо, которое
и называют автором. Несомненно, этому разумному существу
пытаются придать статус реальности: это в индивиде, мол,
находится некая "глубинная" инстанция, "творческая" сила, некий
"проект", изначальное место письма. Но на самом деле то, что в
индивиде обозначается как автор (или то, что делает некоего
индивида автором), есть не более чем проекция - в терминах
всегда более или менее психологизирующих - некоторой
обработки, которой подвергают тексты: сближений, которые
производят, черт, которые устанавливают как существенные,
связей преемственности, которые допускают, или исключений,
которые практикуют. Все эти операции варьируют в зависимости от
эпохи и типа дискурса. "Философского автора" конструируют не
так, как "поэта"; и автора романного произведения в XVIII веке
конструировали не так, как в наши дни. Однако поверх времени
можно обнаружить некий инвариант в правилах конструирования
автора.
Мне, например, кажется, что способ, каким литературная
критика в течение долгого времени определяла автора - или,
скорее, конструировала форму-автор исходя из существующих
текстов и дискурсов,- что способ этот является достаточно
прямым производным того способа, которым христианская традиция
удостоверяла (или, наоборот, отрицала) подлинность текстов,
которыми она располагала. Другими словами, чтобы "обнаружить"
автора в произведении, современная критика использует схемы,
весьма близкие к христианской экзегезе, когда последняя хотела
доказать ценность текста через святость автора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11