Тут же обнаруживает себя известная гордость: я, студент, таскаю ящики и не делаюсь смешным в глазах рабочих. Ящики с боеприпасами или ящики с шанцевым инструментом. Мы могли многое: свалить ель или отогнать стадо свиней от мишеней - для одного человека не такая уж мелочь. Как-то мне удалось поймать гранату, неудачно брошенную соседом, и перебросить ее через вал. И, среди прочего, часы или минуты простой радости, не помню уже, где это было и в каком году, между Дюнкерком * и Сталинградом, простая радость лежать в траве и опускать босые ноги в холодную воду ручья. И многое в таком же роде. Скажем, когда армия не могла знать, где мы в этот момент находимся, а мы тем временем притулились у печки, гномы в форме, снаружи льет дождь, мы со старой тессинкой едва понимаем друг друга, но мне разрешено поджаривать сыр над пламенем и одновременно сушить носки, а главное, еще целый час меня не сможет настичь никакой приказ - блаженство, знакомое только солдату.
Когда в 1931 году после окончания школы для новобранцев мне предложили стать офицером, я отказался. Я был тогда студентом-германистом. О том, что быть офицером в нашей армии полезно и для штатской карьеры, я уже знал. Мой старший брат, например, здоровья более слабого, чем я, был уже лейтенантом; химик по профессии, он искал работу в химической промышленности, и я его понимал. Когда я не проявил ни малейшей охоты стать офицером, майор кисло спросил: почему? Я не хотел быть ни адвокатом, ни врачом, ни прокуристом, ни учителем средней школы, ни фабрикантом, я хотел быть писателем. Сказать об этом я, разумеется, не мог. Потому-то он и спросил, уж не коммунист ли я.
Службе в армии мы обязаны своего рода краеведением. Шагаешь вверх по горному склону в колонне по одному, смотришь на узкую тропу и ботинки впереди идущего. Думать при этом можешь о чем угодно - пока выдерживаешь положенное расстояние, на тебя не обращают внимания. Бросаешь иногда взгляд в долину, потом снова на тропу. Когда разрешают перекинуться словом, сзади слышна похабщина. Ради сохранения сил решаешь обречь себя на тупоумие, хотя вполне согласен с целью учения и доволен собственным телом; шагаешь, минутами почти отключая сознание, а потом вдруг, словно проснувшись и осознав, что этого нельзя пропустить, восхищаешься цветами, мотыльком или жилкой белого кварца.
Затем малый привал: каску снять, карабин снять. Разумеется, капрал или лейтенант следят, чтобы все не разбрелись. Большинство устраивается прямо там, где их застал приказ. Чтобы справить нужду, отойти все-таки разрешают, несколько минут одиночества в кустах дозволено. Паутина, хвоя, муравьи, даже гриб иногда, к тому же и вид на долину - все вполне настоящее и в то же время предмет нашей тоски. Смола на коре. В течение минуты, пока мы заняты своим делом, взгляд очень цепок: смола, паутина, ссохшийся гриб.
В ожидании команды "Встать!" восхищение окружающим перерастает в восторженное желание побывать здесь еще раз, и в такое же время года. Но вот тут-то и раздается ожидаемый приказ. Никогда в жизни не знал я большей тоски по родине, чем на военной службе.
Я никогда не думал уклоняться от военной службы. Обещание Федерального совета * и всех, кто мог выступать от имени нашей армии, что Швейцария будет обороняться, совпадало с моим собственным желанием и личной волей. Кроме всего прочего, я боялся за одну немецкую еврейку в Швейцарии.
Батарея состояла из четырех полевых орудий калибра 75 мм, модель Круппа 1903 года, которые, к сожалению, не были приспособлены к горным условиям. Невозможно было поднять ствол достаточно высоко. Для этого существовали козлы, их было очень тяжело тащить, а к ним железные шины, по которым орудия следовало поднимать на эти козлы, и, сверх того, можно было закапывать лафеты в землю, чтобы добиться более высокой траектории полета снаряда. Для транспортировки их погружали на грузовики, каждый раз с большой суматохой, но, пока нас не обстреливают, это просто упражнение, своего рода физическая подготовка - поднимать тяжелый лафет, пока остальные тащат его за веревки. Работа, которой я страшился. Для этого нужны были другие руки, не такие, как у меня.
Мы ожидали внезапного немецкого наступления. Я боялся. Я был благодарен за все, что выглядело как оружие. Я запрещал себе всякое сомнение в силе нашей армии.
На Швейцарской федеральной железной дороге в то время офицеры, разумеется, имели право ездить первым классом, а солдаты, тоже разумеется, вторым и третьим. Разрешалось ли доплатить и сесть в первый класс, не знаю; мне такая мысль не приходила в голову - это было бы тягостно для обеих сторон, ни удовольствия, ни естественности, только тягостность. Разговор? Если я встречал в поезде хорошего знакомого в офицерском чине или коллегу, мы беседовали охотно и часами, офицер и рядовой - снаружи, в коридоре. Это разрешалось. И офицеры в купе, и солдаты, которые проходили через коридор первого класса, могли думать, что мы родственники.
Несмотря на то что швейцарцы немецкого происхождения, исключая писателей и, возможно, священников, свободно говорили только на диалекте, в языке приказов нашей армии раздаются команды на литературном языке. Так звучит лучше. Каждый из нас посещал народную школу и без труда понимает немецкий литературный язык, который используется в приказах нашей армии. Во всяком случае, когда приказ короткий или отдается большой группе. Если же приказ состоит из целой фразы, то тут придерживаются диалекта, иначе может получиться неловкость потом, когда рядовой должен будет повторить услышанный приказ. Зато следующая короткая команда - "В ружье!" - опять на литературном языке. И это убедительно: необходимо помнить, что здесь мы не дома.
Литературный язык, пусть даже в отрывках, придает приказу определенную жесткость. Фельдфебель, который никогда не говорит на литературном языке, совершает над собой некоторое насилие, выкрикивая на нем команду, зато он приобретает авторитет, какой ему в штатском качестве и не снился. Здесь есть и оттенки. Лейтенант командует на литературном языке, как положено, капрал на диалекте, капитан докладывает господину майору тоже, разумеется, как положено, что отнюдь не обязывает вышестоящего к употреблению литературного языка, и господин майор отвечает на диалекте. Это ему к лицу (родимый диалект спускается сверху), и солдаты довольны и благодарны ему за то, что он не немецкий майор.
Не забыть ткань, из которой сшита наша форма, то, как ощущается эта толстая ткань, шершавая на горле, когда нельзя раскрыть ворот, жесткая, когда сгибаешь руку или колено, ткань, которую чувствуешь постоянно. Как сказал один из солдат: в этих штанах умаешься прежде, чем увидишь врага. Даже если бы нам разрешили, мы все равно не смогли бы подвернуть рукавов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112