А Потанин в момент кризиса решил, что газет у него – многовато и что надо бы на них сэкономить. В результате, олигарх сделал неправильный, по моему глубокому убеждению, выбор: объявил о закрытии элитной, интеллектуальной газеты влияния, чтобы сохранить издание массового пользования советского образца – Известия.
Кстати, спустя два года, когда я говорила об этом с Потаниным, он и сам признался мне, что до сих пор жалеет, что закрыл тогда Русский Телеграф.
А когда мы с ним обменялись впечатлениями по поводу нынешних Известий, олигарх остроумно заметил:
– Ну, вы не совсем правы, это – не газета Правда советских времен, а скорее Литературная газета советских времен…

* * *
Осенью 1998 года ведущим сотрудникам Русского Телеграфа предложили перейти на работу в Известия. От одного вида советского здания этой газеты на Пушкинской площади у меня начинало тоскливо сосать под ложечкой.
Телеграф мы делали в огромном современном нюьс-руме – открытом зале, разделенном боксами, с компьютерами. Это предельно функционально для газеты – там было максимально удобно быстро, не тратя времени, общаться друг с другом, просто перекрикиваясь – из одного ньюс-бокса в другой. И по вечерам мы все сразу, как один, узнавали о том, что заверстана первая полоса газеты, – потому что наш арт-директор Александр Терентьев, сидя на верстке, в честь окончания работы врубал на полную мощность одну и ту же песню Doors.
Well, show me the way to the next whiskey bar!
Oh, don't ask why, oh don't ask why!
If we will don't have the next whiskey bar -
I tell you, I tell you, I tell you we must die!!!
И весь дружный трудовой коллектив сразу же знал, куда ему следует направляться. * * *
В Известиях же меня встретили бесконечные угрюмые коридоры, построенные как будто специально для того, чтобы захватчики заблудились и умерли от голода, и огромный отдельный обозревательский кабинет – неуютный, холодный и серый, хотя и престижный – выходящий окнами на Тверскую. Было такое впечатление, что известинские сотрудники не видели друг друга годами: кабинеты оказались оборудованы таким доисторическим средством связи, как пневмопочта. Тому абсолютному большинству нормальных граждан, кто никогда в жизни не видел это чудовище, объясняю: выглядит все это как небольшой мусоропровод в кабинете, который периодически начинает выть и хохотать так, как будто соседи сверху выбросили туда кошку. У меня так садист-управдом Курочкин в детстве делал.
Мой коллега из Русского Телеграфа Владимир Абаринов сразу же опытным путем установил, что капсула пневмопочты по размеру и по форме больше всего подходит к единственному предмету – бутылке водки. Так пневмопочту с тех пор и использовали.

* * *
Весь этот замшелый антураж прекрасно дополнялся цитатой Ленина, высеченной громадными буквами на стене огромного, холодного, каменного зала перед приемной главного редактора – ГАЗЕТА – НЕ ТОЛЬКО КОЛЛЕКТИВНЫЙ ПРОПАГАНДИСТ И КОЛЛЕКТИВНЫЙ АГИТАТОР, НО ТАКЖЕ И КОЛЛЕКТИВНЫЙ ОРГАНИЗАТОР. Зал этот, кстати, мы между собой иначе как расстрельным двориком и не называли.
И несмотря на то что новым главным редактором, которого Потанин посадил руководить газетой, стал довольно молодой человек – Михаил Кожокин (который до этого был даже не журналистом, а банковским клерком – руководил работой Интерроса по связям с общественностью и СМИ), однако, едва вселившись в аджубеевский кабинет, он немедленно пообещал известинцам сохранить все их прежние традиции.

* * *
С идентификацией начальства в Известиях у меня как-то сразу не задалось.
На первой же летучке я случайно оговорилась и обратилась к главному редактору по имени его гораздо более известного в то время брата – аналитика Евгения Кожокина:
– Можно один вопрос, Женя?
– М-можно, – слегка заикаясь от смущения, ответил Кожокин. – Только я не Ж-женя, а М-миша.
А однажды я столкнулась при входе в служебный подъезд Известий с их бывшим главным редактором, Василием Захарько, которого Потанин разжаловал в заместители Кожокина. Думала я в этот момент, как всегда, – о своем, о девичьем. В смысле, о Кремле. И так крепко, видно, думала, что когда со мной вдруг поздоровался Захарько, я приняла его (из-за легкого внешнего сходства) за президентского референта Андрея Вавру.
– Ой, здравствуйте! А что это вы тут у нас делаете? – живо поинтересовалась я у Захарько, думая, что это Вавра.
Бедный Захарько, которого тогда мучили совсем другие мысли – о личных карьерных неприятностях, просто опешил:
– Что это вы имеете в виду, Лена? Я вот на работу иду…
– Как?! А что это вы у нас в редакции собираетесь делать? – изумилась я до крайности, продолжая думать, что беседую с кремлевским чиновником.
Тут уж несчастный Захарько просто совсем сник, явно решив, что я знаю о его дальнейшей карьерной судьбе что-то такое, чего ему самому еще не сообщили.
К счастью, я быстро начала задавать ему (как Вавре) какие-то вопросы о Кремле, и он, с огромным вздохом облегчения, представился:
– Лена, да вы меня просто не узнали! Я – Захарько. Вы меня, наверное, за кого-то другого приняли?
– Ой, простите… – смутилась я. – Лучше вам даже и не знать, за кого я вас приняла…
Впрочем, новый главный редактор этой газеты со славными традициями, в свою очередь, наоборот, отнесся ко мне очень тепло и сразу же по достоинству оценил мой журналистский дар.
– Я хочу вам предложить соавторство, – заявил мне Кожокин. – Дело в том, что мне всегда очень хотелось писать, но Бог таланта не дал. А у вас, Леночка, это как-то так лихо получается! Вот я и хочу вам предложить писать статьи вместе: мысли – мои, а талант – ваш…
Я, разумеется, сообщила, что у меня и своих мыслей хватает. Оказалось, это был неправильный ответ в известинской викторине. С тех пор мои собственные статьи все реже и реже стали публиковать на полосах этой уважаемой газеты.
Я жила в Известиях (именно жила, а не работала) на правах пенсионера: получала зарплату, имела отдельный кабинет, пользовалась компьютером и Интернетом. И чем меньше я рвалась писать статьи, тем с большей симпатией там все ко мне относились. Потому что время тогда было смутное, руководство газеты никак не могло понять, кто же в конечном итоге победит в битве титанов – Примаков или Кремль, а заметки мои могли, чего доброго, подпортить отношения и с тем, и с другим. А так: нет статей – нет проблем. Чтобы хоть как-то побороть депрессию, возникавшую каждый раз, когда не давали публиковаться, я запиралась у себя в кабинете и часами бродила по Интернету: бывало, то в музей Metropolitan зайдешь на любимого Одилона Редона полюбоваться, то в Rijksmuseum – с Вермеером поздороваться. Так, глядишь, рабочий день и заканчивался.

* * *
В один прекрасный вечер ностальгическое путешествие во времена, по которым я вовсе и не ностальгировала, было изящно дополнено еще одним происшествием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102