Этой частицей Ренфрю и занялся. Ему удавалось удерживать на плаву свой маленький коллектив отчасти благодаря умению выцарапывать гранты для исследований, а также потому, что тахион — новейшая из новых частиц — вызывал у тех, кто владел фондами в Национальном совете по исследованиям — НСПИ, большой интерес. К сожалению, НСПИ в прошлом году распустили.
В этом году продолжений исследований целиком и полностью зависело от Всемирного Совета. Западные нации, стремясь к экономии средств, объединили свои усилия в области научно-исследовательских работ. По существу, Всемирный Совет был сугубо политическим образованием и, по мнению Ренфрю, поддерживал только те работы, которые приводили к видимым эффектным результатам, и этим свою деятельность ограничивал. Программа по реакции синтеза до сих пор получала львиную долю всех ассигнований, хотя ощутимого прогресса в этой области пока добиться не удалось. Лучшие группы Кава, такие как радиоастрономическая, были в прошлом году распущены, так как Всемирный Совет решил, что астрономия как наука не имеет практического значения и на данном этапе с ней можно повременить. Вопрос о том, как долго намерены “временить”, Всемирный Совет тщательно обходил. В связи с углублением социальных кризисов проводилась линия на сдерживание тех научных исследований, которые считались интеллектуальной роскошью, и сосредоточение усилий на экологических проблемах и различных катаклизмах, сообщения о которых не сходили с газетных страниц. С этим приходилось считаться и держать нос по ветру — это Ренфрю хорошо понимал. Он сумел доказать, что работа с тахионами имеет “практический” интерес, и поэтому его группу не распускали. Пока…
Ренфрю подрегулировал один из приборов — в последнее время на экранах осциллографов появлялось мерцание — и несколько секунд прислушивался к гудению аппаратуры в лаборатории.
— Джейсон, — позвал он, — я пойду выпью кофе. Посматривайте, чтобы все шло как надо.
Ренфрю снял с крючка вельветовую куртку, от души потянулся, обнаружив при этом темные пятна пота под мышками. И тут заметил двух человек, стоящих на платформе, один из которых — инженер лаборатории, что-то объясняя, показывал на Ренфрю. Второй начал спускаться с переходного мостика в лабораторию.
Перед Ренфрю неожиданно всплыла картина из далеких студенческих лет в Оксфорде. Он шагал по коридору, и шаги отдавались гулким эхом, которое возможно только в каменных зданиях. Стояло прекрасное октябрьское утро. Его переполняло желание начать новую жизнь, о которой он столько мечтал, — цель долгих лет учебы. Он осознавал свои недюжинные способности и думал, что здесь, среди людей, равных ему по интеллекту, он займет достойное место. Ренфрю приехал поездом накануне вечером из Йорка, а сегодня хотел выйти на улицу, подышать свежим воздухом и полюбоваться солнечным утром.
Навстречу ему фланирующей походкой шли двое, в коротких академических мантиях, похожих на одеяния придворных. Они двигались и вели себя так, будто это здание безраздельно принадлежало им. Громко разговаривая, они прошли мимо, удостоив новичка пренебрежительным взглядом, а один из них, лениво грассируя, бросил: “О Господи, еще один недотепа на стипендии!” Эта фраза как бы задала тон всей его дальнейшей учебе. Конечно, он стал первым на своем курсе, а теперь заработал имя в мире физиков. Тем не менее он всегда чувствовал, что даже если те двое в Оксфорде просто валяли дурака, наслаждаться жизнью они умели гораздо лучше него…
Воспоминание об этом вновь неприятно кольнуло его, когда он увидел приближающегося Петерсона. Прошло столько лет, и Ренфрю, конечно, забыл лица тех снобов, да, вероятно, Петерсон и не походил на них, но был столь же элегантен и прямо-таки излучал надменную самоуверенность. Кроме того, Ренфрю обратил внимание на осанку и костюм Петерсона, а он очень не любил замечать за собой такое. Высокий, худощавый и темноволосый Петерсон издали казался молодым, атлетически сложенным денди с легкой походкой теннисиста или игрока в поло, а может быть, копьеметателя, в отличие от Ренфрю, который в юности играл в регби. Когда он приблизился, стало заметно, что Петерсону уже за сорок. Несомненно, он привык командовать. Его, пожалуй, даже можно было бы назвать красивым. Хотя его лицо не выражало презрения к окружающим, Ренфрю с горечью подумал, что Петерсон научился скрывать свой сробизм только с возрастом. “Джон, соберись, — одернул себя Ренфрю. — Не он ведь специалист, а ты. И, пожалуйста, улыбайся”.
— Доброе утро, доктор Ренфрю. — Ровный, спокойный голос, как и можно было ожидать.
— Доброе утро, мистер Петерсон, — пробормотал Ренфрю, протягивая большую тяжелую руку. — Рад вас видеть. — “Ч-черт, зачем он так сказал?” Фраза напомнила ему отца, ведь сейчас он поздоровался почти так же, как отец когда-то: “Я оч-чень рад видеть тебя, паренек”. Наверное, это уже паранойя. Выражение лица Петерсона говорило только об одном: он — ревностный служака.
— Это и есть тот самый эксперимент? — Петерсон обвел взглядом лабораторию.
— Может быть, вы хотите сначала осмотреть установку?
— Да, пожалуй.
Они прошли мимо нескольких серых ящиков явно английского производства, а затем взгляд Петерсона привлекла яркая раскраска шкафчиков и ящичков “Тектоникса”, “Физике Интернэшнл” и других американских фирм. Эти ярко-красные и желтые блоки приобретались на те скромные “вливания”, которые выделял Совет. Ренфрю подвел Петерсона к сложной решетчатой конструкции, размещенной между полюсами большого магнита.
— Это — установка для получения сверхпроводимости. Чтобы добиться тонкой, четко выраженной линии при передаче, нужно поле большой напряженности.
Петерсон внимательно рассматривал всю эту мешанину проводников и измерительных приборов. Над ними в несколько рядов громоздились ящики с электронным оборудованием. Он указал на какой-то предмет и попросил объяснить его назначение.
— Я и не думал, что вам интересна техническая сторона эксперимента.
— Попробуйте все-таки объяснить.
— Хорошо. Здесь установлен образец антимонида индия, видите? — Ренфрю показал на коробочку, помещенную между полюсами магнита. — Мы бомбардируем его ионами высокой энергии. Когда ионы ударяют антимонид индия, последний эмитирует тахионы. Это сложная, очень высокочувствительная ионно-ядерная реакция. — Он взглянул на Петерсона. — Тахионы — это частицы, которые, знаете ли, перемещаются со скоростью, большей скорости света. Вон на той стороне установки, — Ренфрю подвел Петерсона к длинному голубому цилиндру, который выступал метров на десять за пределы магнита, — мы фокусируем тахионы в луч. Они обладают определенной энергией и спином, а потому резонируют только с ядрами индия в сильном магнитном поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
В этом году продолжений исследований целиком и полностью зависело от Всемирного Совета. Западные нации, стремясь к экономии средств, объединили свои усилия в области научно-исследовательских работ. По существу, Всемирный Совет был сугубо политическим образованием и, по мнению Ренфрю, поддерживал только те работы, которые приводили к видимым эффектным результатам, и этим свою деятельность ограничивал. Программа по реакции синтеза до сих пор получала львиную долю всех ассигнований, хотя ощутимого прогресса в этой области пока добиться не удалось. Лучшие группы Кава, такие как радиоастрономическая, были в прошлом году распущены, так как Всемирный Совет решил, что астрономия как наука не имеет практического значения и на данном этапе с ней можно повременить. Вопрос о том, как долго намерены “временить”, Всемирный Совет тщательно обходил. В связи с углублением социальных кризисов проводилась линия на сдерживание тех научных исследований, которые считались интеллектуальной роскошью, и сосредоточение усилий на экологических проблемах и различных катаклизмах, сообщения о которых не сходили с газетных страниц. С этим приходилось считаться и держать нос по ветру — это Ренфрю хорошо понимал. Он сумел доказать, что работа с тахионами имеет “практический” интерес, и поэтому его группу не распускали. Пока…
Ренфрю подрегулировал один из приборов — в последнее время на экранах осциллографов появлялось мерцание — и несколько секунд прислушивался к гудению аппаратуры в лаборатории.
— Джейсон, — позвал он, — я пойду выпью кофе. Посматривайте, чтобы все шло как надо.
Ренфрю снял с крючка вельветовую куртку, от души потянулся, обнаружив при этом темные пятна пота под мышками. И тут заметил двух человек, стоящих на платформе, один из которых — инженер лаборатории, что-то объясняя, показывал на Ренфрю. Второй начал спускаться с переходного мостика в лабораторию.
Перед Ренфрю неожиданно всплыла картина из далеких студенческих лет в Оксфорде. Он шагал по коридору, и шаги отдавались гулким эхом, которое возможно только в каменных зданиях. Стояло прекрасное октябрьское утро. Его переполняло желание начать новую жизнь, о которой он столько мечтал, — цель долгих лет учебы. Он осознавал свои недюжинные способности и думал, что здесь, среди людей, равных ему по интеллекту, он займет достойное место. Ренфрю приехал поездом накануне вечером из Йорка, а сегодня хотел выйти на улицу, подышать свежим воздухом и полюбоваться солнечным утром.
Навстречу ему фланирующей походкой шли двое, в коротких академических мантиях, похожих на одеяния придворных. Они двигались и вели себя так, будто это здание безраздельно принадлежало им. Громко разговаривая, они прошли мимо, удостоив новичка пренебрежительным взглядом, а один из них, лениво грассируя, бросил: “О Господи, еще один недотепа на стипендии!” Эта фраза как бы задала тон всей его дальнейшей учебе. Конечно, он стал первым на своем курсе, а теперь заработал имя в мире физиков. Тем не менее он всегда чувствовал, что даже если те двое в Оксфорде просто валяли дурака, наслаждаться жизнью они умели гораздо лучше него…
Воспоминание об этом вновь неприятно кольнуло его, когда он увидел приближающегося Петерсона. Прошло столько лет, и Ренфрю, конечно, забыл лица тех снобов, да, вероятно, Петерсон и не походил на них, но был столь же элегантен и прямо-таки излучал надменную самоуверенность. Кроме того, Ренфрю обратил внимание на осанку и костюм Петерсона, а он очень не любил замечать за собой такое. Высокий, худощавый и темноволосый Петерсон издали казался молодым, атлетически сложенным денди с легкой походкой теннисиста или игрока в поло, а может быть, копьеметателя, в отличие от Ренфрю, который в юности играл в регби. Когда он приблизился, стало заметно, что Петерсону уже за сорок. Несомненно, он привык командовать. Его, пожалуй, даже можно было бы назвать красивым. Хотя его лицо не выражало презрения к окружающим, Ренфрю с горечью подумал, что Петерсон научился скрывать свой сробизм только с возрастом. “Джон, соберись, — одернул себя Ренфрю. — Не он ведь специалист, а ты. И, пожалуйста, улыбайся”.
— Доброе утро, доктор Ренфрю. — Ровный, спокойный голос, как и можно было ожидать.
— Доброе утро, мистер Петерсон, — пробормотал Ренфрю, протягивая большую тяжелую руку. — Рад вас видеть. — “Ч-черт, зачем он так сказал?” Фраза напомнила ему отца, ведь сейчас он поздоровался почти так же, как отец когда-то: “Я оч-чень рад видеть тебя, паренек”. Наверное, это уже паранойя. Выражение лица Петерсона говорило только об одном: он — ревностный служака.
— Это и есть тот самый эксперимент? — Петерсон обвел взглядом лабораторию.
— Может быть, вы хотите сначала осмотреть установку?
— Да, пожалуй.
Они прошли мимо нескольких серых ящиков явно английского производства, а затем взгляд Петерсона привлекла яркая раскраска шкафчиков и ящичков “Тектоникса”, “Физике Интернэшнл” и других американских фирм. Эти ярко-красные и желтые блоки приобретались на те скромные “вливания”, которые выделял Совет. Ренфрю подвел Петерсона к сложной решетчатой конструкции, размещенной между полюсами большого магнита.
— Это — установка для получения сверхпроводимости. Чтобы добиться тонкой, четко выраженной линии при передаче, нужно поле большой напряженности.
Петерсон внимательно рассматривал всю эту мешанину проводников и измерительных приборов. Над ними в несколько рядов громоздились ящики с электронным оборудованием. Он указал на какой-то предмет и попросил объяснить его назначение.
— Я и не думал, что вам интересна техническая сторона эксперимента.
— Попробуйте все-таки объяснить.
— Хорошо. Здесь установлен образец антимонида индия, видите? — Ренфрю показал на коробочку, помещенную между полюсами магнита. — Мы бомбардируем его ионами высокой энергии. Когда ионы ударяют антимонид индия, последний эмитирует тахионы. Это сложная, очень высокочувствительная ионно-ядерная реакция. — Он взглянул на Петерсона. — Тахионы — это частицы, которые, знаете ли, перемещаются со скоростью, большей скорости света. Вон на той стороне установки, — Ренфрю подвел Петерсона к длинному голубому цилиндру, который выступал метров на десять за пределы магнита, — мы фокусируем тахионы в луч. Они обладают определенной энергией и спином, а потому резонируют только с ядрами индия в сильном магнитном поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102