Гордон улыбнулся: сестра была на два года старше его и вполне могла за себя постоять. Он вставил слово о ее занятиях искусством и о том, сколько времени родные примирялись с ее увлечением. Мать повернулась к Пенни и спросила, не занимается ли она чем-либо подобным.
— Да, — сказала Пенни. — Я занимаюсь европейской литературой.
— А что вы думаете о новой книге мистера Рота?
— Ox, — ответила Пенни, явно пытаясь выиграть время. — Я не уверена, что дочитала ее до конца.
— Напрасно. Тогда бы вы лучше поняли Гордона.
— Да? — спросил Гордон. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, дорогой, — начала миссис Бернстайн сочувственным тоном, растягивая слова. — Это помогло бы ей понять.., ну ладно… Мне кажется, мистер Рот — очень глубокий писатель. Вы со мной согласны, Пенни?
Гордон улыбался, раздумывая над тем, может ли он позволить себе откровенно расхохотаться. Однако прежде чем он успел сказать что-нибудь. Пенни проговорила:
— Если учесть, что Фолкнер умер в июле, а Хемингуэй — в прошлом году, я полагаю, что Рот теперь может числиться в первой сотне лучших писателей Америки, но…
— Но ведь они писали о прошлом, Пенни, — горячо заговорила миссис Бернстайн. — Его новая вещь “Разрешение идти”…
Гордон откинулся в кресле и отвлекся от диспута. Он знал теорию матери о том, что еврейская литература превосходит литературу других народов. Пенни, как он и предполагал, разбивала эту теорию фактами. В ее лице его мать нашла упорного оппонента, не желающего искать компромисс во имя примирения. Гордон чувствовал, что между ними нарастает напряжение, но разрядить обстановку не мог. Литература явилась предлогом. Налицо было противостояние шиксы и материнской любви. Он видел, как напрягалось лицо матери, как все глубже становились морщинки. Он мог вмешаться, но знал, что его голос, незаметно для него самого, перейдет на более высокие ноты, и он начнет говорить ноющим тоном парнишки, который едва прошел обряд Бар Мицва. Почему-то материнские теории неизбежно доводили его до истерики. Нет, на сей раз он избежит ловушки.
Их голоса звучали все громче. Пенни цитировала выдержки из книг и называла авторов, а его мать пренебрежительно все это отвергала, полагая, что несколько предметов, пройденных в вечерней школе, дают ей право на непоколебимые убеждения. Гордон кончил есть, допил вино, посмотрел на потолок, а затем вмешался в разговор.
— Мама, для тебя, должно быть, уже поздно, если учесть разницу во времени и вообще.
Миссис Бернстайн запнулась на середине фразы и посмотрела на него непонимающим взглядом, как будто вышла из транса.
— Мы просто дискутировали, милый. Не горячись.
Она улыбнулась Пенни, а та, постаравшись изобразить в ответ нечто похожее, встала и принялась с грохотом убирать посуду. В комнате повисло гнетущее молчание.
— Собирайся, мама. Пора идти.
— А посуда?
— Пенни все сделает.
— А… Ну тогда…
Мать поднялась, стряхнула со своего блестящего платья невидимые крошки и взяла сумку. Спускаясь по ступенькам крыльца торопливыми шагами, она выглядела так, будто покидала поле битвы после поражения. К мотелю они прошли знакомым Гордону коротким путем; в тишине вечера эхом отдавались шаги. Всего лишь в квартале отсюда шумело море. Туман наползал щупальцами и сворачивался под фонарями уличного освещения.
— Все-таки она другая, не так ли? — сказала миссис Бернстайн.
— В смысле?
— Как бы тебе это объяснить?
— Да нет, ничего подобного.
— Вы… — Она, не доверяя словам, прижала друг к другу указательный и средний пальцы так, что они почти скрестились. — Вы уже это?
— Какая разница?
— Там, где я живу, есть разница.
— Знаешь, я уже вырос.
— Мог бы мне об этом сказать. Предупредить.
— Я хотел, чтобы вы встретились.
— Да… Ты теперь ученый. — Она вздохнула. Ее сумка, раскачиваясь в такт шагам, описывала большую дугу. Косые лучи от фонарей удлиняли ее тень.
Гордон решил, что мать смирилась с присутствием Пенни в его жизни, но он ошибся.
— А ты не мог познакомиться с какими-нибудь еврейскими девушками в Калифорнии?
— Мама, давай не будем.
— Я не уговариваю тебя пойти на танцы или еще куда-нибудь. — Она остановилась. — Речь идет о твоей жизни.
— Это у меня в первый раз. — Гордон пожал плечами. — Я научусь.
— Чему ты научишься? Быть кем-нибудь другим?
— Мама, ты очень враждебно относишься к моим подружкам. Это видно невооруженным глазом.
— Дядя Герб сказал бы…
— Черт с ним, с моим дядей Гербом и его философией торгаша.
— Что ты себе позволяешь? Если бы он узнал, как ты выражаешься…
— Скажи ему, что у меня счет в банке. Это он поймет быстрее.
— А вот твоя сестра… По крайней мере она хотя бы рядом с домом.
— Только географически.
— Этого ты не знаешь.
— Она ляпает маслом по холсту, чтобы успокоить психику. Именно так. Сестричка психует.
— Не смей.
— Это правда.
— Ты с ней живешь, да?
— Конечно, мне необходима практика.
— С тех пор, как умер твой отец…
— Замолчи. — Он резко взмахнул рукой, желая прекратить разговор на эту тему. — Слушай, ты сама все видела. И будет так.
— Ради памяти твоего отца, мир его праху…
— Ты… — Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу, чтобы командовать им, Гордоном, но передумал. — Ты не знаешь, кем я стал теперь.
— Это мать-то не знает?
— Да, бывает и так.
— Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.
— Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.
— Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.
— Я сам не знаю точно, чего хочу.
— А она знает, чего хочет?
— Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.
— Да как ты смеешь мне это говорить?! Я не могу оставаться здесь и смотреть, как вы милуетесь.
— И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.
— Твой отец стал бы… — Она вдруг замолчала и остановилась, приняв гордую позу. — Оставь ее. — Ее лицо приобрело жесткое выражение.
— Нет.
— Тогда проводи меня до мотеля.
Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала “Тайм”, грызя орехи.
— Как дела? — она скривилась.
— Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.
— Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались такие типы, но…
— Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте…
— Разговор-то был не о том.
— Пожалуй, — согласился Гордон.
На следующее утро мать позвонила из мотеля. Она собиралась целый день осматривать город самостоятельно, чтобы не отнимать время у сына. Он согласился, потому что у него сегодня выдался хлопотливый денек: лекция, семинар, ленч с докладчиками, две комиссии после обеда и совещание с Купером.
В этот вечер он вернулся домой позже обычного, позвонил в мотель, но номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили ужин. У Пенни возникли какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— Да, — сказала Пенни. — Я занимаюсь европейской литературой.
— А что вы думаете о новой книге мистера Рота?
— Ox, — ответила Пенни, явно пытаясь выиграть время. — Я не уверена, что дочитала ее до конца.
— Напрасно. Тогда бы вы лучше поняли Гордона.
— Да? — спросил Гордон. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, дорогой, — начала миссис Бернстайн сочувственным тоном, растягивая слова. — Это помогло бы ей понять.., ну ладно… Мне кажется, мистер Рот — очень глубокий писатель. Вы со мной согласны, Пенни?
Гордон улыбался, раздумывая над тем, может ли он позволить себе откровенно расхохотаться. Однако прежде чем он успел сказать что-нибудь. Пенни проговорила:
— Если учесть, что Фолкнер умер в июле, а Хемингуэй — в прошлом году, я полагаю, что Рот теперь может числиться в первой сотне лучших писателей Америки, но…
— Но ведь они писали о прошлом, Пенни, — горячо заговорила миссис Бернстайн. — Его новая вещь “Разрешение идти”…
Гордон откинулся в кресле и отвлекся от диспута. Он знал теорию матери о том, что еврейская литература превосходит литературу других народов. Пенни, как он и предполагал, разбивала эту теорию фактами. В ее лице его мать нашла упорного оппонента, не желающего искать компромисс во имя примирения. Гордон чувствовал, что между ними нарастает напряжение, но разрядить обстановку не мог. Литература явилась предлогом. Налицо было противостояние шиксы и материнской любви. Он видел, как напрягалось лицо матери, как все глубже становились морщинки. Он мог вмешаться, но знал, что его голос, незаметно для него самого, перейдет на более высокие ноты, и он начнет говорить ноющим тоном парнишки, который едва прошел обряд Бар Мицва. Почему-то материнские теории неизбежно доводили его до истерики. Нет, на сей раз он избежит ловушки.
Их голоса звучали все громче. Пенни цитировала выдержки из книг и называла авторов, а его мать пренебрежительно все это отвергала, полагая, что несколько предметов, пройденных в вечерней школе, дают ей право на непоколебимые убеждения. Гордон кончил есть, допил вино, посмотрел на потолок, а затем вмешался в разговор.
— Мама, для тебя, должно быть, уже поздно, если учесть разницу во времени и вообще.
Миссис Бернстайн запнулась на середине фразы и посмотрела на него непонимающим взглядом, как будто вышла из транса.
— Мы просто дискутировали, милый. Не горячись.
Она улыбнулась Пенни, а та, постаравшись изобразить в ответ нечто похожее, встала и принялась с грохотом убирать посуду. В комнате повисло гнетущее молчание.
— Собирайся, мама. Пора идти.
— А посуда?
— Пенни все сделает.
— А… Ну тогда…
Мать поднялась, стряхнула со своего блестящего платья невидимые крошки и взяла сумку. Спускаясь по ступенькам крыльца торопливыми шагами, она выглядела так, будто покидала поле битвы после поражения. К мотелю они прошли знакомым Гордону коротким путем; в тишине вечера эхом отдавались шаги. Всего лишь в квартале отсюда шумело море. Туман наползал щупальцами и сворачивался под фонарями уличного освещения.
— Все-таки она другая, не так ли? — сказала миссис Бернстайн.
— В смысле?
— Как бы тебе это объяснить?
— Да нет, ничего подобного.
— Вы… — Она, не доверяя словам, прижала друг к другу указательный и средний пальцы так, что они почти скрестились. — Вы уже это?
— Какая разница?
— Там, где я живу, есть разница.
— Знаешь, я уже вырос.
— Мог бы мне об этом сказать. Предупредить.
— Я хотел, чтобы вы встретились.
— Да… Ты теперь ученый. — Она вздохнула. Ее сумка, раскачиваясь в такт шагам, описывала большую дугу. Косые лучи от фонарей удлиняли ее тень.
Гордон решил, что мать смирилась с присутствием Пенни в его жизни, но он ошибся.
— А ты не мог познакомиться с какими-нибудь еврейскими девушками в Калифорнии?
— Мама, давай не будем.
— Я не уговариваю тебя пойти на танцы или еще куда-нибудь. — Она остановилась. — Речь идет о твоей жизни.
— Это у меня в первый раз. — Гордон пожал плечами. — Я научусь.
— Чему ты научишься? Быть кем-нибудь другим?
— Мама, ты очень враждебно относишься к моим подружкам. Это видно невооруженным глазом.
— Дядя Герб сказал бы…
— Черт с ним, с моим дядей Гербом и его философией торгаша.
— Что ты себе позволяешь? Если бы он узнал, как ты выражаешься…
— Скажи ему, что у меня счет в банке. Это он поймет быстрее.
— А вот твоя сестра… По крайней мере она хотя бы рядом с домом.
— Только географически.
— Этого ты не знаешь.
— Она ляпает маслом по холсту, чтобы успокоить психику. Именно так. Сестричка психует.
— Не смей.
— Это правда.
— Ты с ней живешь, да?
— Конечно, мне необходима практика.
— С тех пор, как умер твой отец…
— Замолчи. — Он резко взмахнул рукой, желая прекратить разговор на эту тему. — Слушай, ты сама все видела. И будет так.
— Ради памяти твоего отца, мир его праху…
— Ты… — Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу, чтобы командовать им, Гордоном, но передумал. — Ты не знаешь, кем я стал теперь.
— Это мать-то не знает?
— Да, бывает и так.
— Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.
— Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.
— Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.
— Я сам не знаю точно, чего хочу.
— А она знает, чего хочет?
— Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.
— Да как ты смеешь мне это говорить?! Я не могу оставаться здесь и смотреть, как вы милуетесь.
— И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.
— Твой отец стал бы… — Она вдруг замолчала и остановилась, приняв гордую позу. — Оставь ее. — Ее лицо приобрело жесткое выражение.
— Нет.
— Тогда проводи меня до мотеля.
Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала “Тайм”, грызя орехи.
— Как дела? — она скривилась.
— Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.
— Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались такие типы, но…
— Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте…
— Разговор-то был не о том.
— Пожалуй, — согласился Гордон.
На следующее утро мать позвонила из мотеля. Она собиралась целый день осматривать город самостоятельно, чтобы не отнимать время у сына. Он согласился, потому что у него сегодня выдался хлопотливый денек: лекция, семинар, ленч с докладчиками, две комиссии после обеда и совещание с Купером.
В этот вечер он вернулся домой позже обычного, позвонил в мотель, но номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили ужин. У Пенни возникли какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102