Должно быть, все-таки закрыл глаза, потому что она вдруг посмотрела на него печально:
— Я вам надоела, правда?
— Совсем нет, мадам. Я закрыл глаза, потому что тоже стал думать.
— О чем вы думали?
— О вас… О вашей жизни… Вы родились в Париже?
Может быть, ему наконец удастся задать ей несколько вопросов?
— Я родилась в Гавре.
— Не будет нескромным, если я спрошу вашу девичью фамилию?
— Бинэ… Франсуаза Бинэ…
И этого было достаточно, чтобы она опять пустилась рассказывать:
— Мой отец был моряком. Любопытное совпадение, правда? Он дослужился до младшего унтер-офицера флота. Нас было девять детей. Теперь, должно быть, осталось только трое или четверо.
— Вы с ними не общаетесь?
— Уже давно. Как только девочки подрастали, их определяли в прислуги, мальчики уходили на другую работу. Мои родители умерли.
— Вы тоже поступили в прислуги?
— Сначала работала нянькой — мне тогда было четырнадцать лет — в одной семье, которая проводила каждое лето в Этрета. Эта семья привезла меня в Париж. Они были очень богатые. Я хотела стать горничной. Поступила в школу шитья на авеню Ваграм.
— А потом что вы делали?
В ее голосе вдруг послышалось колебание.
— У меня появился возлюбленный, и хозяева меня выгнали.
— Сколько вам было лет?
— Шестнадцать.
— А почему они вас выгнали?
— Потому что я не вернулась домой.
— Вы не ночевали дома?
— Да. Я не всегда была такой уж хорошей, месье комиссар. Я была молода. Мне хотелось развлекаться.
— И вы развлекались?
— В этом возрасте нам всегда кажется, что мы развлекаемся.
— Вы бросили работу?
— Да, бросила. Потом я стала подавальщицей в ресторане для нахлебников.
— Ваш муж это знает?
— Я сказала ему, что я его недостойна.
— Вы рассказали ему все подробно?
— Он ничего не хотел слушать.
— Вы что, опустились на самое дно? — спросил он, пристально глядя на нее.
— Ну нет, не совсем на дно, нет.
— У вас были любовники?
— Да. — Она с усмешкой добавила: Этому трудно поверить, когда видишь меня теперь, не правда ли?
— Они давали вам деньги?
— Случалось. Но только не думайте, это не было моей профессией.
— У вас еще были подобные приключения, когда вы познакомились с Бурсико?
— Нет, с этим давно уже было покончено.
— Почему?
— Сама не знаю. Потому что я потеряла к этому интерес. В общем, это продолжалось недолго. По-моему, у меня был не тот темперамент. Наверное, я была создана для семейной жизни.
— Где вы жили, когда работали в бельевом магазине?
— У меня была комната на улице Месье-де-Прэнс, совсем рядом.
— Меблированная?
— Нет. Я купила себе кое-что из мебели. Думала, что так и останусь старой девой. Я уже стала маньячкой.
Почему он вдруг поднялся и начал ходить по комнате, как обычно ходил по своему кабинету? Он словно забыл, что в постели лежит больная, и с раздраженным видом хмурил брови.
Он машинально поискал глазами пепельницу, чтобы выбить трубку, и она угадала его желание:
— Пепельница на столе в столовой. Откройте эту дверь…
Мегрэ отворил дверь, повернул выключатель и действительно обнаружил на столе в стиле Генриха II медную пепельницу, на которой лежала большая изогнутая трубка. И он живо представил себе Бурсико в туфлях, без пиджака, с этой трубкой в зубах.
За спиной унылый голос продолжал, как будто перебирал четки:
— На пароходе мой муж курит сигары, только не у себя в каюте, но здесь он предпочитает трубку, и…
Он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.
— До сих пор вы, кажется, были откровенны, мадам Бурсико.
Захваченная, казалось, врасплох, она замолчала, и Мегрэ заметил, что рука ее судорожно сжимает простыню.
— Я уверен, что вы мне говорили правду.
Она прошептала:
— Я говорила правду.
— Я хотел бы, чтобы вы продолжали ее говорить. — Он еще колебался, прежде чем пойти в наступление: он боялся ошибиться и не хотел походить на палача. — Каким образом этот человек проникал в дом?
Он стоял на расстоянии одного метра от кровати и, должно быть, казался мадам Бурсико огромным, потому что смотрел на нее сверху вниз, держа пустую трубку в зубах. В комнате стало совсем тихо.
Мегрэ был уверен, что она побледнела, ноздри ее запали, как у мертвой. Под простыней угадывались очертания исхудавшего тела. Ему захотелось отвернуться, быть может, взять шляпу и уйти.
— О ком вы говорите?
— Я не знаю, кто он. Я говорю о том, кто приходит к вам, когда ваш муж на пароходе, и кого консьержка, кажется, никогда не встречала.
— Не понимаю.
— Послушайте, мадам Бурсико. Я не желаю вам зла.
Я полицейский и исполняю свой долг. Мой инспектор был ранен и упал напротив ваших окон.
— Вы думаете, это я стреляла?
— Я никогда этого не утверждал и уверен, что вы этого не сделали. Но, видите ли, я уверен также, что вы столько говорили для того, чтобы получше скрыть другую сторону вашей жизни. Сейчас я поручу своим людям год за годом проследить вашу жизнь до того момента, как вы вышли замуж, и гаврская полиция соберет о вас сведения. Это, конечно, потребует времени.
Возможно, будут пробелы. Но, вооружившись терпением, мы в конце концов восстановим все ваше существование и отыщем всех тех, с кем вы были в каких-либо отношениях.
На этот раз он действительно отвернулся, потому что она закрыла глаза и он заметил, как слеза просочилась сквозь ее веки. Она не шевелилась.
С минуту Мегрэ молчал.
Потом продолжал, набивая трубку, чтобы легче было говорить:
— Простите меня, но я не верю в ваши мигрени.
Сейчас я позвоню врачу, который вас лечит, и он мне скажет…
Она слегка вздохнула, все еще не открывая глаз.
— Любой мой английский коллега был бы обязан предостеречь: все, что вы теперь скажете, может быть использовано против вас. Французские законы меня к этому не обязывают, но я не хочу хитрить. Решайте сами: желаете вы еще что-нибудь сообщить мне или нет?
Она медленно покачала головой. Он ожидал худшего: обморока, действительного или притворного, нервного припадка или возмущения.
— Я убежден и не скрываю этого, что вы принимаете кого-то тайком от всех и что если ваши шторы опущены иногда в течение трех дней, то это потому, что у вас кто-то есть. Этот человек, по-видимому, знает распорядок дня в доме. Каждое утро консьержка уходит на рынок; это занимает у нее больше получаса. В это время легко проникнуть в вашу квартиру.
Вы молчите?
Она не сразу открыла рот, губы ее были такие же бледные, как и щеки.
— Мне нечего сказать.
— Вы утверждаете, что это неправда?
Ее веки наконец приподнялись, и она бросила на комиссара холодный взгляд:
— Я полагаю, вы имеете право воображать все, что вам угодно.
В ее голосе вдруг почувствовалась энергия, которой нельзя было ожидать несколько минут назад.
— Когда раздался выстрел, у вас в комнате был кто-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30