Не ходит ведь хлеб за брюхом, сказывают. А я тебе не на
работу, а на усладу...
- Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с собой говорила в
раздумьи:
- То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни сумы, самой смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников себе, коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или забыл. Слышно, докторицу молодую в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти. И у них печенка человечья тревожливая. Плачут и хворают.
Как не плакать и не хворать? Только продовольствия себе много захватили,
дак в сытом житье живут. Плакать-то плачут, да только от зряшного. Нам
бы сейчас на их кус, дак мы бы не плакали.
- А что, Вирка, вот с того я и думаю: будто ты от роду и не дурочка,
а по-дурьи все делаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
работу, а на усладу...
- Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с собой говорила в
раздумьи:
- То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни сумы, самой смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников себе, коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или забыл. Слышно, докторицу молодую в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти. И у них печенка человечья тревожливая. Плачут и хворают.
Как не плакать и не хворать? Только продовольствия себе много захватили,
дак в сытом житье живут. Плакать-то плачут, да только от зряшного. Нам
бы сейчас на их кус, дак мы бы не плакали.
- А что, Вирка, вот с того я и думаю: будто ты от роду и не дурочка,
а по-дурьи все делаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27