Дурные деньги дуром и
идут.
На участках дошлый приезжий из городов народ чайных понастроил. С
граммофонами, с кислушкой пьяной в чайниках, с едой, по городскому при-
перченой, в новинку для мужика приманчивой. С той еды с пьяной запивкой
на бабу такую же приперченую позыв. Шлюхи с разных мест к тем чайным по-
наехали. Дурная деньга - вот на это и тянет. Мужики, даже из пожилых,
степенных, позашибались. Польстились на образованность городскую. А от
шлюх да от господ, дорогу строющих, хворь стыдная приметно по округе
распространилась. Бабы в соку затомились в войну без мужьев. Девкам же-
нихов нет. А лета им уж такие, что плоть своего дела требует. Постройщи-
ки с усладой, с подарками, с охальством зазывным городским. И сменила
баба не только обряду свою на городскую, короткую, облипучую, а и пове-
дение совести своей. Блудлива стала. На грех с мужиками чужими податли-
ва. Инженеры у докторов своих подлечиваются. Деревенским, пока в лежку
не лягут, этим заниматься некогда. Не разъездишься в больницу от хо-
зяйства, от земли. Вот и гниют мужичьи костяки. У многих теперь, если
посчитать. Солдаты тоже порченые из городу, бывает, приходят. Хиреет на-
род деревенский и от войны, и от постройки. Еще от блуда и от тревоги. А
в других местах мужиков с корнем вытащили. Совсем от дела мужичьего
оторвали. Не даром в виденье Магара подводы видал. Чудой народ, белесый,
рыхлый, на поворот мешкотный из дальних губерний сюда перебежал. Хоть и
плоховаты перед здешними, а все на своей земле трудились, добывали. Те-
перь же по углам у здешних мужиков, в бараках, да землянках на работе
непривычной маются, перебиваются с воды на хлеб. Плохо кормятся от пост-
ройки. Война крушит, и постройка вредит. Оттого у деревенского жителя,
мужицкую невзгоду понимающего, к постройке, как и к войне, одно отноше-
ние: скорей бы кончалась. И к инженерам, постройки начальникам, враждеб-
ное недоверие.
И Вирку оно от чернявого статного барина отшибало. Чужой и вредный
им, мужикам. Здоровым желаньем своим тянул к себе. Тревожлива неродящая
баба. И два раза во сне жарко с ним миловалась. По ночам всегда вспоми-
нала, а днем на те мысли ночные, тайные гневалась. Противен инженер ста-
новился. Оттого, когда вышла за водой и близко к бане во дворе его уви-
дела, сурово сказала ему:
- Ты, барин, не крутись тут. Не хорошо для мужчины, даже совестно.
Какое твое дело тут?
Он обшарил загоревшимися глазами открытую в рубахе с рукавами корот-
кими стройную шею редчайшей белизны и такие же белые выше грубых кистей
тонкие руки, голые от короткой исподницы худощавые ноги. Сказал приглу-
шенным, но жарким голосом:
- Я этой стирки твоей как праздника ждал. Люблю, хочу тебя, Виринея.
Слушай...
И, протянув жадные руки, ближе к ней подался. Криком сердитым и рез-
ким оттолкнула:
- Ну-у?. Не лезь!
И близко мимо него к бане прямая и строгая прошла. В дверях сказала:
- Ты меня не замай! Еще к бане подойдешь, кипятком ошпарю. Лежать под
собой других ищи, сговорчивых. Мне ты не нужен!
И дверь в передбанник плотно притворила. Когда уходил шаткими осла-
бевшими сразу ногами, во дворе двух баб хозяйских встретил. По глазам и
поджатым губам узнал, что видели и весь разговор его с Виринеей слышали.
Покраснел жгущим щеки румянцем. Сердито рявкнул:
- Где Петр? Лошадь мне надо.
И с ночевкой на постройку уехал. Деньги за стирку Виринее через хо-
зяйку квартирную передал.
Но на пасхе, когда кружился во хмелю от кислушки, случайно на улице
встретил Виринею. Хотел мимо пройти, сама окликнула:
- Что мимо глядишь, не привечаешь? То больно прилипал, а то сразу за-
сох? Айда на разгулку со мной, барин пригожий!
Поглядел и остановился. В светлом ситцевом, по-городскому сшитом
платье, веселая и свежая, как березка в троицу. А глаза, - будто хмелем
затуманены. Лицо зарумянившееся, жаркое, грешное, и голос хмельной.
- Виринея... Вира-а!
- Ну, айда, айда, на молоду зелену травушку в степь гулять, на при-
горках отдыхать. Шибко желала я седни тебя повстречать, так по желанью
моему и выпало!..
Одним прикосновением руки к плечу властно повернула его. Пошли рядом
за село. Не смотрела, примечают ли люди. Легко шла, неумолчно, как в
опьяненьи, говорила:
- Я нынче бесстыжая и разгульная. И не от пьяного питья. Из стаканчи-
ка чуть пригубила. А так, от дню веселого, от духу вольного, от зеленой
травы. Ходуном во мне жилочки ходют, и сердце шибко бьет. Э-эх, ты, ду-
маю, все одно сгнивать, пропадать! Хорошие-то годы из бабьего веку свое-
го плохо прожила, а теперь что?
- Виринея... Вирка моя милая! Красавица! Право ты пьяная. Скажи, где
напилась? По гостям, что ль, ходила?
- Ну да, пьяная, да не от питья. Я ж тебе сказываю! Зря брехать не
люблю, а ты мне не муж, не отец, чего мне тебя стыдиться? Кровь во мне
седня пьяная. Нет больше никого желанного, об тебе вспомнила. Третий раз
мимо квартеры твоей иду.
- Милая!
Были уже за селом. Апрель дышал зеленой радостно молодой травой, па-
хучим легким ветерком, сладостной прелью ожидающей вспашки земли и юной
синевой легкого не душного неба. Заглянул в золотые, сегодня мутной ис-
томной дымкой затянутые глаза, схватил за плечи, прижал плотно к себе и
в долгом неотрывном поцелуе приник к неярким, но жарким губам.
- Подожди, отпусти на передышку. Ой, мутно в голове. Сладко ты целу-
ешься, барин. Как звать, величать тебя сейчас позабыла. А целоваться с
тобой и без имя, без величанья еще охота. Н-н-ну... Пусти еще передох-
нуть!
- Вира, дорогая ты моя. Какое наслажденье! Ах, какая ты необычайная!
Не первую тебя целую, а...
- Сядь, я на коленях у тебя полежу, вздохну. Вот эдак руку-то под-
винь. Погоди, не томи, не гладь! Шибко сердцу тесно, дай отдохну. А-ах!
Мужики, как мухи, знают где сладость. Пусти-и!..
- Вира, Вира... Ну, почему? Виринея... одну минуту... Ну-у? Зачем
ты... Ведь, и тебе, тебе я не противен? Ну, дорогая моя, сладкая моя,
м...милая...
- Не трожь, говорю!.. Осло-обони!.. Все одно... все одно... согласна
я... Седни люб ты мне. Не-ет. Вздохнуть дай! Шибко сладко, дыхну-уть не
в мочь... Выпусти-и, дай вздохнуть. По-огоди, не це-елуй!..
И вдруг чужой третий, враждебный, обидой, болью перехваченный голос:
- Вирка-а! Паскуда!
Сразу расцепились, поднялись. Василий с багровыми пятнами на скулах,
в трясучке от боли и гнева, со сбитой на бок старенькой фуражкой на го-
лове.
- С барином! Паскуда, б.., ты, сквернавка! Средь бела дня, как сука!
- Постой-ко, гнусь дохлая! Не ори! Не жена венчанная тебе, а гулена.
Отгуляла и ушла. Пошто вяжешься? - побледневшая, строгая, в упор на Ва-
силия глядя, без испуга спросила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
идут.
На участках дошлый приезжий из городов народ чайных понастроил. С
граммофонами, с кислушкой пьяной в чайниках, с едой, по городскому при-
перченой, в новинку для мужика приманчивой. С той еды с пьяной запивкой
на бабу такую же приперченую позыв. Шлюхи с разных мест к тем чайным по-
наехали. Дурная деньга - вот на это и тянет. Мужики, даже из пожилых,
степенных, позашибались. Польстились на образованность городскую. А от
шлюх да от господ, дорогу строющих, хворь стыдная приметно по округе
распространилась. Бабы в соку затомились в войну без мужьев. Девкам же-
нихов нет. А лета им уж такие, что плоть своего дела требует. Постройщи-
ки с усладой, с подарками, с охальством зазывным городским. И сменила
баба не только обряду свою на городскую, короткую, облипучую, а и пове-
дение совести своей. Блудлива стала. На грех с мужиками чужими податли-
ва. Инженеры у докторов своих подлечиваются. Деревенским, пока в лежку
не лягут, этим заниматься некогда. Не разъездишься в больницу от хо-
зяйства, от земли. Вот и гниют мужичьи костяки. У многих теперь, если
посчитать. Солдаты тоже порченые из городу, бывает, приходят. Хиреет на-
род деревенский и от войны, и от постройки. Еще от блуда и от тревоги. А
в других местах мужиков с корнем вытащили. Совсем от дела мужичьего
оторвали. Не даром в виденье Магара подводы видал. Чудой народ, белесый,
рыхлый, на поворот мешкотный из дальних губерний сюда перебежал. Хоть и
плоховаты перед здешними, а все на своей земле трудились, добывали. Те-
перь же по углам у здешних мужиков, в бараках, да землянках на работе
непривычной маются, перебиваются с воды на хлеб. Плохо кормятся от пост-
ройки. Война крушит, и постройка вредит. Оттого у деревенского жителя,
мужицкую невзгоду понимающего, к постройке, как и к войне, одно отноше-
ние: скорей бы кончалась. И к инженерам, постройки начальникам, враждеб-
ное недоверие.
И Вирку оно от чернявого статного барина отшибало. Чужой и вредный
им, мужикам. Здоровым желаньем своим тянул к себе. Тревожлива неродящая
баба. И два раза во сне жарко с ним миловалась. По ночам всегда вспоми-
нала, а днем на те мысли ночные, тайные гневалась. Противен инженер ста-
новился. Оттого, когда вышла за водой и близко к бане во дворе его уви-
дела, сурово сказала ему:
- Ты, барин, не крутись тут. Не хорошо для мужчины, даже совестно.
Какое твое дело тут?
Он обшарил загоревшимися глазами открытую в рубахе с рукавами корот-
кими стройную шею редчайшей белизны и такие же белые выше грубых кистей
тонкие руки, голые от короткой исподницы худощавые ноги. Сказал приглу-
шенным, но жарким голосом:
- Я этой стирки твоей как праздника ждал. Люблю, хочу тебя, Виринея.
Слушай...
И, протянув жадные руки, ближе к ней подался. Криком сердитым и рез-
ким оттолкнула:
- Ну-у?. Не лезь!
И близко мимо него к бане прямая и строгая прошла. В дверях сказала:
- Ты меня не замай! Еще к бане подойдешь, кипятком ошпарю. Лежать под
собой других ищи, сговорчивых. Мне ты не нужен!
И дверь в передбанник плотно притворила. Когда уходил шаткими осла-
бевшими сразу ногами, во дворе двух баб хозяйских встретил. По глазам и
поджатым губам узнал, что видели и весь разговор его с Виринеей слышали.
Покраснел жгущим щеки румянцем. Сердито рявкнул:
- Где Петр? Лошадь мне надо.
И с ночевкой на постройку уехал. Деньги за стирку Виринее через хо-
зяйку квартирную передал.
Но на пасхе, когда кружился во хмелю от кислушки, случайно на улице
встретил Виринею. Хотел мимо пройти, сама окликнула:
- Что мимо глядишь, не привечаешь? То больно прилипал, а то сразу за-
сох? Айда на разгулку со мной, барин пригожий!
Поглядел и остановился. В светлом ситцевом, по-городскому сшитом
платье, веселая и свежая, как березка в троицу. А глаза, - будто хмелем
затуманены. Лицо зарумянившееся, жаркое, грешное, и голос хмельной.
- Виринея... Вира-а!
- Ну, айда, айда, на молоду зелену травушку в степь гулять, на при-
горках отдыхать. Шибко желала я седни тебя повстречать, так по желанью
моему и выпало!..
Одним прикосновением руки к плечу властно повернула его. Пошли рядом
за село. Не смотрела, примечают ли люди. Легко шла, неумолчно, как в
опьяненьи, говорила:
- Я нынче бесстыжая и разгульная. И не от пьяного питья. Из стаканчи-
ка чуть пригубила. А так, от дню веселого, от духу вольного, от зеленой
травы. Ходуном во мне жилочки ходют, и сердце шибко бьет. Э-эх, ты, ду-
маю, все одно сгнивать, пропадать! Хорошие-то годы из бабьего веку свое-
го плохо прожила, а теперь что?
- Виринея... Вирка моя милая! Красавица! Право ты пьяная. Скажи, где
напилась? По гостям, что ль, ходила?
- Ну да, пьяная, да не от питья. Я ж тебе сказываю! Зря брехать не
люблю, а ты мне не муж, не отец, чего мне тебя стыдиться? Кровь во мне
седня пьяная. Нет больше никого желанного, об тебе вспомнила. Третий раз
мимо квартеры твоей иду.
- Милая!
Были уже за селом. Апрель дышал зеленой радостно молодой травой, па-
хучим легким ветерком, сладостной прелью ожидающей вспашки земли и юной
синевой легкого не душного неба. Заглянул в золотые, сегодня мутной ис-
томной дымкой затянутые глаза, схватил за плечи, прижал плотно к себе и
в долгом неотрывном поцелуе приник к неярким, но жарким губам.
- Подожди, отпусти на передышку. Ой, мутно в голове. Сладко ты целу-
ешься, барин. Как звать, величать тебя сейчас позабыла. А целоваться с
тобой и без имя, без величанья еще охота. Н-н-ну... Пусти еще передох-
нуть!
- Вира, дорогая ты моя. Какое наслажденье! Ах, какая ты необычайная!
Не первую тебя целую, а...
- Сядь, я на коленях у тебя полежу, вздохну. Вот эдак руку-то под-
винь. Погоди, не томи, не гладь! Шибко сердцу тесно, дай отдохну. А-ах!
Мужики, как мухи, знают где сладость. Пусти-и!..
- Вира, Вира... Ну, почему? Виринея... одну минуту... Ну-у? Зачем
ты... Ведь, и тебе, тебе я не противен? Ну, дорогая моя, сладкая моя,
м...милая...
- Не трожь, говорю!.. Осло-обони!.. Все одно... все одно... согласна
я... Седни люб ты мне. Не-ет. Вздохнуть дай! Шибко сладко, дыхну-уть не
в мочь... Выпусти-и, дай вздохнуть. По-огоди, не це-елуй!..
И вдруг чужой третий, враждебный, обидой, болью перехваченный голос:
- Вирка-а! Паскуда!
Сразу расцепились, поднялись. Василий с багровыми пятнами на скулах,
в трясучке от боли и гнева, со сбитой на бок старенькой фуражкой на го-
лове.
- С барином! Паскуда, б.., ты, сквернавка! Средь бела дня, как сука!
- Постой-ко, гнусь дохлая! Не ори! Не жена венчанная тебе, а гулена.
Отгуляла и ушла. Пошто вяжешься? - побледневшая, строгая, в упор на Ва-
силия глядя, без испуга спросила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27