Тот остановил его легким прикосновением руки.
– Мой друг фон Вайганг, – начал неторопливо, – всегда был человеком дела и, насколько мне известно, даже свой высокий чин считает придачей к званию делового человека…
– Вы имеете в виду, что группенфюрер использует свое положение для устройства личных дел?
– Не только это. Фон Вайганг является соединительным звеном между некоторыми влиятельными кругами немецких промышленников и банкиров и нацистским руководством. Это хорошо знает Гиммлер, и поэтому должен считаться с группенфюрером.
– А фон Вайганг, в свою очередь, знает много того, что недоступно для других генералов СС.
– Еще бы, – подтвердил Хокинс.
– На бирже такие сведения вызвали бы резкое повышение акций, – не без намека произнес Кремер.
– Лично я отдаю предпочтение твердому курсу, – отпарировал американец. – Бумаги, которые сегодня резко подскочили в цене, завтра могут быть обесценены. Правда, вам это не угрожает. Конечно, если фирма выполнит обязательства.
– На том стоим, – бодро ответил Карл.
– Вот мы и подошли к главному. – Хокинс повернулся к Кремеру. – Я рискнул встретиться с вами здесь не для того, чтобы поболтать о деловых способностях фон Вайганга…
– Для меня это было ясно с самого начала, – отрезал Карл. Сват фар встречной машины на несколько секунд вырвал из тьмы лицо Хокинса, и Кремер успел заметить, как наморщился у него лоб. Волнуется все же. Но когда американец заговорил, голос его был абсолютно спокойным.
– Я и еще одно лицо, – начал Хокинс, намного растягивая слова, – очень влиятельный представитель наших деловых кругов, хотели бы встретиться с руководителями Дрезденского банка и главами крупнейших саксонских концернов и фирм. Деловое совещание на высшем уровне. Сегодня вы должны посоветоваться с фон Вайгангом и завтра сообщить мне о возможности организовать такую встречу.
– Думаю, – осторожно начал Кремер, – представители наших деловых кругов захотят узнать, чем вызваны необходимость и срочность такой встречи.
– Безусловно, – согласился Хокинс. – Имеем дело с солидными людьми, и всякая недоговоренность должна быть исключена. Так вот. Мы хотели бы послушать соображения наших коллег о том, как они представляют себе пути развития послевоенной немецкой экономики и что следует сделать, чтобы сохранить промышленный потенциал страны. Надеюсь, детализировать не следует.
– Это было бы лишним, – буркнул Кремер.
– Не обижайтесь, – понял Хокинс. – Просто я не имею времени… И еще. Передайте фон Вайгангу: встреча может состояться лишь при условии, если он гарантирует безопасность представителю наших бизнесменов, а также полную секретность совещания. Мне легче, – усмехнулся, – я – швейцарский подданный, однако и мне приходится, как видите, принимать некоторые меры, прежде чем встретиться с вами.
«Опель» въехал в затемненный город и остановился в одном из узких переулков Альтштадта. Кремер вышел, подождал, пока машина скрылась за углом, и дошел к автобусной остановке.
* * *
Мать принялась растапливать плиту, а Горст, как сел, так и продолжал сидеть, не снимая пальто. В доме холодно, неприветливо, и даже кухня с блестящими кастрюлями и горкой тарелок на полке – какая-то чужая. И запах чужой – пахнет плесенью и почему-то карболкой. Этот запах нужника все время преследовал Горста в тюрьме, но чтобы дома?… А может, это он сам насквозь пропах тюрьмой?
Парня затошнило, он пересилил себя, встал и вышел в прихожую. Скинул пальто и костюм – стоял в одном нижнем белье, не чувствуя холода.
– Мама! – позвал Горст. – Дай мне чистое белье.
– Сейчас нагрею воды, – выглянула в прихожую Марта, – помоешься.
– Дай чистое белье! – упрямо повторил Горст и не успокоился, пока на переоделся.
Только теперь его перестало тошнить – лег на старенький, со скрипящими пружинами диванчик, уткнулся лицом в подушку. Лежал, стиснув зубы, с сухими глазами, хотя и хотелось плакать. Угнетало чувство собственной незначимости и никчемности, вынесенное из тюрьмы. Будто ты не человек, а ничтожный слизняк, которого каждый может раздавить и растереть, безнаказанно уничтожить. И никого это не тронет, еще и плюнут на то место, где тебя раздавили…
Это чувство собственной беспомощности впервые пришло тогда, когда гестаповский следователь, даже не глядя на него и не спрашивая ничего, дал ему несколько пощечин. Горст был готов к пыткам, вытерпел бы все, не жалуясь, но чтобы вот так… И сейчас еще скрипел зубами от обиды и кусал себе пальцы…
Мать позвала пить кофе. У нее где-то нашелся кофе, в горьковатый аромат заполнил запущенные комнаты. Сидели за столом, каждый на своем месте, и прихлебывали ароматную жидкость. Вдруг мать отодвинула чашку и заплакала. А у Горста не было слов, чтобы утешить ее. Сам все еще не верил в то, что на этот вот стул справа уже никогда не сядет отец, не помешает ложкой в чашке, не отставит сахарницу от себя – сахара по карточкам дают немного, надо экономить…
Наконец Горст осмелился – накрыл ладонью руку матери и осторожно погладил ее. То ли слез не хватало Марте, то ли застыдилась собственной слабости – встала резко, поплелась в кладовую: женщина есть женщина, порядок в доме наводить ей. Все запущено за ее отсутствие.
Кофе немного согрел Горста, захотелось курить. Пошел искать всюду, может, найдется где сигарета или щепотка табаку. Не нашел – напрасное это дело искать сигарету в доме, где двое мужчин курят.
Горст поймал себя на том, что все время находится в ожидании: вот сейчас заскрипят двери, и в прихожей закашляет отец… Но нет, не двое их теперь… Отец уже никогда не придет, не закашляет…
Интересно, а как держался бы отец, если бы его так: раз, раз по лицу?… Наверное, плюнул бы гестаповцу в морду. А он лишь захлопал глазами… Неспроста отец назвал: мальчишка! Так и есть: трус и мальчишка…
И нечего оправдываться, что приготовился совсем к Другому, что, мол, легче было бы, если били бы по-настоящему…
Потом – били… И он выдержал. Но почему на болит тело, а только щеки горят от пощечин?
Кто-то постучал в двери. Горст вздрогнул. Неужели снова за ними?
Тяжелые шаги, скрипнула дверь.
– Ты, Вернер?
Стоит в дверях, улыбается широко, всем своим видом показывая, как ему приятно видеть друга.
– Неужели ты?
Идет, тяжело припадая на протез, с протянутой рукой.
– Ты знаешь, что случилось у нас?
– Знаю.
И крепко жмет руку.
Вот это друг! Эсэсовцы убили отца, их самих только что выпустили из тюрьмы – даже сосед отвернулся, сделал вид, что не заметил, – а он!… Пришел открыто, не побоялся, как друг.
– У тебя есть закурить?
Вернер вытащил только что начатую пачку.
– Возьми, у меня еще есть.
Сели.
– Вот что, Горст, – начал Вернер, – ты парень сильный, и вся эта история не должна подкосить тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
– Мой друг фон Вайганг, – начал неторопливо, – всегда был человеком дела и, насколько мне известно, даже свой высокий чин считает придачей к званию делового человека…
– Вы имеете в виду, что группенфюрер использует свое положение для устройства личных дел?
– Не только это. Фон Вайганг является соединительным звеном между некоторыми влиятельными кругами немецких промышленников и банкиров и нацистским руководством. Это хорошо знает Гиммлер, и поэтому должен считаться с группенфюрером.
– А фон Вайганг, в свою очередь, знает много того, что недоступно для других генералов СС.
– Еще бы, – подтвердил Хокинс.
– На бирже такие сведения вызвали бы резкое повышение акций, – не без намека произнес Кремер.
– Лично я отдаю предпочтение твердому курсу, – отпарировал американец. – Бумаги, которые сегодня резко подскочили в цене, завтра могут быть обесценены. Правда, вам это не угрожает. Конечно, если фирма выполнит обязательства.
– На том стоим, – бодро ответил Карл.
– Вот мы и подошли к главному. – Хокинс повернулся к Кремеру. – Я рискнул встретиться с вами здесь не для того, чтобы поболтать о деловых способностях фон Вайганга…
– Для меня это было ясно с самого начала, – отрезал Карл. Сват фар встречной машины на несколько секунд вырвал из тьмы лицо Хокинса, и Кремер успел заметить, как наморщился у него лоб. Волнуется все же. Но когда американец заговорил, голос его был абсолютно спокойным.
– Я и еще одно лицо, – начал Хокинс, намного растягивая слова, – очень влиятельный представитель наших деловых кругов, хотели бы встретиться с руководителями Дрезденского банка и главами крупнейших саксонских концернов и фирм. Деловое совещание на высшем уровне. Сегодня вы должны посоветоваться с фон Вайгангом и завтра сообщить мне о возможности организовать такую встречу.
– Думаю, – осторожно начал Кремер, – представители наших деловых кругов захотят узнать, чем вызваны необходимость и срочность такой встречи.
– Безусловно, – согласился Хокинс. – Имеем дело с солидными людьми, и всякая недоговоренность должна быть исключена. Так вот. Мы хотели бы послушать соображения наших коллег о том, как они представляют себе пути развития послевоенной немецкой экономики и что следует сделать, чтобы сохранить промышленный потенциал страны. Надеюсь, детализировать не следует.
– Это было бы лишним, – буркнул Кремер.
– Не обижайтесь, – понял Хокинс. – Просто я не имею времени… И еще. Передайте фон Вайгангу: встреча может состояться лишь при условии, если он гарантирует безопасность представителю наших бизнесменов, а также полную секретность совещания. Мне легче, – усмехнулся, – я – швейцарский подданный, однако и мне приходится, как видите, принимать некоторые меры, прежде чем встретиться с вами.
«Опель» въехал в затемненный город и остановился в одном из узких переулков Альтштадта. Кремер вышел, подождал, пока машина скрылась за углом, и дошел к автобусной остановке.
* * *
Мать принялась растапливать плиту, а Горст, как сел, так и продолжал сидеть, не снимая пальто. В доме холодно, неприветливо, и даже кухня с блестящими кастрюлями и горкой тарелок на полке – какая-то чужая. И запах чужой – пахнет плесенью и почему-то карболкой. Этот запах нужника все время преследовал Горста в тюрьме, но чтобы дома?… А может, это он сам насквозь пропах тюрьмой?
Парня затошнило, он пересилил себя, встал и вышел в прихожую. Скинул пальто и костюм – стоял в одном нижнем белье, не чувствуя холода.
– Мама! – позвал Горст. – Дай мне чистое белье.
– Сейчас нагрею воды, – выглянула в прихожую Марта, – помоешься.
– Дай чистое белье! – упрямо повторил Горст и не успокоился, пока на переоделся.
Только теперь его перестало тошнить – лег на старенький, со скрипящими пружинами диванчик, уткнулся лицом в подушку. Лежал, стиснув зубы, с сухими глазами, хотя и хотелось плакать. Угнетало чувство собственной незначимости и никчемности, вынесенное из тюрьмы. Будто ты не человек, а ничтожный слизняк, которого каждый может раздавить и растереть, безнаказанно уничтожить. И никого это не тронет, еще и плюнут на то место, где тебя раздавили…
Это чувство собственной беспомощности впервые пришло тогда, когда гестаповский следователь, даже не глядя на него и не спрашивая ничего, дал ему несколько пощечин. Горст был готов к пыткам, вытерпел бы все, не жалуясь, но чтобы вот так… И сейчас еще скрипел зубами от обиды и кусал себе пальцы…
Мать позвала пить кофе. У нее где-то нашелся кофе, в горьковатый аромат заполнил запущенные комнаты. Сидели за столом, каждый на своем месте, и прихлебывали ароматную жидкость. Вдруг мать отодвинула чашку и заплакала. А у Горста не было слов, чтобы утешить ее. Сам все еще не верил в то, что на этот вот стул справа уже никогда не сядет отец, не помешает ложкой в чашке, не отставит сахарницу от себя – сахара по карточкам дают немного, надо экономить…
Наконец Горст осмелился – накрыл ладонью руку матери и осторожно погладил ее. То ли слез не хватало Марте, то ли застыдилась собственной слабости – встала резко, поплелась в кладовую: женщина есть женщина, порядок в доме наводить ей. Все запущено за ее отсутствие.
Кофе немного согрел Горста, захотелось курить. Пошел искать всюду, может, найдется где сигарета или щепотка табаку. Не нашел – напрасное это дело искать сигарету в доме, где двое мужчин курят.
Горст поймал себя на том, что все время находится в ожидании: вот сейчас заскрипят двери, и в прихожей закашляет отец… Но нет, не двое их теперь… Отец уже никогда не придет, не закашляет…
Интересно, а как держался бы отец, если бы его так: раз, раз по лицу?… Наверное, плюнул бы гестаповцу в морду. А он лишь захлопал глазами… Неспроста отец назвал: мальчишка! Так и есть: трус и мальчишка…
И нечего оправдываться, что приготовился совсем к Другому, что, мол, легче было бы, если били бы по-настоящему…
Потом – били… И он выдержал. Но почему на болит тело, а только щеки горят от пощечин?
Кто-то постучал в двери. Горст вздрогнул. Неужели снова за ними?
Тяжелые шаги, скрипнула дверь.
– Ты, Вернер?
Стоит в дверях, улыбается широко, всем своим видом показывая, как ему приятно видеть друга.
– Неужели ты?
Идет, тяжело припадая на протез, с протянутой рукой.
– Ты знаешь, что случилось у нас?
– Знаю.
И крепко жмет руку.
Вот это друг! Эсэсовцы убили отца, их самих только что выпустили из тюрьмы – даже сосед отвернулся, сделал вид, что не заметил, – а он!… Пришел открыто, не побоялся, как друг.
– У тебя есть закурить?
Вернер вытащил только что начатую пачку.
– Возьми, у меня еще есть.
Сели.
– Вот что, Горст, – начал Вернер, – ты парень сильный, и вся эта история не должна подкосить тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83