Мы доставили вас в надежное
место... Also, also, вы поправитесь... Все будет хорошо. Вы не можете
говорить? Ach! Sehr gut! Ludwig, och!
Этот человек все время посмеивался от удовольствия. Еще мгновение - и
мне заткнули рот и крепко связали руки и ноги. С кровати меня опять
переложили на носилки. На этот раз автомобиль, на который они были
поставлены, работал совершенно бесшумно, и я собственно только потому и
догадался, где я нахожусь, что мы неслись с громадной скоростью.
У меня осталось впечатление, что это путешествие длилось несколько
часов. Потом я был водворен в вагон и в нем я ехал уже бесконечно долго.
Обо всем этом у меня сохранились лишь очень смутные воспоминания.
Безграничная усталость сковала мое тело, а состояние полного безразличия
парализовало мысль. По-видимому, взрыв снаряда сильно расшатал мою нервную
систему, но вполне вероятно, что мне, кроме этого, давали какие-нибудь
одурманивающие средства. Я забыл вам сказать: во все время пути я
пользовался совершенно исключительным уходом и вниманием. Чья-то опытная
рука ежедневно сменяла мне повязку, меня нежно и осторожно поили
лекарством, вообще относились ко мне чрезвычайно предупредительно. Однако
никто не обмолвился со мной ни единым словом, и даже в вагоне никто со
мной не разговаривал. Тем не менее, среди окружавшей меня тишины я ощущал
бессменное присутствие кого-то, кто окружал меня заботой.
Куда меня везли? Какую цепь имело это нескончаемое путешествие?
Теперь я имею основания утверждать, что это был затерянный где-то среди
леса дом, но в какой части центральной Европы? Этого я не знаю, и, без
сомнения, никогда не узнаю.
Вдруг мне показалось, что я просыпаюсь. Поймите меня: у меня
создалось впечатление, что я наконец по-настоящему просыпаюсь и
освобождаюсь от долгого мучительного кошмара воспоминаний о рвущихся
снарядах, о лазарете, о нескончаемом путешествии.
Я лежал на постели. Полный покой сменил тряску и ритмичное
покачивание поезда. Кто-то держал мне голову, и я чувствовал, как по моим
глазам скользил какой-то источник теплоты. "Это какая-нибудь сильная
лампа, - подумал я, - которую направляют то на один глаз, то на другой.
Они исследуют мои глаза".
Окружавшие меня люди оживленно спорили. С тех пор я уже имел случай
убедиться, что это было их обычной манерой разговаривать. Их непонятный
язык - гортанный, певучий, выразительный - заключал в себе много от
декламационного жанра и требовал большой затраты голосовых средств. Даже
не видя их, я улавливал в их разговоре жест и гримасу. Но в их языке
звучала какая-то необычайная, варварская грубость, которая совершенно
сбивала меня с толку. Какой это был язык? Какое-нибудь балканское наречие?
Возможно. Сейчас, несмотря на всю кажущуюся романтичность такого
предположения, я скорее склонен думать, что это был язык вымышленный,
вроде волапюка или эсперанто.
Я закрыл глаза руками.
- Что вам от меня нужно? Что вы со мной делаете? Кто вы такие?
Скажите мне, где я!
Две дружеские руки мягко опустились на мои руки, и голос человека
молодого, голос, звучавший теплотой, голос успокаивающий и симпатичный
ответил мне на безупречном французском языке:
- Месье Лебри, пожалуйста, не волнуйтесь! Вы окружены только
друзьями. Этот дом - храм науки. Постольку поскольку это касается лично
вас, вы можете считать его клиникой глазных болезней. Я ваш врач, и я
должен вам сказать не из тщеславия, но только ради того, чтобы вас
успокоить, что я пользуюсь здесь некоторой известностью.
- Господин старший врач! Я еще раз вас спрашиваю: где я нахожусь?
- Я не военный врач, - ответил незнакомец, и я услышал, как он
улыбнулся. - Называйте меня... называйте меня доктор Прозоп.
- Вы грек? Турок? Австриец? Болгарин? - спросил я, ощущая
бессознательный страх.
- У науки нет родины, месье Лебри! Не все ли вам равно? Но, ради
бога, успокойтесь! Я не могу себе представить, чего вы боитесь или что
подозреваете!..
Его сильная рука сжала мою, и он серьезно, даже торжественно
проговорил:
- От имени всех моих здесь присутствующих сотрудников я клянусь вам,
что мы как врачи имеем относительно вас только дружеские намерения и
стремимся оказать вам помощь. Все, что только мы в силах сделать для вас,
чтоб облегчить, улучшить ваше состояние, будет сделано.
Но я все-таки хорошо помнил жестокость, проявленную по отношению ко
мне в момент похищения из лазарета, и, несмотря ни на какие уверения,
содрогнулся при мысли о таинственном характере моего приключения.
- Но почему... почему ваши агенты выбрали именно меня из всех тех
раненых, которые там были?
- Вы представляете для нас особенно интересный случай.
- Особенно интересный? Во всяком случае, кажется не слишком
благодарный...
- Посмотрим! Не теряйте надежды, месье Лебри, и будемте друзьями.
Мой милый Бар, вы знаете, что почти нельзя ошибиться в интонации. На
самом деле, разве эти люди не сделали всего, что от них зависело, чтобы
спасти мне зрение? А раз это им не удалось, не было ли с их стороны
искренним заблуждением, когда они решили, что... Но не будем забегать
вперед.
Я прожил в этом неизвестном мне уголке земли целых три недели. Меня
лечили, и я пользовался великолепным уходом. Мне была предоставлена
просторная комната, которая очень тщательно проветривалась. Все мои
требования и желания немедленно приводились в исполнение ловкими и
умелыми, но бессловесными слугами. Доктор "Прозоп" всячески старался
развлекать меня и тратил на это немало времени. Должен сказать, что я
всегда с удовольствием слушал его, потому что это человек совершенно
исключительно образованный и с необычайно широкими взглядами... Вместе с
тем, я не имел решительно никаких сведений относительно войны; доктор
притворялся, что не интересуется войной. Когда я обратился к нему с
просьбой написать моей матери письмо, чтобы хоть отчасти ее успокоить, он
прямо ответил мне, что пока это совершенно невозможно. Я тщетно напрягаю
свою память, чтобы припомнить хотя бы один случай, когда он солгал мне,
и... не могу. Но ведь иногда молчание или умышленное утаивание
какой-нибудь мысли равносильно лжи. Во всяком случае, я ничего не берусь
утверждать. В конце концов, я даже не знаю, что он был за человек... Ему,
несомненно, было крайне важно заручиться моим доверием и моим
благорасположением.
В один прекрасный день, закончив мою обычную утреннюю перевязку, он
обратился ко мне со следующими словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
место... Also, also, вы поправитесь... Все будет хорошо. Вы не можете
говорить? Ach! Sehr gut! Ludwig, och!
Этот человек все время посмеивался от удовольствия. Еще мгновение - и
мне заткнули рот и крепко связали руки и ноги. С кровати меня опять
переложили на носилки. На этот раз автомобиль, на который они были
поставлены, работал совершенно бесшумно, и я собственно только потому и
догадался, где я нахожусь, что мы неслись с громадной скоростью.
У меня осталось впечатление, что это путешествие длилось несколько
часов. Потом я был водворен в вагон и в нем я ехал уже бесконечно долго.
Обо всем этом у меня сохранились лишь очень смутные воспоминания.
Безграничная усталость сковала мое тело, а состояние полного безразличия
парализовало мысль. По-видимому, взрыв снаряда сильно расшатал мою нервную
систему, но вполне вероятно, что мне, кроме этого, давали какие-нибудь
одурманивающие средства. Я забыл вам сказать: во все время пути я
пользовался совершенно исключительным уходом и вниманием. Чья-то опытная
рука ежедневно сменяла мне повязку, меня нежно и осторожно поили
лекарством, вообще относились ко мне чрезвычайно предупредительно. Однако
никто не обмолвился со мной ни единым словом, и даже в вагоне никто со
мной не разговаривал. Тем не менее, среди окружавшей меня тишины я ощущал
бессменное присутствие кого-то, кто окружал меня заботой.
Куда меня везли? Какую цепь имело это нескончаемое путешествие?
Теперь я имею основания утверждать, что это был затерянный где-то среди
леса дом, но в какой части центральной Европы? Этого я не знаю, и, без
сомнения, никогда не узнаю.
Вдруг мне показалось, что я просыпаюсь. Поймите меня: у меня
создалось впечатление, что я наконец по-настоящему просыпаюсь и
освобождаюсь от долгого мучительного кошмара воспоминаний о рвущихся
снарядах, о лазарете, о нескончаемом путешествии.
Я лежал на постели. Полный покой сменил тряску и ритмичное
покачивание поезда. Кто-то держал мне голову, и я чувствовал, как по моим
глазам скользил какой-то источник теплоты. "Это какая-нибудь сильная
лампа, - подумал я, - которую направляют то на один глаз, то на другой.
Они исследуют мои глаза".
Окружавшие меня люди оживленно спорили. С тех пор я уже имел случай
убедиться, что это было их обычной манерой разговаривать. Их непонятный
язык - гортанный, певучий, выразительный - заключал в себе много от
декламационного жанра и требовал большой затраты голосовых средств. Даже
не видя их, я улавливал в их разговоре жест и гримасу. Но в их языке
звучала какая-то необычайная, варварская грубость, которая совершенно
сбивала меня с толку. Какой это был язык? Какое-нибудь балканское наречие?
Возможно. Сейчас, несмотря на всю кажущуюся романтичность такого
предположения, я скорее склонен думать, что это был язык вымышленный,
вроде волапюка или эсперанто.
Я закрыл глаза руками.
- Что вам от меня нужно? Что вы со мной делаете? Кто вы такие?
Скажите мне, где я!
Две дружеские руки мягко опустились на мои руки, и голос человека
молодого, голос, звучавший теплотой, голос успокаивающий и симпатичный
ответил мне на безупречном французском языке:
- Месье Лебри, пожалуйста, не волнуйтесь! Вы окружены только
друзьями. Этот дом - храм науки. Постольку поскольку это касается лично
вас, вы можете считать его клиникой глазных болезней. Я ваш врач, и я
должен вам сказать не из тщеславия, но только ради того, чтобы вас
успокоить, что я пользуюсь здесь некоторой известностью.
- Господин старший врач! Я еще раз вас спрашиваю: где я нахожусь?
- Я не военный врач, - ответил незнакомец, и я услышал, как он
улыбнулся. - Называйте меня... называйте меня доктор Прозоп.
- Вы грек? Турок? Австриец? Болгарин? - спросил я, ощущая
бессознательный страх.
- У науки нет родины, месье Лебри! Не все ли вам равно? Но, ради
бога, успокойтесь! Я не могу себе представить, чего вы боитесь или что
подозреваете!..
Его сильная рука сжала мою, и он серьезно, даже торжественно
проговорил:
- От имени всех моих здесь присутствующих сотрудников я клянусь вам,
что мы как врачи имеем относительно вас только дружеские намерения и
стремимся оказать вам помощь. Все, что только мы в силах сделать для вас,
чтоб облегчить, улучшить ваше состояние, будет сделано.
Но я все-таки хорошо помнил жестокость, проявленную по отношению ко
мне в момент похищения из лазарета, и, несмотря ни на какие уверения,
содрогнулся при мысли о таинственном характере моего приключения.
- Но почему... почему ваши агенты выбрали именно меня из всех тех
раненых, которые там были?
- Вы представляете для нас особенно интересный случай.
- Особенно интересный? Во всяком случае, кажется не слишком
благодарный...
- Посмотрим! Не теряйте надежды, месье Лебри, и будемте друзьями.
Мой милый Бар, вы знаете, что почти нельзя ошибиться в интонации. На
самом деле, разве эти люди не сделали всего, что от них зависело, чтобы
спасти мне зрение? А раз это им не удалось, не было ли с их стороны
искренним заблуждением, когда они решили, что... Но не будем забегать
вперед.
Я прожил в этом неизвестном мне уголке земли целых три недели. Меня
лечили, и я пользовался великолепным уходом. Мне была предоставлена
просторная комната, которая очень тщательно проветривалась. Все мои
требования и желания немедленно приводились в исполнение ловкими и
умелыми, но бессловесными слугами. Доктор "Прозоп" всячески старался
развлекать меня и тратил на это немало времени. Должен сказать, что я
всегда с удовольствием слушал его, потому что это человек совершенно
исключительно образованный и с необычайно широкими взглядами... Вместе с
тем, я не имел решительно никаких сведений относительно войны; доктор
притворялся, что не интересуется войной. Когда я обратился к нему с
просьбой написать моей матери письмо, чтобы хоть отчасти ее успокоить, он
прямо ответил мне, что пока это совершенно невозможно. Я тщетно напрягаю
свою память, чтобы припомнить хотя бы один случай, когда он солгал мне,
и... не могу. Но ведь иногда молчание или умышленное утаивание
какой-нибудь мысли равносильно лжи. Во всяком случае, я ничего не берусь
утверждать. В конце концов, я даже не знаю, что он был за человек... Ему,
несомненно, было крайне важно заручиться моим доверием и моим
благорасположением.
В один прекрасный день, закончив мою обычную утреннюю перевязку, он
обратился ко мне со следующими словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28