Старики невольно остановились и поглядели ей вслед. Она резко обернулась:
— Чего таращитесь! — закричала она.— Я вас спрашиваю — чего уставились? Людей не видели? Силован с Ионой растерянно переглянулись, «Пьяная»,— подумал Иона.
— Мне плевать! — кричала женщина.— И на вас плевать, и вообще на всех плевать!
— Бедняжка,— проговорил Силован, когда они вышли из развороченного парка.
— Отчего никогда ко мне не зайдете? Посидели бы, поговорили,— сказал Иона.— Я и то удивляюсь, как вы один живете.
— Друг мой, Иона,— торжественно поднял указательный палец Силован.— Каждый должен нести свой крест до конца. Мой крест — одиночество.
— Но за что? Разве вы причинили кому-нибудь зло? — робко возразил Иона.
— Никогда! — гордо ответил Силован и, помолчав, добавил:— Но и добра я тоже никому не сделал.
Иона свалил мешок наземь и опять достал папиросы.
— Спасибо, Не хочется,— отказался Силован.
Иона про себя, возмутился: «Не хочется! Небось дыханье сперло, так хочется». Но вслух он вежливо повторил:
— Угощайся, сосед, не обижай.
— Разве только, чтоб не обидеть, возьму одну штуку...
Иона жил на улице Джапаридзе в маленьком домике, крытом черепицей. Перед домом росло дерево хурмы с обвисшими ветвями. Ветки лежали на крыше, словно руки усталого человека. Правда, после дождя дерево оживало и влажные листья свежо блестели.
У Ионы был постоялец, морской офицер, Дмитрий. Целыми неделями его не бывало дома. Возвратившись, он не раздеваясь валился на кровать и засыпал мертвым сном.
В комнате постояльца был камин. Во всех старых домах Батуми сохранились камины. За топливом ходили па берег, собирали в мешки тощие щепочки, обглоданные морем, невесомые, как стружка. Какое тепло могли дать эти жалкие объедки? Огонь с трудом загорался в сыром хворосте и больше чадил, чем горел. И все-таки Vго было лучше, чем ничего.
Постоялец Ионы всегда оставлял на столе непочатые коробки папирос, сахар, колбасу. Сначала Иона стеснял- с я принимать эти знаки благодарности, боялся выглядеть попрошайкой. Но потом так получилось, что он брал, понемногу, правда. Чтобы оправдать свой «паек», Иона
стал регулярно растапливать камин в комнате постояльца, что, в общем, не входило в его обязанности. Каждый день, а иногда и два раза в день, он шел к морю за топливом. Большой трудности это не составляло — какие дела могут быть у учителя пения во время войны? Он бросал щепки в камин, прыскал на них разбавленным керосином, но керосин раздобыть было куда труднее, чем дрова, поэтому чаще он комкал бумагу, запихивал ее между щепками и поджигал.
Постоялец занимал самую большую комнату с никелированной кроватью, книжным шкафом и столом.
На одной стене висел портрет Руставели, выполненный художником-самоучкой. Портрет Иона купил как то давно на базаре — понравился голубь, который нахохлившись сидел на плече у поэта. На другой стене Иона приспособил карту и сам аккуратно переставлял маленькие флажки. Рядом с картой висела фотография Наты Вачнадзе.
Сам Иона жил в маленькой боковушке, возле кухни. Стена в комнате отсырела, и постель была холодная и влажная. Иона страдал ревматизмом. Особенно мучили его боли зимой, когда сыростью, казалось, пропитывалось все вокруг. От сырости не было спасения.
Иона заглянул в комнату постояльца. Дмитрий навзничь лежал поверх одеяла одетый и во сне стонал. На полу стояла пепельница с окурками. Иона оставил дверь открытой, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную насквозь комнату, и пошел к себе. В боковушке с трудом умещались кровать, дряхлый комод и старинный громоздкий сундук.
Иона осторожно поднял тяжелую крышку и достал из сундука растрепанный том «Тамариани». Эту книгу он берег как память о жене, Элисабед. Потом он отряхнул от нафталина серый коверкотовый костюм, аккуратно сложил и вспомнил, что после свадьбы ни разу не надевал его. Нет, подсказала память, надевал, когда школьный хор под его руководством участвовал в олимпиаде. В хоре пел его сын Вахтанг
К вечеру у Вахтанга поднялась температура,
— Не буду петь, не буду! — повторял он, беспомощно размахивая руками,
Тогда-то и заплакал Иона, впервые за долгие годы заплакал, как плакал в далеком детстве, задыхаясь от сознания величайшей несправедливости,
В комнату вошла Элисабед:
— Ты что, спятил? У мальчика обыкновенная простуда. Пройдет.
— Да,— сказал Иона, вытирая слезы.— Да, конечно, пройдет.
Мысль о том, что школьники смеялись не только над его сыном, но и над ним — учителем пения,— пронзала сердце болью.
«Кому нужны уроки пения, да еще в школе? Даже учителя черчения — и того больше уважают».
Вахтанг только оттого и страдает, что отец его жалок и смешон.
«Сейчас он стыдится меня, а со временем может возненавидеть, и тогда будет поздно».
Он глядел на сына, такого худого, нескладного, беспомощного. На тонкой шее резко выступал кадык. Это тоже по его милости! У самого такое адамово яблоко, словно гиря поперек горла встала. Он взял очки Вахтанга стул и надел их на нос. Преодолевая внезапное головокружение, грустно подумал: «Господи, да ведь он пни ем слепой!» Иона долго сидел у постели сына, дернул. На его руку в своей и не сводил с него глаз.
Ты чего сидишь? — спрашивала жена.
— Ничего.
Ступай спать. Он завтра поправится.
Всю ночь Иона пролежал, не сомкнув глаз, курил папиросу папиросой. Назавтра Вахтангу и в самом деле с пик» лучше, но мать не хотела отпускать его в школу и смотрел, как сын пьет чай, как упорно отворачивал от отца, и думал: «Теперь все. Никого он теперь глушиться не будет».
Он сидел насупившись. В школу он все-таки пошел.
Худой какой,— думал Иона,— и одет плохо. Надо на парня — он ведь уже взрослый, совсем мужчин,» пылок вон как зарос, пора вести к пари.
В школу он завернул в закусочную и с ним прежде не случалось. С непривычки разобрало его очень быстро. Он шел, пошатываясь, и громко повторял: «В чем я виноват? Я вас спрашиваю, в чем я виноват?» Он никуда не спешил. Пение — всегда последний урок. Сегодня пение в классе Вахтанга. Он попробовал было запеть, но представил себе лицо сына и замолчал. «За что же, господи?» — вопрошал он и жалел, что Вахтанга нет рядом: сейчас он бы сумел поговорить с ним не так, как вчера.
Иона присел на паперти католической церкви рядом со стариком нищим и спросил:
— Разве люди еще верят в бога?
— Убирайся отсюда, пьянчуга! — прошипел нищий, небритый, в драной шинели. Он сидел, вытянув вперед ноги в белых шерстяных носках. Старые тусклые калоши стояли рядом, охраняемые суковатой палкой,
— У тебя есть сын? — не отставал Ионам
В школу идти не хотелось,
— Был.
— Ну и как?
— Что — как?
— Любил он тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17