Постояльцы
Повесть
(груз)
После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.
Вид у мужчины был болезненный. Голубые глаза его смотрели из глубины, словно звезды со дна колодца. Худые щеки окрашивал легкий румянец — милость щедрого летнего солнца. Жил он здесь же, неподалеку. Осторожно и неторопливо переходил улицу, прихрамывая и волоча ногу, словно отлетевшая подметка мешала ему идти. В руке он всегда держал газету, хотя в парке почти никогда ее не читал. Расположившись на скамейке под деревом, он отдавался во власть дремы. Или воспоминаний? Этого он сам не знал, потому что воспоминания его походили на сон.
Солнце, как вино, медленно, но упорно пьянило его, да он и не думал сопротивляться. В густой тени жаркие лучи не настигали его, только знойным дыханием обдавало руки и ноги. На коленях он расстилал газету, прикрывая ее длинными худыми пальцами, словно пряча от любопытных прохожих. По руке полз муравей, но мужчина ничего не чувствовал. Лицо у него было такое, словно он прислушивался к чему-то отдаленному и невнятному.
О чем он думал? Силился вспомнить неоконченную мысль или прерванный сон.
Вечерний вокзал кишел беженцами,
Нет!
Был солнечный, мартовский день,
Был солнечный мартовский день. Иона сидел на берегу. Море, едва затихшее после сильного волнения, было вялое, грязновато-серое. Пронизывающий ветер, не решаясь войти в воду, неистовствовал на берегу.
Справа, вдали виднелись горы, подножиями уходящие в море. К основанию горы приткнулся желтый пароход. Из трубы его валил дым и распускался в небе черным зонтом. На мысу, глубоко врезающемся в море, высилась белая башня маяка. Еще дальше, в открытом море, покачивался на волнах танкер. Выглядел он почему-то одиноким и покинутым. За танкером тянулась цепочка военных кораблей.
Высокий, сутулый старик брел вдоль берега, пустой мешок тащился за ним по земле. Он остановился в нескольких шагах от Ионы. Иона поднял голову и узнал своего соседа Силована, актера местного театра.
— Здравствуй,— сказал Силован.
— Здравствуйте,— ответил Иона, продолжая разглядывать соседа.
Силован похудел, на осунувшемся лице нехорошим, лихорадочным блеском горели глаза. Если бы Иона не знал твердо, что актер не пьет, мог бы подумать, что он просто пьян. Уж не заболел ли?
— Всю жизнь свою,— заговорил сосед,— прожил я у моря, и все никак к нему не привыкну: нет-нет, да и кажется, что все это во сне, а не наяву. Да что там говорить — вся жизнь прошла, как во сне. Облетел, как одуванчик...
Последовала пауза, тем самым Силован позволял собеседнику возразить. Иона не преминул этим воспользоваться:
— Что вы, что вы, дорогой Силован! Такой заслугженный и уважаемый человек — и вдруг — одуванчик!..
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Силован.— Одуванчик олетает, только дунь, мой Иона!
«У него определенно жар»,— подумал Иона, а вслух сказал:
— Да, дунешь — и нету.
— Так ведь и я так же: дунули — и нету,— обрадовано подхватил Силован.
Оба помолчали. Иона вынул из кармана пачку папирос:
— Угощайтесь!
Силован посмотрел на раскрытую пачку, словно впервые в жизни увидел папиросы, и сказал:
— «Темпы»... «Темпы» — прекрасные папиросы! — Он взял одну штуку, понюхал ее, потом отвел руку в сторону и поглядел на папиросу издали, небрежно зажав ее двумя пальцами.
Иона чиркнул спичкой, но сосед остановил его.
— Я сам, я сам... Тем более, сейчас ветер.— И затем, выпуская дым с глубоким вздохом: — Прекрасный табак. Сейчас это такая редкость.
Иона смутился:
— Постоялец угостил.
— И постоялец прекрасный,— великодушно похвалил Силован. Ионе стало холодно, и он поднялся, вскидывая на плечо мешок с хворостом.
— Много набрал,— Силован кивнул на мешок.— А я, пожалуй, останусь, подышу.— Изящным жестом он протянул к морю пальцы с зажатой в них папиросой.— Какого оно сегодня цвета, заметил? И чего разволновалось? Нет, в моей гибели прошу никого не винить... Только море! Море меня погубило. Не смог оторвать от него глаз, не смог с ним расстаться. А ведь мог в люди выбиться, человеком стать! Но, как известно, под лежачий камень...— голос у Силована так изменился, как будто он стихи декламировал.— Разве перелететь одуванчику море? Страх! Страх губит человека, хотя он и сам не знает, чего боится.
«Подышу! Как же — чистый воздух ему понадобился! За щепками пришел, да гордый, не признается. А мешок зачем? Чистый воздух в него собирать?!» — думал Иона, прощаясь. Он не сделал и двух шагов, как сосед окликнул его:
— Иона! Сын все не пишет?
Иона оглянулся и долго не отвечал, захлестнутый волной жгучей жалости: бедный Силован, такой одинокий и такой гордый, не может никому признаться, что ходит с мешком на берег за хворостом, как простой смертный.
— Нет. Не пишет,— хрипло ответил, наконец, Иона.
— Не бойся!—успокоил его Силован.— Все будет хорошо.
Иона вернулся и сбросил мешок на землю. Силован стоял худой и сутулый. Давно не стриженные седые волосы падали на воротник старенького пальто. У Ионы горестно сжалось сердце. Только он хотел сказать соседу что-нибудь хорошее, как тот заговорил сам:
— Вот и еще одну зиму я с грехом пополам пережил. Дотянул до весны.
— Я вас подожду,— сказал Иона.— Нам ведь по дороге.
— Ступай, я хочу побыть у моря, спешить мне некуда,— он щелчком отбросил окурок и засмеялся невесело:— Можно подумать, что меня кто-нибудь ждет!
— Я вам помогу...
— ?
— ...наполнить этот мешок.
— Зачем? — Силован с таким удивлением поглядел на свой мешок, словно только сейчас его заметил.
— Хворост всегда пригодится...
— Ступай, мой Иона, не жди меня.
Вдвоем они быстро наполнили мешок, и, когда Иона хотел взвалить на спину мешок соседа, тот запротестовал:
— Я еще не умер, друг мой,— он картинно развел руками,— и не так уж дряхл.
— Я вам помогу.
— Ни в коем случае. Я только с тобой за компанию, мне вовсе не нужны щепки, и вообще...
— Вот и хорошо,— спокойно прервал соседа Иона,— и погуляли, и топливом запаслись.
Парк был весь изрыт. Высохшие эвкалипты, казалось, свисали с неба на невидимых ниточках. Пустая танцплощадка была засыпана жесткими листьями магнолий, и на ней странно было видеть два распластанных аэростата. Возле деревянного летнего ресторанчика стояли палатки, на поваленном заборе белело задубевшее на ветру солдатское белье. У походной кухни солдат в белом фартуке колол дрова.
Навстречу Ионе и Силовану шла женщина в черном пальто с оттопыренными карманами, с папиросой в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Повесть
(груз)
После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.
Вид у мужчины был болезненный. Голубые глаза его смотрели из глубины, словно звезды со дна колодца. Худые щеки окрашивал легкий румянец — милость щедрого летнего солнца. Жил он здесь же, неподалеку. Осторожно и неторопливо переходил улицу, прихрамывая и волоча ногу, словно отлетевшая подметка мешала ему идти. В руке он всегда держал газету, хотя в парке почти никогда ее не читал. Расположившись на скамейке под деревом, он отдавался во власть дремы. Или воспоминаний? Этого он сам не знал, потому что воспоминания его походили на сон.
Солнце, как вино, медленно, но упорно пьянило его, да он и не думал сопротивляться. В густой тени жаркие лучи не настигали его, только знойным дыханием обдавало руки и ноги. На коленях он расстилал газету, прикрывая ее длинными худыми пальцами, словно пряча от любопытных прохожих. По руке полз муравей, но мужчина ничего не чувствовал. Лицо у него было такое, словно он прислушивался к чему-то отдаленному и невнятному.
О чем он думал? Силился вспомнить неоконченную мысль или прерванный сон.
Вечерний вокзал кишел беженцами,
Нет!
Был солнечный, мартовский день,
Был солнечный мартовский день. Иона сидел на берегу. Море, едва затихшее после сильного волнения, было вялое, грязновато-серое. Пронизывающий ветер, не решаясь войти в воду, неистовствовал на берегу.
Справа, вдали виднелись горы, подножиями уходящие в море. К основанию горы приткнулся желтый пароход. Из трубы его валил дым и распускался в небе черным зонтом. На мысу, глубоко врезающемся в море, высилась белая башня маяка. Еще дальше, в открытом море, покачивался на волнах танкер. Выглядел он почему-то одиноким и покинутым. За танкером тянулась цепочка военных кораблей.
Высокий, сутулый старик брел вдоль берега, пустой мешок тащился за ним по земле. Он остановился в нескольких шагах от Ионы. Иона поднял голову и узнал своего соседа Силована, актера местного театра.
— Здравствуй,— сказал Силован.
— Здравствуйте,— ответил Иона, продолжая разглядывать соседа.
Силован похудел, на осунувшемся лице нехорошим, лихорадочным блеском горели глаза. Если бы Иона не знал твердо, что актер не пьет, мог бы подумать, что он просто пьян. Уж не заболел ли?
— Всю жизнь свою,— заговорил сосед,— прожил я у моря, и все никак к нему не привыкну: нет-нет, да и кажется, что все это во сне, а не наяву. Да что там говорить — вся жизнь прошла, как во сне. Облетел, как одуванчик...
Последовала пауза, тем самым Силован позволял собеседнику возразить. Иона не преминул этим воспользоваться:
— Что вы, что вы, дорогой Силован! Такой заслугженный и уважаемый человек — и вдруг — одуванчик!..
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Силован.— Одуванчик олетает, только дунь, мой Иона!
«У него определенно жар»,— подумал Иона, а вслух сказал:
— Да, дунешь — и нету.
— Так ведь и я так же: дунули — и нету,— обрадовано подхватил Силован.
Оба помолчали. Иона вынул из кармана пачку папирос:
— Угощайтесь!
Силован посмотрел на раскрытую пачку, словно впервые в жизни увидел папиросы, и сказал:
— «Темпы»... «Темпы» — прекрасные папиросы! — Он взял одну штуку, понюхал ее, потом отвел руку в сторону и поглядел на папиросу издали, небрежно зажав ее двумя пальцами.
Иона чиркнул спичкой, но сосед остановил его.
— Я сам, я сам... Тем более, сейчас ветер.— И затем, выпуская дым с глубоким вздохом: — Прекрасный табак. Сейчас это такая редкость.
Иона смутился:
— Постоялец угостил.
— И постоялец прекрасный,— великодушно похвалил Силован. Ионе стало холодно, и он поднялся, вскидывая на плечо мешок с хворостом.
— Много набрал,— Силован кивнул на мешок.— А я, пожалуй, останусь, подышу.— Изящным жестом он протянул к морю пальцы с зажатой в них папиросой.— Какого оно сегодня цвета, заметил? И чего разволновалось? Нет, в моей гибели прошу никого не винить... Только море! Море меня погубило. Не смог оторвать от него глаз, не смог с ним расстаться. А ведь мог в люди выбиться, человеком стать! Но, как известно, под лежачий камень...— голос у Силована так изменился, как будто он стихи декламировал.— Разве перелететь одуванчику море? Страх! Страх губит человека, хотя он и сам не знает, чего боится.
«Подышу! Как же — чистый воздух ему понадобился! За щепками пришел, да гордый, не признается. А мешок зачем? Чистый воздух в него собирать?!» — думал Иона, прощаясь. Он не сделал и двух шагов, как сосед окликнул его:
— Иона! Сын все не пишет?
Иона оглянулся и долго не отвечал, захлестнутый волной жгучей жалости: бедный Силован, такой одинокий и такой гордый, не может никому признаться, что ходит с мешком на берег за хворостом, как простой смертный.
— Нет. Не пишет,— хрипло ответил, наконец, Иона.
— Не бойся!—успокоил его Силован.— Все будет хорошо.
Иона вернулся и сбросил мешок на землю. Силован стоял худой и сутулый. Давно не стриженные седые волосы падали на воротник старенького пальто. У Ионы горестно сжалось сердце. Только он хотел сказать соседу что-нибудь хорошее, как тот заговорил сам:
— Вот и еще одну зиму я с грехом пополам пережил. Дотянул до весны.
— Я вас подожду,— сказал Иона.— Нам ведь по дороге.
— Ступай, я хочу побыть у моря, спешить мне некуда,— он щелчком отбросил окурок и засмеялся невесело:— Можно подумать, что меня кто-нибудь ждет!
— Я вам помогу...
— ?
— ...наполнить этот мешок.
— Зачем? — Силован с таким удивлением поглядел на свой мешок, словно только сейчас его заметил.
— Хворост всегда пригодится...
— Ступай, мой Иона, не жди меня.
Вдвоем они быстро наполнили мешок, и, когда Иона хотел взвалить на спину мешок соседа, тот запротестовал:
— Я еще не умер, друг мой,— он картинно развел руками,— и не так уж дряхл.
— Я вам помогу.
— Ни в коем случае. Я только с тобой за компанию, мне вовсе не нужны щепки, и вообще...
— Вот и хорошо,— спокойно прервал соседа Иона,— и погуляли, и топливом запаслись.
Парк был весь изрыт. Высохшие эвкалипты, казалось, свисали с неба на невидимых ниточках. Пустая танцплощадка была засыпана жесткими листьями магнолий, и на ней странно было видеть два распластанных аэростата. Возле деревянного летнего ресторанчика стояли палатки, на поваленном заборе белело задубевшее на ветру солдатское белье. У походной кухни солдат в белом фартуке колол дрова.
Навстречу Ионе и Силовану шла женщина в черном пальто с оттопыренными карманами, с папиросой в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17