..
— Что я должен понимать, что?!
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ну, раз не понимаешь, я ничем помочь не могу,— развела руками Ксения, словно обижаясь на непонятлив гость Ионы.
Ксения больше не приходила, но тайна, однажды вырванная из сердца, росла и крепла с каждым днем. «Нет! Нет! — изо всех сил сопротивлялся Иона. — Это клевета!»
Мысль с пугающей быстротой превращалась в реальность, а от реальности не отмахнешься. Пока она таилась в глубине души, еще можно было притвориться, что не замечаешь ее, но куда убежишь, если она требовательна и материальна, как подброшенное дитя. «Нет, нет,— твердил Иона,— разве я посмею! Что они такое говорят? Разве я могу посметь».
Но слова лишь срывали с его тайны последние лицемерные покровы, обнажали ее, и если сегодня это было ясно ему одному, то завтра она станет доступной и чужим взорам. Но как, когда это случилось? Незаметно, неожиданно. Зачем? Мало было ему страданий? Он сделал слабую попытку еще раз обмануть себя, хотя знал, что тщетно. Пространство и время, спаянные до сих пор воедино, распались. И если пространство вело вперед, расстилаясь дорогой, которой ему предстояло идти до конца жизни, то время отбрасывало на двадцать, двадцать пять лет назад, возвращало в ту самую молодость, которую он прожил, не заметив. Сердце Ионы полнилось волнениями, которых никогда прежде он не испытывал. Он страдал, мучился, старался задушить зарождающееся чувство, еще бесформенное и неясное. Он понимал, что надеяться не на что, что только истерзает себя понапрасну. Но сердцу не прикажешь, и оно подчиняло себе рассудок и кружило Ионе голову. Он знал, что не решится никогда признаться в своих чувствах, и все-таки все это, вместе взятое, было скорее светом, озарением, чем мраком. «Если я прозрел, отчего же ничего не вижу? — спрашивал себя Иона. — Неужели для того, чтобы называться человеком, нужно непременно страдать?»
— Я слушаю тебя. Говори,— не оборачиваясь к Медико, сказал Иона.
— Вы, наверное, меня презираете,— едва слышно проговорила Медико.
— Презираю? — Иона внимательно поглядел на нее.
— Да, презираете. Я это заслуживаю.
— Нет. — Иона закурил. — Почему я должен тебя презирать? Какое я имею право. Я уже все забыл.
— Такое забыть нельзя,— заплакала Медико.
Они некоторое время молчали, потом Медико вытерла платочком глаза и спросила:
— Он вам пишет?
Иона с трудом проглотил слюну и ответил:
— Нет.
— Почему?
— Не знаю.
— Может...
— Нет,— поспешил прервать ее Иона, словно прикрыл ей рот ладонью. — Мне бы сообщили.
— Если бы вы знали, как мне тяжело,— пожаловалась Медико.
— Сейчас всем тяжело.
— Нет, не всем,— она заплакала. — Вахтанг любил меня.
— Что ты сказала? — не поверил своим ушам Иона.
— Вахтанг меня любил.
— Видишь ли... — начал Иона, но Медико не дала ему сказать.
— Да, любил! — закричала она. — Любил по-настоящему.
«Что я наделал,— испугался Иона,— ведь это я внушил бедняжке, что Вахтанг ее любит!» А вслух он спросил:
— Где твой муж?
— В тюрьме. Его тогда сразу посадили. Через месяц после свадьбы.
— За что?
— Нет мне прощения,— Медико посмотрела прямо в
глаза Ионе. — В конце концов ведь я не была женой Вахтанга. Сейчас жены при живых мужьях за других замуж выходят, а я...
— Не переживай, дочка, старайся не думать от этом,— сказал Иона.
— В жизни все бывает, правда? Скажите, ведь всякое случается?
— Конечно... Конечно,— согласился Иона, потому что вдруг почувствовал, что Медико по-настоящему несчастна.— У тебя есть ребенок? — спросил он.
— Да. Я его Вахтангом назвала,— Медико улыбнулась сквозь слезы.— Муж написал из тюрьмы: выйду — убью. А я не боюсь. Хоть бы на самом деле меня кто-нибудь убил...
Нет. Так нельзя. Так ей невозможно будет жить. Исстрадается. Надо выбить эту мысль у нее из головы.
— Если бы Вахтанг любил тебя,— сказал Иона,— ты бы так не поступила. — Сказал и сам удивился. Ему показалось, что кто-то более опытный и жестокосердный произнес эти слова. — Вахтанг никогда не любил тебя. Мне лучше знать, я отец, он бы мне сказал. У тебя семья, дочка. Теперь поздно...
— А я думала,— протянула растерянно Медико, вставая,— я думала...
— Что ты думала?
— Вы ведь сами говорили, что он меня любит,— она стояла в дверях.— Впрочем... Всего доброго, прощайте!
«Что им всем от меня нужно,— думал Иона. — Почему они не оставят меня в покое? Что я могу сделать? Взять Медико с ребенком к себе? Нет, не такой я дурак. Хватит! Довольно! Тот Иона, каким он был прежде, умер. Теперь он поумнел и будет жить для себя, только для себя».
Такой непривычной была эта мысль, что он и вовсе расстроился, но попытался ободрить себя: да, да, прежний Иона умер, а я хочу жить, слышите! Я тоже человек, такой же, как и все. А человеку не нужна жалость, его надо ненавидеть или любить. Конечно, любовь лучше ненависти. На ненависть у Ионы никогда не хватит сил. А любовь? Хватит ли у него сил на любовь? «Совсем запутался,— думал он в отчаянии,— как мне быть, не знаю».
Иона оделся и пошел в исполком. Терпеливо дождался своей очереди и, войдя в кабинет к Платону Нижарадзе, попросил:
— Пришлите ко мне жильцов, у меня комната есть свободная.
Платон кашлял, и было похоже, что у него жар.
— Почему же ты тогда не согласился, когда я тебе предлагал? — спросил он, болезненно щуря воспаленные глаза.
— Я тогда взял жиличку,— ответил Иона.
— Тебе известно, что ты представлен к награде?
— За что? — удивился Иона, хотя в душе обрадовался.
Платон не ответил, сотрясаемый приступом жестокого кашля.
Шло время. С фронта приходили радостные вести. И зловещий вой сирен не мог заглушить в людях надежды и твердой уверенности, что враг сломлен.
В комнате Дмитрия поселилась новая жиличка, тихая безответная старушка.
— Если меня сейчас спросят, чего я хочу больше всего на свете,— говорит Ева,— я скажу: лежать на диване в своей комнате и читать глупую веселую книжку. Я жила на седьмом этаже, под самой крышей. У меня была крошечная комнатушка, как ласточкино гнездо, и на окне — цветы... Наверное, дома моего давно уже нет...
— Разве не трудно жить одной? — спрашивал Иона.
— Наверное, трудно,— отвечала Ева,— но я привыкла. Многие не могут.
— Да, многие не могут...
— Есть люди, которых одиночество убивает...
Ева ни о чем не догадывалась, и не могла догадаться, потому что Иона прятал свою любовь за девятью замками. Надо сказать, что чувство его было некоторым образом бесцельно, висело в воздухе без всякой опоры. Один конец его плотной петлей охватывал шею Ионы, а другой волочился по земле. И никто не брал его в руки, чтобы развязать узел, сдавливающий горло Ионы, или наконец задушить. И все-таки это беспомощное чувство, близкое к тихому помешательству, было любовью, для которой не существует достойных и недостойных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Что я должен понимать, что?!
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ну, раз не понимаешь, я ничем помочь не могу,— развела руками Ксения, словно обижаясь на непонятлив гость Ионы.
Ксения больше не приходила, но тайна, однажды вырванная из сердца, росла и крепла с каждым днем. «Нет! Нет! — изо всех сил сопротивлялся Иона. — Это клевета!»
Мысль с пугающей быстротой превращалась в реальность, а от реальности не отмахнешься. Пока она таилась в глубине души, еще можно было притвориться, что не замечаешь ее, но куда убежишь, если она требовательна и материальна, как подброшенное дитя. «Нет, нет,— твердил Иона,— разве я посмею! Что они такое говорят? Разве я могу посметь».
Но слова лишь срывали с его тайны последние лицемерные покровы, обнажали ее, и если сегодня это было ясно ему одному, то завтра она станет доступной и чужим взорам. Но как, когда это случилось? Незаметно, неожиданно. Зачем? Мало было ему страданий? Он сделал слабую попытку еще раз обмануть себя, хотя знал, что тщетно. Пространство и время, спаянные до сих пор воедино, распались. И если пространство вело вперед, расстилаясь дорогой, которой ему предстояло идти до конца жизни, то время отбрасывало на двадцать, двадцать пять лет назад, возвращало в ту самую молодость, которую он прожил, не заметив. Сердце Ионы полнилось волнениями, которых никогда прежде он не испытывал. Он страдал, мучился, старался задушить зарождающееся чувство, еще бесформенное и неясное. Он понимал, что надеяться не на что, что только истерзает себя понапрасну. Но сердцу не прикажешь, и оно подчиняло себе рассудок и кружило Ионе голову. Он знал, что не решится никогда признаться в своих чувствах, и все-таки все это, вместе взятое, было скорее светом, озарением, чем мраком. «Если я прозрел, отчего же ничего не вижу? — спрашивал себя Иона. — Неужели для того, чтобы называться человеком, нужно непременно страдать?»
— Я слушаю тебя. Говори,— не оборачиваясь к Медико, сказал Иона.
— Вы, наверное, меня презираете,— едва слышно проговорила Медико.
— Презираю? — Иона внимательно поглядел на нее.
— Да, презираете. Я это заслуживаю.
— Нет. — Иона закурил. — Почему я должен тебя презирать? Какое я имею право. Я уже все забыл.
— Такое забыть нельзя,— заплакала Медико.
Они некоторое время молчали, потом Медико вытерла платочком глаза и спросила:
— Он вам пишет?
Иона с трудом проглотил слюну и ответил:
— Нет.
— Почему?
— Не знаю.
— Может...
— Нет,— поспешил прервать ее Иона, словно прикрыл ей рот ладонью. — Мне бы сообщили.
— Если бы вы знали, как мне тяжело,— пожаловалась Медико.
— Сейчас всем тяжело.
— Нет, не всем,— она заплакала. — Вахтанг любил меня.
— Что ты сказала? — не поверил своим ушам Иона.
— Вахтанг меня любил.
— Видишь ли... — начал Иона, но Медико не дала ему сказать.
— Да, любил! — закричала она. — Любил по-настоящему.
«Что я наделал,— испугался Иона,— ведь это я внушил бедняжке, что Вахтанг ее любит!» А вслух он спросил:
— Где твой муж?
— В тюрьме. Его тогда сразу посадили. Через месяц после свадьбы.
— За что?
— Нет мне прощения,— Медико посмотрела прямо в
глаза Ионе. — В конце концов ведь я не была женой Вахтанга. Сейчас жены при живых мужьях за других замуж выходят, а я...
— Не переживай, дочка, старайся не думать от этом,— сказал Иона.
— В жизни все бывает, правда? Скажите, ведь всякое случается?
— Конечно... Конечно,— согласился Иона, потому что вдруг почувствовал, что Медико по-настоящему несчастна.— У тебя есть ребенок? — спросил он.
— Да. Я его Вахтангом назвала,— Медико улыбнулась сквозь слезы.— Муж написал из тюрьмы: выйду — убью. А я не боюсь. Хоть бы на самом деле меня кто-нибудь убил...
Нет. Так нельзя. Так ей невозможно будет жить. Исстрадается. Надо выбить эту мысль у нее из головы.
— Если бы Вахтанг любил тебя,— сказал Иона,— ты бы так не поступила. — Сказал и сам удивился. Ему показалось, что кто-то более опытный и жестокосердный произнес эти слова. — Вахтанг никогда не любил тебя. Мне лучше знать, я отец, он бы мне сказал. У тебя семья, дочка. Теперь поздно...
— А я думала,— протянула растерянно Медико, вставая,— я думала...
— Что ты думала?
— Вы ведь сами говорили, что он меня любит,— она стояла в дверях.— Впрочем... Всего доброго, прощайте!
«Что им всем от меня нужно,— думал Иона. — Почему они не оставят меня в покое? Что я могу сделать? Взять Медико с ребенком к себе? Нет, не такой я дурак. Хватит! Довольно! Тот Иона, каким он был прежде, умер. Теперь он поумнел и будет жить для себя, только для себя».
Такой непривычной была эта мысль, что он и вовсе расстроился, но попытался ободрить себя: да, да, прежний Иона умер, а я хочу жить, слышите! Я тоже человек, такой же, как и все. А человеку не нужна жалость, его надо ненавидеть или любить. Конечно, любовь лучше ненависти. На ненависть у Ионы никогда не хватит сил. А любовь? Хватит ли у него сил на любовь? «Совсем запутался,— думал он в отчаянии,— как мне быть, не знаю».
Иона оделся и пошел в исполком. Терпеливо дождался своей очереди и, войдя в кабинет к Платону Нижарадзе, попросил:
— Пришлите ко мне жильцов, у меня комната есть свободная.
Платон кашлял, и было похоже, что у него жар.
— Почему же ты тогда не согласился, когда я тебе предлагал? — спросил он, болезненно щуря воспаленные глаза.
— Я тогда взял жиличку,— ответил Иона.
— Тебе известно, что ты представлен к награде?
— За что? — удивился Иона, хотя в душе обрадовался.
Платон не ответил, сотрясаемый приступом жестокого кашля.
Шло время. С фронта приходили радостные вести. И зловещий вой сирен не мог заглушить в людях надежды и твердой уверенности, что враг сломлен.
В комнате Дмитрия поселилась новая жиличка, тихая безответная старушка.
— Если меня сейчас спросят, чего я хочу больше всего на свете,— говорит Ева,— я скажу: лежать на диване в своей комнате и читать глупую веселую книжку. Я жила на седьмом этаже, под самой крышей. У меня была крошечная комнатушка, как ласточкино гнездо, и на окне — цветы... Наверное, дома моего давно уже нет...
— Разве не трудно жить одной? — спрашивал Иона.
— Наверное, трудно,— отвечала Ева,— но я привыкла. Многие не могут.
— Да, многие не могут...
— Есть люди, которых одиночество убивает...
Ева ни о чем не догадывалась, и не могла догадаться, потому что Иона прятал свою любовь за девятью замками. Надо сказать, что чувство его было некоторым образом бесцельно, висело в воздухе без всякой опоры. Один конец его плотной петлей охватывал шею Ионы, а другой волочился по земле. И никто не брал его в руки, чтобы развязать узел, сдавливающий горло Ионы, или наконец задушить. И все-таки это беспомощное чувство, близкое к тихому помешательству, было любовью, для которой не существует достойных и недостойных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17