— Этот старичок не способен рассуждать беспристрастно; кроме пенсии, его ничто не интересует,— иронически заметил Мишу, после того как Тэнэсеску ушел.— Впрочем, давно известно, что чиновники — и те, что служат, и те, что на пенсии,— являются главной опорой нашей буржуазии. Потому-то они и считают, что государство должно заботиться только о них и что им положено все на свете... А как расцениваете положение вы, господин Херделя?
Но Титу чувствовал себя сейчас счастливым, и спорить ему ничуть не хотелось. Все-таки ответить было нужно.
— Я мало знаком со здешним положением и не могу дать ему правильной оценки, но знаю, что несправедливость существует всюду и в самых различных областях. Там — в одном отношении, здесь — в другом...
— Но в иных краях люди борются против несправедливости, волнуются, шумят, мы же расцениваем существующее положение как вполне естественное! Вот в чем паше несчастье!..
— Иногда борьба бесполезна! — убежденно пробормотал Титу.
— Ну, это уж хуже всего! Именно такое безропотное смирение! — воскликнул Мишу.— Я-то думал, что вы, трансильванцы, более упорны в борьбе за справедливость!
Керосиновая лампа, свисающая с потолка, освещала лишь столик с деревянными гвоздями, колодками и сапожным инструментом, оставляя комнату в полутьме, в которой люди вырисовывались неясными тенями. Мишу, стройный, худой, вскочил на ноги и энергично жестикулировал, словно воюя с мраком. Титу часто беседовал с Мишу и его отцом и понимал, что их бунтарские порывы вызваны нищетой. Он даже одобрял их, хотя сам, по складу своего характера, не любил говорить о своих горестях вслух, а лишь терзался про себя. Кроме того, Титу знал от Гаврилаша, что Мендельсон на плохом счету в сигуранце, и предпочитал не поддакивать ему во избежание неприятностей.
— А ты, Мишу, уймись, не забывай, что ты сейчас военный и тебе ничего не стоит сломать себе шею! — вдруг заметил старик, словно напуганный гневной вспышкой сына.
— Что ж с того, что военный? Разве из-за этого я не имею права честно высказывать свое мнение? Все равно через десять дней я избавлюсь от армии, но и до тех пор мне нечего стесняться господина Хердели. Ведь он такой же пролетарий, как мы!
— Еще какой пролетарий! — полушутливо поддержал его Титу.— До того пролетарий, что попросту слоняюсь без дела и лишь тешусь надеждой когда-нибудь устроиться на работу.
Воцарилось неловкое молчание, пока Мишу снова не заговорил, но теперь уже спокойнее:
— Хоть оставим за собой право жаловаться друг другу, а то... Ты как думаешь, Петре? — спросил он военного, который неподвижно, словно каменный, сидел на лежанке в самом темном углу комнаты.
Захваченный вопросом врасплох, тот встрепенулся, будто намереваясь вскочить, но тут же опомнился и уселся еще плотнее. Низким, странным, словно у выходца с того света, голосом он коротко ответил:
— Может, и так...
Титу удивленно повернулся к нему. В полумраке комнаты он с трудом различил костлявое, смуглое лицо, на котором сверкали глаза. Большие узловатые руки были неловко сжаты, словно военный боялся ненароком раздавить лежащую на коленях фуражьу,
— Мои товарищ,— пояснил Мишу.— Мы начинали служить на одной батарее и остались друзьями. Замечательный парень. Дослужился до капрала, вот и нашивка! Капрал Петре Петре! Весь полк его знает.
— Петре Петре,— повторил Титу, подумав: «Какое странное имя!» Не желая выглядеть гордецом, он тут же обратился к капралу: — Вы, кажется, не из Бухареста?
— Нет, нет! — быстро и решительно ответил капрал, словно открещиваясь от чего-то постыдного.—Я деревенский, из уезда Арджеш.
— Это другое дело!.. Я так и думал.
Еще не освоившись как следует с географией Румынии, Титу попытался воскресить в памяти карту, чтобы лучше себе представить, где именно находится уезд Арджеш. Он неуверенно спросил:
— Где-то недалеко от Питешти?
— Да, вблизи Питешти! — подтвердил, оживившись, капрал.— Волость Амара. Садитесь в Бухаресте на поезд и едете до Костешти, в Костешти надо сделать пересадку на Рошиорн и сойти на полустанке Бурдя, а оттуда уж рукой подать до Амары.
Титу вспомнил, что Григоре Юга тоже говорил ему об Ама-ре. А вдруг этот Петре Петре из какого-нибудь села, что на землях Юги? Он чуть было не спросил артиллериста, слыхал ли тот о помещике Григоре Юге, но постеснялся, боясь, как бы Мендельсон не подумал, что он хочет похвастаться знакомством с важными господами.
— Рады, что избавились от армии? — спросил он, лишь бы что-то сказать.
— Мне и в полку неплохо было, жалиться грех,— медленно и серьезно ответил Петре Петре.— Только оно, конечно, дома лучше, потому как мы деревенские...— стал он пояснять, но смешался и умолк.
— Правильно! — поспешил ему на выручку Титу.— Каждого тянет к своему дому, к своей землице... А у вас какое хозяйство? Есть земля? — Нет, земли своей у нас нет, а очень она нам нужна! — горячо ответил капрал.— Здесь все говорят, что, может, господа смилуются и...
— Слышите, господин Херделя? — насмешливо воскликнул Мишу.— Как вам это нравится? На господ надеется! Ждет, пока смилостивятся над ним бояре.
Петре Петре удивленно взглянул на товарища, не понимая, почему тот на него накинулся, и спокойно возразил:
— А на кого ж нам надеяться, коли не на господ?.. От кого еще помощи ждать? Неужто от тех, у кого ничего нет? Тот, у кого ничего нет, легко раздает, ему терять нечего...
— Ну и будете ждать до второго пришествия! — пренебрежительно фыркнул Мишу.
— Подождем, что поделаешь! — пробормотал Петре, опуская глаза на фуражку, которую он безжалостно комкал на коленях.
Уходя, Титу попрощался со всеми за руку. У Петре Петре рука была тяжелая, жесткая и влажная, как земля.
ГЛАВА II ЗЕМЛЯ
1
На хмуром, одиноко стоящем полустанке Бурдя на линии Костешть — Рошиорь поджидала желтая, всем хорошо здесь известная бричка из Амары. Как только поезд остановился, крестьянский парнишка кинулся к вагону, в дверях которого показался Григоре Юга, схватил чемоданы и понес их к бричке. Старый словоохотливый кучер Иким натянул вожжи, сдерживая горячих коней, нетерпеливо грызших удила и бивших копытами о землю.
— Добро пожаловать, барин!
— Благодарю, Иким! — ответил Григоре, усаживаясь в бричку рядом с Титу.— Здесь все в порядке?
— В порядке, барин. Все здоровы.
— Ну ладно, трогай.
Громкое причмокивание, и кони рванули с места так резво, что паренек, сидевший на козлах рядом с кучером, чуть не упал. Отъехав несколько метров от полустанка, бричка свернула на проселочную дорогу, ведущую полями к селу Куртянка. Прямо перед ними, в свинцовой дали, село вырисовывалось, точно огромный муравейник, заросший чертополохом. Вокруг, без конца и края, простиралось рыжее жнивье — молчаливое, ровное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142