..
А утром, вернее, под утро, снова объявляются эти музыканты или же эти велосипедисты, да, возвращаются они тихо под утро, и, хотя проскальзывают по деревне быстро, похоже на то, что в какой-то партитуре, в которую тебе не дозволено заглянуть, им было предписано неторопливое адажио...
И я хоть и старый солдат, и вроде бы гордый, а выходит, способен иной раз и на глупости.
Иду как-то по деревне, уже до верхнего конца добрался и вдруг слышу пение.
Оглядываюсь. Ясное дело, они!
Я как раз стоял у деревянного моста. Конечно, я мог остановиться и дать им пройти, но почему-то решил, что успею, ежели поспешу, проскочить, а уж там, на другой
стороне, и подожду. Но они словно нарочно ускорили шаг, да еще и пели этакую бравую боевую песенку. Вскорости они поравнялись со мной, нагнав меня прежде, чем я успел перейти мост.
Ничего не поделаешь! Но в голове мелькнуло: а не выкинуть ли мне какую-нибудь шутку? Как-никак, я старый солдат. От меня, глядишь, и стерпят. Неужто я не могу с солдатами пошутить? Пойду этак не торопясь по мосту и нарочно не уступлю дороги!
И вот они уже наступают мне на пятки. Но тут меня осеняет: а ну как с ними не стоит шутить?
Уступаю дорогу. В последнюю минуту отскакиваю в сторону. Но командир, конечно, все равно что-то почуял или заметил. Я прижался к деревянным перилам и, хотя нимало не мешал проходу, засек, как он поглядел на меня.
Не по себе мне стало! Верней, подумалось, что должно быть от этого не по себе.
Но однажды плетусь по тому же мосту, а навстречу мне идут в перевалку трое пьяных немецких солдат. Один из них, совсем юный, почти мальчик, прикладывает к кепи руку, верней два пальца, и молодым, пьяным голосом говорит мне:
— Коко! Привет, Коко!
Они удаляются, а я, поскольку уже поворотился, стою и стою. Откуда этому пареньку известно, что меня так называют? Откуда он знает, что я Коко?
А как-то ночью деревню всполошил страшный крик.
Кто-то отчаянно кричал во тьму, кричал даже тогда, когда кто-то, наверно, сжимал ему горло, душил его...
— Люди, помогите! Меня убивают! Зовут меня Мишо! Я из Копаниц на Мыяве. Если меня кто слышит, скажите моей матушке, моим родителям... зовут меня!..
Тут его, должно быть, ударили. По всей вероятности, сразу же и прикончили.
Утро, однако, чудесное. Люди — те, кто все-таки спал,— проснулись, как и обычно. Иные, наверно, ничего и не слышали ночью. Но те, что слышали и потом уснуть не смогли или даже немного поспали, встали как
очумелые и тольку диву давались, что опять настал обыкновенный день, да еще и солнце светит. Вот и распогодилось, и можно будет свезти с поля то, что пока не успели...
Сосед спрашивал соседа:
— Слыхали ночью? Что это было? Кто так кричал?
— Слыхал. Что ни ночь, кто-то кричит.
— А кто он такой?
— Кто знает. Слышал я и имя его, он имя свое кричал, только в нашей деревне нету такого, что ж, хоть имя и чужое, а помнить его надо.
Не останусь здесь! Пойду дальше. Есть ли куда идти, нету ли,— всю ночь глаз сомкнуть не могу, все думаю, думаю, и хоть запрещено оставаться допоздна на улице, а утром рано выходить из дому, да и самому мне неохота встречаться с велосипедистами,— решаю уйти отсюда, идти дальше и потому встаю, едва начинает светать.
Я и не знаю, утро ли сейчас или только близится утро,— это смотря по тому, кто когда отправился спать, мне так не спится,— и вдруг откуда ни возьмись, эти велосипедисты, только без велосипедов, их пятеро или шестеро, и гонят они примерно столько же мужчин, а среди них и двух женщин.
На траве блестела изморозь, может, и мелкий снежок выпал, и хоть было его очень, очень мало, казалось, что и той малости хочется мягко и весело хрустеть под ногами и что именно так она и хрустит. Из-за леса, а может, из- за рощи — этот край вы, верно, лучше меня знаете — вот- вот должно было выйти солнышко, помаленьку, правда, уже зима о себе заявляла, но солнышко потом действительно вышло, словно хотело разгадать чей-то злой умысел.
Как я уже сказал, их было пятеро или шестеро велосипедистов без велосипедов. Перед ними группка замызганных, заляпанных грязью мужчин, у двоих руки скручены проволокой. И среди них две женщины: одна лет пятидесяти, другая чуть помоложе, на обеих русские кофты, строченые кацавейки.
Я вылупился на них — пусть и запрещено в такую рань выходить на улицу, плевал я на их запреты. Ну и наткнись на меня кто ночью, кому до меня дело? Но тогда, как уже сказано, едва забрезжил рассвет, на улице ни души не было, только эта группка. И любопытство погнало меня к самой дороге, мне, верно, казалось, что, заговори я с кем-нибудь из солдат, я, глядишь, смогу и помочь кому-то.
— Куда вы их ведете, ребята?!
Оглядывается один, другой, но никто не отвечает.
Это и впрямь ничего хорошего не сулит.
Иду за ними по пятам и, хотя они торопятся, пытаюсь подладиться к их шагу, пробую завести с солдатами разговор, но один из них ясно дает мне понять, что ни к чему глаза на них пялить, что самое лучшее, что я могу сделать,— это совсем исчезнуть. А я не отстаю, иду за ним)я по пятам.
— Вы что, ребята, с ума посходили, я ведь тоже был солдатом! Служил в австрийской армии. У меня даже два ордена есть. Гляди-ка, у вас там и женщины! Их-то хоть отпустите!
Но с такими разве столкуешься? Я и не поспеваю за ними. На костылях, ясное дело, за ними не угонишься да тут еще и запыхался совсем. Наконец тот солдат, что идет позади и еще раньше советовал мне ни во что не встревать, совершенно ясно опять дает понять, помогая автоматом и пугая взглядом, какое дело тут затевается, но при этом как бы просит меня поскорее исчезнуть: дескать, и для меня дело может кончиться плохо. Замедляю шаг. Чуть перевожу дух. Куда их ведут? Почему так гонят? Хотят их сперва погонять, что ли, проучить как следует? Среди них и женщины. Уж не собрались ли они их тоже сгубить? Много чего хлебнул я в жизни, да и самому не раз приходилось всякую грязную работу делать. Но чтоб в женщин? Вот в такие перепуганные кацавейки? Нет, это им не пройдет!
Засранцы чертовы, думаете, я боюсь вас? Чего мне вас бояться? Ведь я в увольнительных был наверняка дольше, чем вы в солдатах! Когда-то я, правда, одной орясиной умел орудовать, а теперь... И хоть они уже порядочно отдалились от меня, я снова пыхчу по дороге, наполняясь все большей злобой. Даже не пойму, то ли так шумно бежит кровь по венам, то ли так гулко сердце колотится, но вдруг слышу, будто и барабаны бьют, и дудки свистят, визжат горны... Я еще солдат! Пусть сдохнуть придется, но если нынче действительно будут убивать, то и я кого-нибудь пришибу костылем!
А они, никак, бегом пустились! И этих бедолаг вроде заставляют бежать. Свернули на проселочную дорогу, направились к лесу. Лес от шоссе неподалеку.
Я сокращаю путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А утром, вернее, под утро, снова объявляются эти музыканты или же эти велосипедисты, да, возвращаются они тихо под утро, и, хотя проскальзывают по деревне быстро, похоже на то, что в какой-то партитуре, в которую тебе не дозволено заглянуть, им было предписано неторопливое адажио...
И я хоть и старый солдат, и вроде бы гордый, а выходит, способен иной раз и на глупости.
Иду как-то по деревне, уже до верхнего конца добрался и вдруг слышу пение.
Оглядываюсь. Ясное дело, они!
Я как раз стоял у деревянного моста. Конечно, я мог остановиться и дать им пройти, но почему-то решил, что успею, ежели поспешу, проскочить, а уж там, на другой
стороне, и подожду. Но они словно нарочно ускорили шаг, да еще и пели этакую бравую боевую песенку. Вскорости они поравнялись со мной, нагнав меня прежде, чем я успел перейти мост.
Ничего не поделаешь! Но в голове мелькнуло: а не выкинуть ли мне какую-нибудь шутку? Как-никак, я старый солдат. От меня, глядишь, и стерпят. Неужто я не могу с солдатами пошутить? Пойду этак не торопясь по мосту и нарочно не уступлю дороги!
И вот они уже наступают мне на пятки. Но тут меня осеняет: а ну как с ними не стоит шутить?
Уступаю дорогу. В последнюю минуту отскакиваю в сторону. Но командир, конечно, все равно что-то почуял или заметил. Я прижался к деревянным перилам и, хотя нимало не мешал проходу, засек, как он поглядел на меня.
Не по себе мне стало! Верней, подумалось, что должно быть от этого не по себе.
Но однажды плетусь по тому же мосту, а навстречу мне идут в перевалку трое пьяных немецких солдат. Один из них, совсем юный, почти мальчик, прикладывает к кепи руку, верней два пальца, и молодым, пьяным голосом говорит мне:
— Коко! Привет, Коко!
Они удаляются, а я, поскольку уже поворотился, стою и стою. Откуда этому пареньку известно, что меня так называют? Откуда он знает, что я Коко?
А как-то ночью деревню всполошил страшный крик.
Кто-то отчаянно кричал во тьму, кричал даже тогда, когда кто-то, наверно, сжимал ему горло, душил его...
— Люди, помогите! Меня убивают! Зовут меня Мишо! Я из Копаниц на Мыяве. Если меня кто слышит, скажите моей матушке, моим родителям... зовут меня!..
Тут его, должно быть, ударили. По всей вероятности, сразу же и прикончили.
Утро, однако, чудесное. Люди — те, кто все-таки спал,— проснулись, как и обычно. Иные, наверно, ничего и не слышали ночью. Но те, что слышали и потом уснуть не смогли или даже немного поспали, встали как
очумелые и тольку диву давались, что опять настал обыкновенный день, да еще и солнце светит. Вот и распогодилось, и можно будет свезти с поля то, что пока не успели...
Сосед спрашивал соседа:
— Слыхали ночью? Что это было? Кто так кричал?
— Слыхал. Что ни ночь, кто-то кричит.
— А кто он такой?
— Кто знает. Слышал я и имя его, он имя свое кричал, только в нашей деревне нету такого, что ж, хоть имя и чужое, а помнить его надо.
Не останусь здесь! Пойду дальше. Есть ли куда идти, нету ли,— всю ночь глаз сомкнуть не могу, все думаю, думаю, и хоть запрещено оставаться допоздна на улице, а утром рано выходить из дому, да и самому мне неохота встречаться с велосипедистами,— решаю уйти отсюда, идти дальше и потому встаю, едва начинает светать.
Я и не знаю, утро ли сейчас или только близится утро,— это смотря по тому, кто когда отправился спать, мне так не спится,— и вдруг откуда ни возьмись, эти велосипедисты, только без велосипедов, их пятеро или шестеро, и гонят они примерно столько же мужчин, а среди них и двух женщин.
На траве блестела изморозь, может, и мелкий снежок выпал, и хоть было его очень, очень мало, казалось, что и той малости хочется мягко и весело хрустеть под ногами и что именно так она и хрустит. Из-за леса, а может, из- за рощи — этот край вы, верно, лучше меня знаете — вот- вот должно было выйти солнышко, помаленьку, правда, уже зима о себе заявляла, но солнышко потом действительно вышло, словно хотело разгадать чей-то злой умысел.
Как я уже сказал, их было пятеро или шестеро велосипедистов без велосипедов. Перед ними группка замызганных, заляпанных грязью мужчин, у двоих руки скручены проволокой. И среди них две женщины: одна лет пятидесяти, другая чуть помоложе, на обеих русские кофты, строченые кацавейки.
Я вылупился на них — пусть и запрещено в такую рань выходить на улицу, плевал я на их запреты. Ну и наткнись на меня кто ночью, кому до меня дело? Но тогда, как уже сказано, едва забрезжил рассвет, на улице ни души не было, только эта группка. И любопытство погнало меня к самой дороге, мне, верно, казалось, что, заговори я с кем-нибудь из солдат, я, глядишь, смогу и помочь кому-то.
— Куда вы их ведете, ребята?!
Оглядывается один, другой, но никто не отвечает.
Это и впрямь ничего хорошего не сулит.
Иду за ними по пятам и, хотя они торопятся, пытаюсь подладиться к их шагу, пробую завести с солдатами разговор, но один из них ясно дает мне понять, что ни к чему глаза на них пялить, что самое лучшее, что я могу сделать,— это совсем исчезнуть. А я не отстаю, иду за ним)я по пятам.
— Вы что, ребята, с ума посходили, я ведь тоже был солдатом! Служил в австрийской армии. У меня даже два ордена есть. Гляди-ка, у вас там и женщины! Их-то хоть отпустите!
Но с такими разве столкуешься? Я и не поспеваю за ними. На костылях, ясное дело, за ними не угонишься да тут еще и запыхался совсем. Наконец тот солдат, что идет позади и еще раньше советовал мне ни во что не встревать, совершенно ясно опять дает понять, помогая автоматом и пугая взглядом, какое дело тут затевается, но при этом как бы просит меня поскорее исчезнуть: дескать, и для меня дело может кончиться плохо. Замедляю шаг. Чуть перевожу дух. Куда их ведут? Почему так гонят? Хотят их сперва погонять, что ли, проучить как следует? Среди них и женщины. Уж не собрались ли они их тоже сгубить? Много чего хлебнул я в жизни, да и самому не раз приходилось всякую грязную работу делать. Но чтоб в женщин? Вот в такие перепуганные кацавейки? Нет, это им не пройдет!
Засранцы чертовы, думаете, я боюсь вас? Чего мне вас бояться? Ведь я в увольнительных был наверняка дольше, чем вы в солдатах! Когда-то я, правда, одной орясиной умел орудовать, а теперь... И хоть они уже порядочно отдалились от меня, я снова пыхчу по дороге, наполняясь все большей злобой. Даже не пойму, то ли так шумно бежит кровь по венам, то ли так гулко сердце колотится, но вдруг слышу, будто и барабаны бьют, и дудки свистят, визжат горны... Я еще солдат! Пусть сдохнуть придется, но если нынче действительно будут убивать, то и я кого-нибудь пришибу костылем!
А они, никак, бегом пустились! И этих бедолаг вроде заставляют бежать. Свернули на проселочную дорогу, направились к лесу. Лес от шоссе неподалеку.
Я сокращаю путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32