Некоторые потирали руки, потому что слово это, должно быть, знали и принимали его, как обещание.
А вечером в корчме, где сидело всего несколько посетителей, речь только и шла о велосипедах.
— Это, должно быть, какие калеки,— заметил один.— На кой ляд им столько велосипедов? Видать, были на фронте и теперь, у кого непорядок с ногами, приехали сюда на излечение.
— На велосипедах? — тут же нашлось кому возразить.— На велосипеде вытягивать надо, педали крутить. Иной раз и на всю катушку. Поди, машин у них не хватает, вот и на велосипедах катят.
— Пускай тянут, да хоть вытянутся! А там есть и хорошие велосипеды. Два-три совсем как новые.
— Как новые. Отличные велосипедики, ничего не скажешь. Пожалуй, все новые.
— Рухлядь они бы навряд с собой таскали. Черт подери, велосипедики, что надо! Вот бы хоть один стибрить.
— Он бы и прикончил тебя.
— Кто?
— Да велосипед этот. Как пить дать прикончил бы.
— Чего ему меня приканчивать? Я ведь его ни у кого еще не украл. Но велосипед, чего лучше! Будь он у меня, я бы враз — фьють! Ищи меня потом свищи!
Каждое утро, да и под вечер у солдат бывало построение. Поначалу на школьном дворе, а позже, поскольку в деревне было много деревьев, орехов, лип, и это им, видать, пришлось по душе, выстраивались они под орехами — шагах в двухстах от корчмы. Почти всегда вокруг них толклись дети, но совсем вплотную не подходили, как бы чуя, что командиру это не улыбается. Время от времени находился смельчак, который отваживался высунуть нос подальше других, но командир имел обыкновение часто оглядываться, гражданские, что ли, не пользовались у него доверием, может, и детей побаивался или просто терпеть не мог любопытных ушей — стоило ему оглянуться, как смельчак враз давал задний ход.
Да и родители детей приструнивали. Если какой отец видел, что сын его мотается возле солдат, он тотчас окликал его или — у отцов ведь могут быть всякие привычные или какие условные знаки для своих сыновей,— достаточно ему было свистнуть на пальцах или махнуть рукой, а уж потом в сторонке и попенять парнишке:
— Ты чего тут околачиваешься? Я же велел тебе, как только солдаты пришли сюда, держаться от них подальше!
— А я что? Я просто так,— защищался малец.— Как и все. В школе с солдатами познакомился. Хотел Кароля видеть. Хотел при построении на него поглядеть.
— Заткнись! Не болтай! Какого еще Кароля?
— Одного зовут Карл, а мы его Кароль называем. В школе с ним познакомились. Я как-то раз помогал ему щепок наколоть.
— Каких еще щепок? Чего тебе колоть? Дома-то завсегда я коли, завсегда мне приходится. Если еще раз увижу тебя возле немцев, гляди, полетит в тебя мой башмак...
Трамта-ра! Я, право слово, солдат не боялся. Сам небось тоже солдат. Что с того, что в чужой деревне? Чужой она может мне казаться лишь потому, что я в ней не родился. А вообще-то она мне не чужая. Люди ведь тут говорят, как мать меня в родной турчанской деревне говорить учила. Пусть я мать и не очень-то помню, но и сейчас могу повторить каждое ее слово, сказанное мне. А чему от нее не научился, научился в других местах. То ли в Бодовицах или в Блатнице, в Мошовцах, Иванчи- ной или в Михале. Знаю я и Врицко, и Штубнянске Теплице, Будиш, а если угодно, то и Немецке Правно. Был я и в других местах. Я же пехотинец, ну а пехота, пехота...
...погоны пропитаны собственной кровью, кричим мы, кричим, и в атаку смелей, ура-а, мы пехота, царица полей...
Фу-у! Дальше уже идет почти как гимн. Дескать, «за славу прадедов, за отцову речь несем врагу мы огонь и меч, огонь и меч...». Конечно, это совсем новая песенка! Когда-то я распевал другие. Но и те были такие же напыщенные, может, еще и понапыщенней. Однако, куда бы я ни заявился, всегда знал, где и что могу себе дозволить.
А как-то раз, знаете, у этих парней опять же построение было не в школе, а, кажется, под орехами. Я неподалеку топаю на своих костылях, а они — такие построения мне, как-никак, известны — словно бы чем делятся меж собой:
так будет и десять, и двадцать добровольцев. Когда я подошел, они, похоже, уже поделились — командир собрался отдать новую команду. Сперва солдаты вытянулись во фрунт, потом он скомандовал «направо», и вот тут-то я и приблизился. А благо, я солдат — я мог бы даже сказать всем, и тем, что служат долгие годы, что я в одних увольнительных был, верно, дольше, чем они в солдатах,— мне захотелось показать, конечно, только шутки ради, что и сейчас я умею довольно ловко щелкать каблуками, это же в крови у меня, если нужно, хотя сапоги я давно оставил в Италии, а все-таки звякнут на них гвоздики или подковки.
И вот я действительно повертываюсь, пусть и в шутку, но в самое время. Делаю поворот, какой требуется, и пусть на костылях, но чеканю шаг так твердо, будто во мне, а главное, в моих костылях вся кровь взыграла...
Я попросту выкинул шутку! Однако пройдя немного, оглянулся, чтобы узнать, обратил ли кто на меня внимание. Но солдаты, еще раньше повернутые командиром в другую сторону, зашагали в обратном направлении — прямо к школе.
Мой взгляд встретился со взглядом командира.
Я тут же почувствовал, что шутку мою он заметил, хотя шуткой вовсе ее не считает.
Я улыбнулся ему.
Он, пожалуй, был моего возраста. Позже я узнал, что он австриец. Наверняка служил, должен был служить и в первую войну. Несомненно он заметил и мои ордена. Некоторые, разумеется, он знал и понимал, что получил я их не за здорово живешь. Оглядел меня, хоть и бегло, но на деле внимательно, похоже, еще и удивился и засомневался, действительно ли ордена принадлежат мне. Один или даже два были такого качества, что носить их в первую войну никто не устыдился бы, даже самый гордый австрийский офицер.
Однако у командира не было времени особенно удивляться. Улыбнувшись, я гордо поднял руку, выставив два пальца,— когда-то на фронте мы иначе и не приветствовали друг друга. Именно так я приветствовал, особенно перед атакой, старших и даже высших по званию офицеров. Больше я не оглядывался. Не оглянулся бы, даже окрикни он меня.
Невольно я снова улыбнулся. Словно во мне опять проснулось пусть не былое честолюбие, а что-то вроде гордости. Я был уверен, что этот человек — он наверняка был мой ровесник, если не на год, на два старше меня,— не смог бы наполучать столько орденов, сколько я. Это словно написано было на нем. И когда я гордо нес себя на костылях, я всем нутром чуял, что два из них, ну а не два, так один определенно вызывает у этого человека острую зависть...
А когда заходило солнце, верней, когда уже совсем вечерело и люди, подчиняясь приказу, не смели высовывать нос из хат с затемненными окнами, группа солдат выезжала на велосипедах со школьного двора, тихо прошмыгивала по деревне и укатывала невесть куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А вечером в корчме, где сидело всего несколько посетителей, речь только и шла о велосипедах.
— Это, должно быть, какие калеки,— заметил один.— На кой ляд им столько велосипедов? Видать, были на фронте и теперь, у кого непорядок с ногами, приехали сюда на излечение.
— На велосипедах? — тут же нашлось кому возразить.— На велосипеде вытягивать надо, педали крутить. Иной раз и на всю катушку. Поди, машин у них не хватает, вот и на велосипедах катят.
— Пускай тянут, да хоть вытянутся! А там есть и хорошие велосипеды. Два-три совсем как новые.
— Как новые. Отличные велосипедики, ничего не скажешь. Пожалуй, все новые.
— Рухлядь они бы навряд с собой таскали. Черт подери, велосипедики, что надо! Вот бы хоть один стибрить.
— Он бы и прикончил тебя.
— Кто?
— Да велосипед этот. Как пить дать прикончил бы.
— Чего ему меня приканчивать? Я ведь его ни у кого еще не украл. Но велосипед, чего лучше! Будь он у меня, я бы враз — фьють! Ищи меня потом свищи!
Каждое утро, да и под вечер у солдат бывало построение. Поначалу на школьном дворе, а позже, поскольку в деревне было много деревьев, орехов, лип, и это им, видать, пришлось по душе, выстраивались они под орехами — шагах в двухстах от корчмы. Почти всегда вокруг них толклись дети, но совсем вплотную не подходили, как бы чуя, что командиру это не улыбается. Время от времени находился смельчак, который отваживался высунуть нос подальше других, но командир имел обыкновение часто оглядываться, гражданские, что ли, не пользовались у него доверием, может, и детей побаивался или просто терпеть не мог любопытных ушей — стоило ему оглянуться, как смельчак враз давал задний ход.
Да и родители детей приструнивали. Если какой отец видел, что сын его мотается возле солдат, он тотчас окликал его или — у отцов ведь могут быть всякие привычные или какие условные знаки для своих сыновей,— достаточно ему было свистнуть на пальцах или махнуть рукой, а уж потом в сторонке и попенять парнишке:
— Ты чего тут околачиваешься? Я же велел тебе, как только солдаты пришли сюда, держаться от них подальше!
— А я что? Я просто так,— защищался малец.— Как и все. В школе с солдатами познакомился. Хотел Кароля видеть. Хотел при построении на него поглядеть.
— Заткнись! Не болтай! Какого еще Кароля?
— Одного зовут Карл, а мы его Кароль называем. В школе с ним познакомились. Я как-то раз помогал ему щепок наколоть.
— Каких еще щепок? Чего тебе колоть? Дома-то завсегда я коли, завсегда мне приходится. Если еще раз увижу тебя возле немцев, гляди, полетит в тебя мой башмак...
Трамта-ра! Я, право слово, солдат не боялся. Сам небось тоже солдат. Что с того, что в чужой деревне? Чужой она может мне казаться лишь потому, что я в ней не родился. А вообще-то она мне не чужая. Люди ведь тут говорят, как мать меня в родной турчанской деревне говорить учила. Пусть я мать и не очень-то помню, но и сейчас могу повторить каждое ее слово, сказанное мне. А чему от нее не научился, научился в других местах. То ли в Бодовицах или в Блатнице, в Мошовцах, Иванчи- ной или в Михале. Знаю я и Врицко, и Штубнянске Теплице, Будиш, а если угодно, то и Немецке Правно. Был я и в других местах. Я же пехотинец, ну а пехота, пехота...
...погоны пропитаны собственной кровью, кричим мы, кричим, и в атаку смелей, ура-а, мы пехота, царица полей...
Фу-у! Дальше уже идет почти как гимн. Дескать, «за славу прадедов, за отцову речь несем врагу мы огонь и меч, огонь и меч...». Конечно, это совсем новая песенка! Когда-то я распевал другие. Но и те были такие же напыщенные, может, еще и понапыщенней. Однако, куда бы я ни заявился, всегда знал, где и что могу себе дозволить.
А как-то раз, знаете, у этих парней опять же построение было не в школе, а, кажется, под орехами. Я неподалеку топаю на своих костылях, а они — такие построения мне, как-никак, известны — словно бы чем делятся меж собой:
так будет и десять, и двадцать добровольцев. Когда я подошел, они, похоже, уже поделились — командир собрался отдать новую команду. Сперва солдаты вытянулись во фрунт, потом он скомандовал «направо», и вот тут-то я и приблизился. А благо, я солдат — я мог бы даже сказать всем, и тем, что служат долгие годы, что я в одних увольнительных был, верно, дольше, чем они в солдатах,— мне захотелось показать, конечно, только шутки ради, что и сейчас я умею довольно ловко щелкать каблуками, это же в крови у меня, если нужно, хотя сапоги я давно оставил в Италии, а все-таки звякнут на них гвоздики или подковки.
И вот я действительно повертываюсь, пусть и в шутку, но в самое время. Делаю поворот, какой требуется, и пусть на костылях, но чеканю шаг так твердо, будто во мне, а главное, в моих костылях вся кровь взыграла...
Я попросту выкинул шутку! Однако пройдя немного, оглянулся, чтобы узнать, обратил ли кто на меня внимание. Но солдаты, еще раньше повернутые командиром в другую сторону, зашагали в обратном направлении — прямо к школе.
Мой взгляд встретился со взглядом командира.
Я тут же почувствовал, что шутку мою он заметил, хотя шуткой вовсе ее не считает.
Я улыбнулся ему.
Он, пожалуй, был моего возраста. Позже я узнал, что он австриец. Наверняка служил, должен был служить и в первую войну. Несомненно он заметил и мои ордена. Некоторые, разумеется, он знал и понимал, что получил я их не за здорово живешь. Оглядел меня, хоть и бегло, но на деле внимательно, похоже, еще и удивился и засомневался, действительно ли ордена принадлежат мне. Один или даже два были такого качества, что носить их в первую войну никто не устыдился бы, даже самый гордый австрийский офицер.
Однако у командира не было времени особенно удивляться. Улыбнувшись, я гордо поднял руку, выставив два пальца,— когда-то на фронте мы иначе и не приветствовали друг друга. Именно так я приветствовал, особенно перед атакой, старших и даже высших по званию офицеров. Больше я не оглядывался. Не оглянулся бы, даже окрикни он меня.
Невольно я снова улыбнулся. Словно во мне опять проснулось пусть не былое честолюбие, а что-то вроде гордости. Я был уверен, что этот человек — он наверняка был мой ровесник, если не на год, на два старше меня,— не смог бы наполучать столько орденов, сколько я. Это словно написано было на нем. И когда я гордо нес себя на костылях, я всем нутром чуял, что два из них, ну а не два, так один определенно вызывает у этого человека острую зависть...
А когда заходило солнце, верней, когда уже совсем вечерело и люди, подчиняясь приказу, не смели высовывать нос из хат с затемненными окнами, группа солдат выезжала на велосипедах со школьного двора, тихо прошмыгивала по деревне и укатывала невесть куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32