В казарме все ходуном ходит. Переселился я в унтерскую комнату и, похоже, стоит мне захотеть, могу еще шибче орать. Я и ведать не ведал, черт, что у меня такой дар божий! День ото дня делаю все большие успехи.
Конечно, кумекаю я и в других вещах. Офицеры на меня не нарадуются, чем дальше, тем больше.
Только иной раз, хе-хе, бывает, и смошенничаю. Но за руку меня никто еще не поймал. Правда, кое-кто из солдат и мог бы меня выдать, но я никогда никого не околпачиваю, никого никогда не заставляю вместо меня спину ломать и, хоть на улице или в казарме деру глотку, нет-нет и помогу кому, присоветую, как быстро можно разобрать винтовку, очистить ее, смазать и снова собрать, а иных учу произносить непонятное для них поначалу, да и позже непроизносимое, попросту убийственное слово:
Но некоторые все равно никак не могут обвыкнуться, вечно их кто-то шпыняет, им недосуг ни оглядеться, ни поесть, вещи их всегда в беспорядке, их кто-то вечно раскидывает, потому что у них нет ни времени, ни уменья сложить все путем, они знай клюют носом... Время от времени и мне приходится кричать, подстегивать их, но иной раз, словно позабывшись, я и подмигну кому или трюк какой покажу, а то намекну, где можно найти пусть маленький, но для пехотинца надобный кожаный ремешок или какую-нибудь, на вид совсем обыкновенную, но для солдата полезную и подчас даже необходимую пряжку. Так с какой же стати солдатам выдавать мое мошенничество? Или, уж коли есть у них пряжка, зачем им хвалиться, где, как да по чьему совету нашли они эту пряжку?
Армия любит точность, и день должен быть точный, все должно щелкать и звякать, и одно переходить в другое, все точно рассчитано, разделено на часы, на минуты, на доли, смотря по тому, о каком «щелке» или «звяке» идет речь. Если речь идет, к примеру, о двух щелчках, то как надо отсчитывать — то ли это сразу «щелк-щелк», то ли это «щелк» и «щелк», и если между этими двумя щелками нужно сделать какое-то одно движение, надобно ли сопроводить его двумя тихими щелчками посередке или же, если речь идет о двух движениях, и каждое со щелчком, не должен ли быть, хотя бы мысленно, какой- нибудь внутренний сложенный или разложенный «щелк- щелк», которого вовсе не слыхать.
А что-то можно выразить в миллиметрах, но обычно, когда глядишь вперед, необходимо, конечно, упомянуть и об угле падения, и о смертоносных эффектах и еще кой о чем другом, о связистах и телефонистах, без которых пехота не обходится; пехотинец, особливо такой, который на марше тащится в конце батальона и несет пулемет, если и позабудет на время, какой длины полагается быть воинскому шагу, наверняка не забудет, сколько весит пулемет и какая у него скорострельность.
А понадобись кому в казарме лестница, которой, правда, за полгода никто ни разу не хватился, пришлось бы уж обойтись без нее — в казарме нет больше лестниц. Она давно в трубу вылетела!
Возможно, кто-то рядом со мной и усмехнется:
— Коко, ведь эту лестницу ты первый когда-то порушил.
А я и одерну его:
— Заткнись, болван!
Я, право, забыл сказать, что в казарме зовут меня не Дюрис и не Мартиненго. Дюрис — с добавлением положенного звания — используется при построении, иной
раз это имя появляется в рапорте или в приказе по части, но каждый произносит его по-своему. А если кто-то хочет от меня чего-нибудь попроще, что не годится ни в приказ, ни в рапорт, или окликает меня, то называет Коко.
Гм, а почему? Да разве коротко объяснишь это?
Среди солдат — я уже говорил об этом — нет-нет да и прозвучит соленое словцо. И, хотя услышав такое грубое, резкое, а то и вовсе поносное слово, чуткие люди сперва и поворчат, пусть и не очень громко выражая свое неудовольствие, со временем их слух привыкает. Иной раз получаешь дурацкий приказ, а выполнять-то его все равно надо — он вне всяких рассуждений. Некоторым солдатам, однако, может казаться, что какой-нибудь обессилевший от собственного крика унтер-офицер, фельдфебель (многим беднягам долго пришлось втолковывать в голову не только слово , но и фельдфебель, которого они упорно величали, особенно поначалу, фельфигель, причем звание это во всю глотку орали, чтоб уважить его по всей форме) уж чересчур шпыняет их и мордует. Приказ они, ясное дело, выполняют, задним числом и то на него не ропщут, но как тут обойтись без крепкого словца — вот оно и отлетает ненароком в сторону.
И, представьте, даже у деликатного человека. И у меня, не без того. Хотя деликатность, гм, в нашем деле понятие спорное! Вырвется у тебя этакое стороннее, неделикатное слово, кто-то услышит его, а если он, допустим, чуткий человек, то сразу начнет думать, что это ты его решил подальше послать, хотя он и сам порой не прочь пустить в ход пряное словцо или нечто ему подобное — сообразно своему словарю, антуражу либо окружающим его предметам. Кто-то, предположим, без ума от цветочных горшков и не нарадуется, что у него их видимо-невидимо и что в каждом что-то цветет, но если нужник в казарме доверху переполнился и я не знаю, где отхожее место, а мне вдруг приспичило, я что, не могу сказать ему, чего мне позарез хочется? Или пусть даже не хочется, но кто-то прикажет мне очистить нужник, и я возьмусь за дело,— для отхожего места, если лишь о нем речь, достанет, пожалуй, и нескольких кило хлорки или на худой конец, когда уж слишком полнехонек, положено засыпать его и выкопать новое, но в казарме-то места в обрез, время от времени приходится и чистить нужник иной раз, и пятерню пускать в ход,—так вот, ежели в это время кто-то пожалует, пусть даже тот самый, что послал тебя туда и пусть у него в руке будет даже горшок с распустившимся цветком — ты разве сможешь ему сказать, что держишь в пятерне мед? ]Есть же такие люди, которым приходиться чистить, а то и выносить из клозета по семь-восемь ушатов добра, но если ты уже чистишь, а кто-то, хоть и брезгует, заявится и начнет тебя проверять или толковать о цветке, чей запах ни тебе, ни ему не слышен, тут-то ты и взорвешься: «Ни черта не пахнет! Не те здесь цветочки!» Иной раз ты с дорогой душой залепил бы в этого бонтонного человека именно тем, что держишь, должен держать в пятерне: ну как, пахнет или не пахнет?
Наверно, тебе приходилось когда-то служить, а может, случалось и пнуть в сортирную дверь, чертыхнуться в сердцах, но тут же и прикусить язык — не услышал бы кто. А сидящий за дверью возьмет да подумает, что ты хотел его лишь поприветствовать и в дальнейшем станет называть тебя так, как ты ему впервые представился. Только забудет добавить к имени или прозвищу последний, пожалуй, незначительный согласный. И получается: Коко! 1 Эй, Коко! Привет, Коко! А ты в ответ и скажешь: ну и что с того? Дюрис я был, Мартиненго был, отчего же не быть мне и Коко?
И вдруг встречаю ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32