Было, правда, в Словакии несколько фабричек, но они внезапно исчезли, были всевозможные гуты, но и их постигла та же участь. Дьявол знает почему! Уж явно не потому, что у нас перевелось дерево или словацкие стеклодувы разучились выдувать красивое стекло. Проявит заботу о такой стеклодув- не какой-нибудь картель, и стеклодувни как не было. И вот так исподволь все исчезает (демократия, все сожрем!), остаются в Словакии вдруг одни пастухи и овцы, дротари и их подручные да еще плотогоны — сдохни или живи впроголодь!
Вот и живу впроголодь. И не я один. Но разве всех перечислишь? Я ведь и сам стыжусь за себя! Порой не решаюсь даже на собственное имя отозваться!
Хотя мой отец и не был стеклодувом, я и в Словакии видел чудесные кувшинчики, рюмочки, скляночки — ведь пока были стеклодувни, были и скляночки. Некоторые рюмки так и назывались у нас — «скляночки». Но были и всякие графинчики, штофчики, разное расписное и, ей-богу, даже цветное стекло. Сколько кувшинчиков, стаканчиков-скляночек, графинчиков и всевозможных пузатых или просто надутых скляниц, прозрачных и цветных, господи, сколько же распрекрасного стекла было в Словакии!
Но картель есть картель — хотя фабричек, стеклодувень и лесопилок все убывает или они совсем исчезают,— слово картель вдруг становится известным и в Словакии.
И какой-нибудь учителишка, не только в сиротском доме, но и в любой деревеньке, учит детей петь:
Я нищий, убогий, друг — месяц двурогий, лежанка — под елкой, амбар мой — кошелка.
Растреклятое дело! Я бы охотно выбранил учителя, но иной учитель, хоть и пускает в ход тросточку, порой скажет мягко и усердному ученику:
— Мальчик, и ты пойдешь по миру!
А я все хожу и хожу. Если б не надо было мне есть, не своди у меня с голодухи желудок, не знай я и не замечай, как другие голодают, мне давно бы опостылела любая еда. Сам себя ненавижу, иногда стороной обхожу деревню или местечко, бреду-брожу и даже не знаю, куда идти просить нищенское вспоможение. Впрочем, и не хочу его. Я ведь не нищий. Но все равно обогреваюсь на маленьких железнодорожных станциях или где в другом месте, холодно, идет снег, негде душу согреть, часто и вправду не знаешь, остался ли друг по-прежнему другом. А поутру, случается, и без нищенского билета съедаю чужую похлебку.
Ежели бастуют где, я тоже иду бастовать. Ежели всех разгоняют, я остаюсь, я умею везде и всегда оставаться. Убивают кого-то, а я все живу и живу. Иногда и сам себе в укор ставлю, что никто не жахнет меня как следует по спине. Не раз я совал жандарму или полицейскому костыль в руки:
— Стукни меня, боров!
А они сцапают меня, да потом и отпустят.
И часто, даже по ночам, в совсем чужих деревнях или местечках кричу:
— Свиньи! Свиньи паршивые! Вы что, не можете прикончить меня?!
Мне знакома едва ли не каждая церковка. Евангелических мне уже не хватает. У каждой я стоял. У каждой пробовал молиться, но на одной молитве далеко не уедешь. И пусть многие, верно, думают, что евангелики не дадут в обиду своих единоверцев, будь ты трижды евангелик и стой хоть у евангелической церкви, раз ты обыкновенный пехотинец, ей-богу, и у евангелической церкви, даже у всех евангелических церквей, на молитве далеко не уедешь.
И вдруг я — в католическом Мариатале. Даже понятия не имею, как я попал туда: то ли по ошибке, то ли нарочно, а может, просто любопытства ради к кому-то пристроился, и вот уже шагаю в конце процессии, словно решил удлинить, помочь богомольцам растянуть факельцуг, шествие с факелами, с зажженными свечками...
Вдруг кто-то толкает меня, не иначе, ей-ей, как концом палки или даже скорее костылем:
— Хе-хе-хе! Коко, это ты? Ведь ты ж евангелик! Где у тебя свечка? Подними хотя бы костыль!
— Балда! Это я-то евангелик? Когда я перся с винтовкой в Рим, ты мне этого не говорил!
Улыбаюсь и, пожалуй, чуть повыше подымаю костыль: ахуе, ахуе, я этому уже научился, я ведь это тоже освоил! Рим или Аугсбург где-то далеко Виттенберг , далеко Сервет , которого Кальвин сжег на медленном огне, далеко Якуб Гуттер и все гуттериты, «габаны», как все это далеко, ауе, ауе, ауе, далеко Верден, Пьяве, далеко Галиция, бои в Карпатах, далеко Альпы и вспененные, журчащие, неистовые потоки альпийских студеных быстрин, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся, Дюрис или Мартиненго, я всему уже научился.
Кто знает, жив ли еще пан Барток? А если жив, узнал бы он меня теперь? Не устыдился бы меня? Нет, и теперь ему не было бы стыдно за меня.
Члены радикальной религиозной секты анабаптистов. В Западную Словакию пришли около 1545 г. Были искусными мастерами ремесел, еще не развитых в Словакии. В Словакии и Моравии их называли также «гуттериты» по имени их проповедника и объединителя Якуба Гуттера.
Венгерская народная песня, записанная Белой Бартоком:
Эх, судья, судья, ты сельский наш судья,
Чтобы ворон тебе выклевал глаза!
Записать меня в солдаты приказал.
Мало с девками мне выпало житья.
Жив ли еще пан Барток? Смог бы он и теперь меня вспомнить?
Нет, я не ошибся! Вряд ли я мог бы ошибиться в пане Бартоке. В пане Бартоке я-таки никогда не ошибался.
Я думаю о сабельках. Кое-где уже снова все пронзительней начинают бренчать сабельками. Мне и труба слышится. «Крупп» или «Крусппе»? «Отто Брукнер, Краслице», «Лидл Брно» или просто обыкновенный Крупп, а с ним еще и другие господа, может, даже и капитан из Кёпеника . Неужто снять?! Мда, опять, пожалуй, это действительно так!
Заходит солнце, и над горами море латуни...
Газет я умышленно не читаю. Но все равно от этого никуда не уйдешь!
Сперва аншлюс, затем Судеты и Польша, Шлезвиг- Гольштейн, нападение на польскую почту , зачем все снова и снова повторять?
Полетел в Германию старый Чемберлен и детей словацких продал немчуре...
Однако все должно обрести форму! Мобилизация, война! И впереди тоже странствия, только лучше организованные и под особым наблюдением.
Название произведения Б. Бартока.
«Отто Брукнер»— фирма музыкальных инструментов в Краслицах, так же как и фирмы «Лидл Брно», «Крупп» и «Крусппе». Вместе с тем здесь и игра слов, связанная с именем «пушечного короля» Круппа, сыгравшего особую роль в развязывании второй мировой войны.
«Капитан из Кёпеника» — сапожник из немецкого города Кёпеник Вильгельм Фойгт в октябре 1906 г., переодевшись в форму капитана, с несколькими случайно встреченными солдатами захватил ратушу, сместил бургомистра и завладел городской казной; образ «капитана из Кёпеника» стал нарицательным.
Н. Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение в 1938 г.
И армия отправляется в странствие!
А я иногда в Мариатале, иногда в Шаштине стою в шеренге нищих и убогих вдоль дороги, по которой идут богомольцы, или шагаю следом за ними — все больше под вечер, когда уже смеркнется, и венгерская или словацкая процессия движется по вечерней Братиславе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Вот и живу впроголодь. И не я один. Но разве всех перечислишь? Я ведь и сам стыжусь за себя! Порой не решаюсь даже на собственное имя отозваться!
Хотя мой отец и не был стеклодувом, я и в Словакии видел чудесные кувшинчики, рюмочки, скляночки — ведь пока были стеклодувни, были и скляночки. Некоторые рюмки так и назывались у нас — «скляночки». Но были и всякие графинчики, штофчики, разное расписное и, ей-богу, даже цветное стекло. Сколько кувшинчиков, стаканчиков-скляночек, графинчиков и всевозможных пузатых или просто надутых скляниц, прозрачных и цветных, господи, сколько же распрекрасного стекла было в Словакии!
Но картель есть картель — хотя фабричек, стеклодувень и лесопилок все убывает или они совсем исчезают,— слово картель вдруг становится известным и в Словакии.
И какой-нибудь учителишка, не только в сиротском доме, но и в любой деревеньке, учит детей петь:
Я нищий, убогий, друг — месяц двурогий, лежанка — под елкой, амбар мой — кошелка.
Растреклятое дело! Я бы охотно выбранил учителя, но иной учитель, хоть и пускает в ход тросточку, порой скажет мягко и усердному ученику:
— Мальчик, и ты пойдешь по миру!
А я все хожу и хожу. Если б не надо было мне есть, не своди у меня с голодухи желудок, не знай я и не замечай, как другие голодают, мне давно бы опостылела любая еда. Сам себя ненавижу, иногда стороной обхожу деревню или местечко, бреду-брожу и даже не знаю, куда идти просить нищенское вспоможение. Впрочем, и не хочу его. Я ведь не нищий. Но все равно обогреваюсь на маленьких железнодорожных станциях или где в другом месте, холодно, идет снег, негде душу согреть, часто и вправду не знаешь, остался ли друг по-прежнему другом. А поутру, случается, и без нищенского билета съедаю чужую похлебку.
Ежели бастуют где, я тоже иду бастовать. Ежели всех разгоняют, я остаюсь, я умею везде и всегда оставаться. Убивают кого-то, а я все живу и живу. Иногда и сам себе в укор ставлю, что никто не жахнет меня как следует по спине. Не раз я совал жандарму или полицейскому костыль в руки:
— Стукни меня, боров!
А они сцапают меня, да потом и отпустят.
И часто, даже по ночам, в совсем чужих деревнях или местечках кричу:
— Свиньи! Свиньи паршивые! Вы что, не можете прикончить меня?!
Мне знакома едва ли не каждая церковка. Евангелических мне уже не хватает. У каждой я стоял. У каждой пробовал молиться, но на одной молитве далеко не уедешь. И пусть многие, верно, думают, что евангелики не дадут в обиду своих единоверцев, будь ты трижды евангелик и стой хоть у евангелической церкви, раз ты обыкновенный пехотинец, ей-богу, и у евангелической церкви, даже у всех евангелических церквей, на молитве далеко не уедешь.
И вдруг я — в католическом Мариатале. Даже понятия не имею, как я попал туда: то ли по ошибке, то ли нарочно, а может, просто любопытства ради к кому-то пристроился, и вот уже шагаю в конце процессии, словно решил удлинить, помочь богомольцам растянуть факельцуг, шествие с факелами, с зажженными свечками...
Вдруг кто-то толкает меня, не иначе, ей-ей, как концом палки или даже скорее костылем:
— Хе-хе-хе! Коко, это ты? Ведь ты ж евангелик! Где у тебя свечка? Подними хотя бы костыль!
— Балда! Это я-то евангелик? Когда я перся с винтовкой в Рим, ты мне этого не говорил!
Улыбаюсь и, пожалуй, чуть повыше подымаю костыль: ахуе, ахуе, я этому уже научился, я ведь это тоже освоил! Рим или Аугсбург где-то далеко Виттенберг , далеко Сервет , которого Кальвин сжег на медленном огне, далеко Якуб Гуттер и все гуттериты, «габаны», как все это далеко, ауе, ауе, ауе, далеко Верден, Пьяве, далеко Галиция, бои в Карпатах, далеко Альпы и вспененные, журчащие, неистовые потоки альпийских студеных быстрин, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся, Дюрис или Мартиненго, я всему уже научился.
Кто знает, жив ли еще пан Барток? А если жив, узнал бы он меня теперь? Не устыдился бы меня? Нет, и теперь ему не было бы стыдно за меня.
Члены радикальной религиозной секты анабаптистов. В Западную Словакию пришли около 1545 г. Были искусными мастерами ремесел, еще не развитых в Словакии. В Словакии и Моравии их называли также «гуттериты» по имени их проповедника и объединителя Якуба Гуттера.
Венгерская народная песня, записанная Белой Бартоком:
Эх, судья, судья, ты сельский наш судья,
Чтобы ворон тебе выклевал глаза!
Записать меня в солдаты приказал.
Мало с девками мне выпало житья.
Жив ли еще пан Барток? Смог бы он и теперь меня вспомнить?
Нет, я не ошибся! Вряд ли я мог бы ошибиться в пане Бартоке. В пане Бартоке я-таки никогда не ошибался.
Я думаю о сабельках. Кое-где уже снова все пронзительней начинают бренчать сабельками. Мне и труба слышится. «Крупп» или «Крусппе»? «Отто Брукнер, Краслице», «Лидл Брно» или просто обыкновенный Крупп, а с ним еще и другие господа, может, даже и капитан из Кёпеника . Неужто снять?! Мда, опять, пожалуй, это действительно так!
Заходит солнце, и над горами море латуни...
Газет я умышленно не читаю. Но все равно от этого никуда не уйдешь!
Сперва аншлюс, затем Судеты и Польша, Шлезвиг- Гольштейн, нападение на польскую почту , зачем все снова и снова повторять?
Полетел в Германию старый Чемберлен и детей словацких продал немчуре...
Однако все должно обрести форму! Мобилизация, война! И впереди тоже странствия, только лучше организованные и под особым наблюдением.
Название произведения Б. Бартока.
«Отто Брукнер»— фирма музыкальных инструментов в Краслицах, так же как и фирмы «Лидл Брно», «Крупп» и «Крусппе». Вместе с тем здесь и игра слов, связанная с именем «пушечного короля» Круппа, сыгравшего особую роль в развязывании второй мировой войны.
«Капитан из Кёпеника» — сапожник из немецкого города Кёпеник Вильгельм Фойгт в октябре 1906 г., переодевшись в форму капитана, с несколькими случайно встреченными солдатами захватил ратушу, сместил бургомистра и завладел городской казной; образ «капитана из Кёпеника» стал нарицательным.
Н. Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение в 1938 г.
И армия отправляется в странствие!
А я иногда в Мариатале, иногда в Шаштине стою в шеренге нищих и убогих вдоль дороги, по которой идут богомольцы, или шагаю следом за ними — все больше под вечер, когда уже смеркнется, и венгерская или словацкая процессия движется по вечерней Братиславе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32