Цабадаёва, вдовствующая после смерти Цабадая, плачет, лежа на мужниной постели. Оплакивает мужа, сестру, себя, несправедливость... Все, о чем вспоминает, ей становится жалко.
Рудо Ваврек справляет нужду у забора. Встал по будильнику, забыл с вечера, что будет воскресенье. Застегивая комбинезон, замечает, что возле, у огуречной гряды, копошится крот. Ваврек хватает косу с забора и на цыпочках семенит к сырой кротовой кочке. Он встает, широко раздвинув ноги, нацеливается косовищем в макушку кочки — и как только крот шелохнулся — со всей силой размахивается, чтобы жахнуть по нему. Коса врезается Рудо в шею, и он от боли падает. А упав, кричит. Свежая глина пропитывается кровью.
На крик выбегает заспанная Маришка, зажимает ему шею пижамной курточкой и вопит о помощи, так как не выносит крови.
Евке Милоховой при виде окровавленного Рудо сразу приходит на ум, что это работа свирепого Поцема, и она, не теряя присутствия духа, вызывает «скорую» из Лучшей Жизни.
— Захватите что-нибудь против бешенства тоже! — кричит она в трубку.
Бодрствующая Терезия Гунишова, увидев, что происходит, поднимает на ноги инженера Благу; все еще объятый сновидениями, он не может взять в толк, почему его «жигули» не заводятся. Лишь когда прибывает «скорая», вспоминает, что отключил контакты, и радуется, что сберег обивку на креслах.
Когда Рудо отвозят, Маришка осознает, что любит его. Она стоит и машет вслед «скорой», пока возмущенная Гунишова не загоняет ее в дом, чтобы пенсионеры, высыпавшие на дорогу, не таращились на Маришкины буйные груди.
Одевшись, Маришка в саду с полчаса поливает из шланга кровавое место действия. Потом берет тупую косу и идет накосить травы зайцам. На работу в богадельную кухню не торопится — у нее на то веская причина.
За отъезжающей «скорой» следит сторожкий Гарино.
Когда дорога уже безопасна, он проходит во двор богадельни и ложится у конуры. От битмановских дверей прибегает битмановский щенок. Он так и не дождался утреннего угощения — у Битманов ссорятся, до щенка ли? Щенок, тут же кинувшись к Гарино, отрабатывает на нем свадебные движения; Гарино пахнет сукой.
— Ну-ка обработай его! — смеется во все горло Томаш Вайсабел. Раздосадованный Гарино отступает перед натиском молодого любовника к самым битмановским дверям. Йожко Битман чистит зубы во дворе: несчастный отец не верит Иоланке, что Гарнади осторожничал, и, поумнев только теперь, держит ее в ванной; для чего — Йожо точно не знает. Но сестра скажет ему, уж она-то не даст себя в обиду.
Гарино, решив, что Йожко ест пасту, вертит хвостом. Йожко сплевывает ядовито-зеленую фторовую пену прямо собаке на нос, и к Гарино возвращается утраченная молодость. Ментол щиплет его, как уже давно ничего не щипало. Гарино облизывается и отплевывается в свое удовольствие. Катается на спине, загребая передними лапами, прыгает, носится. Йожко Битман подыхает со смеху. Когда Гарино успокаивается, Йожко дочищает зубы. Гарино сидит поодаль и жалеет маленького Битмана — какой же пакостью приходится ему питаться!
Игор Битман выходит из дому и, кипя злобой, идет в богадельню. За ним двигает важный Гарино, заинтересовавшись ворсистыми брюками управляющего.
— Что случилось? — спрашивает Битман группку возбужденных стариков у входа.
Старичье язвительно обсуждает Вавриков способ охоты на крота.
Пока они растолковывают это Битману, Гарино трется о шерстяные брюки, стараясь стрясти с себя тех блох, что поглупее. Битман за разговором сажает Гарино на тяжелую цепь, а потом идет звать Маришку на работу.
Старый Яро, перемогая боль и не прихрамывая, идет к Цабадаёвой — попросить уксусу для лодыжки.
— Хочу одна побыть,— говорит Цабадаёва в знак приветствия.
— Только два слова, третье между ними, а четвертое рядышком,— испытывает Яро нищенский трюк Лоло.
— Приходи позже, Яро! Тяжко мне.
— За помощью пришел,— говорит Яро начистоту.
— Тогда входи! — Вдова впускает его в дом, обихаживает лодыжку и рассказывает о горьком визите.
— Бабские толки,— развенчивает Яро Катеринин сонник.
— Но и мне этой ночью сон привиделся! — признается Цабадаиха.— Мамка моя мне снилась. И прежде снилась, но никогда ничего мне не говорила. Ни слова ни разу не сказала! А тут, нынче ночью... В волосах у нее полно отрубей, а я ей и говорю — вымойте волосы, а она — волосы, мол, нужно маслить, маслом смазывать, а потом помню только слово «поди».
— Пустое все! — машет рукой Яро.
— Как — пустое? Она звала меня! — объясняет Цабадаиха.
— Катерина тебя расстроила, но все это ерунда против того, что случилось со мной. Садовник Димко умер. Свалило его мое письмо. Даже конверта не открыл... Забыл я, что у него слабое сердце. Убил я его, пани Цабадаёва.
— Старый Димко? — заливается слезами вдова.— Дай бог, чтобы земля наша на нем легким пухом лежала, сколько ж он ее перемотыжил, бедняга. Кому ж теперь мне рассаду продать? Так это по нему звонили — бесперечь звонят, каждый день кого-нибудь бог прибирает, куда столько гробов поместится? Народ с лучших гибнет, полову сам черт не возьмет. Лучше вас всех он был, на вас работал. А вы его ни в грош не ставили, пусть, мол, старый дурак надрывается! Ту лошадь бьют, которая тянет, чтоб еще больше тянула.
— Убил я его,— твердит свое Яро.
— Тот, что сверху, завсегда низшего долу гнет. Ты ставил себя выше его — порадую, мол, беднягу. Что я тебе говорила?
— Ты права была, чужой не утешит.
— Близится конец света, потому как мужчин от баб не отличишь, кому не лень, в чужие семьи суются, будто они ихние.
— Скажи мне, считаешь ли ты меня убийцей? — решается спросить Яро.
— У тебя был добрый умысел, Яро, хотя только его редко хватает. А убийца тот, у кого злой умысел,— грустно улыбается понятливая вдова.
— У него была легкая смерть, ей-богу, радовался письму.— У Яро легчает на душе, и он смелеет: — Пани Цабадаёва, иди за меня замуж!
Цабадаёва вздрагивает.
— Что ты сказал?
— Ты же хорошо слышала.
— И ты повторишь это?
— Если надо будет...
— Думала я про это, Яро. Но тогда не дождалась, и слава богу. Не знала бы, что и ответить.
— А теперь знаешь?
— Не пойду за тебя. Воротимся назад с нашей коротенькой дорожки!
Яро садится, молчит.
— Почему?
— Ради других. Не ты первый, кто приходил сюда покалякать. Перед тобой сватал меня Вайсабел. Тогда еще десять крон стибрил,— улыбается вдова воспоминанию.
Яро молчит, шмыгает носом.
— Не плачь, будем как прежде. Жил бы ты здесь, не посмел бы Тибор Бергер из-за забора меня подкалывать, ни Янко Требатицкий подкатываться: «Вы такая рассудительная женщина...» — смеется вдова и тут же серьезнеет.— Только насчет тебя я все сомневалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31