Из мальчишечьей комнаты виновато выходит Яро и с порога канцелярии просит Битмана вызвать «скорую» для Димко.
Каталин по складам разбирает адрес.
— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.
Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.
На пятке светит дырка.
Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.
Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.
— Отдай мне письмо,— поворачивается она к Яро.
— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.
— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.
— Вот видишь,— попрекает ее Яро обманом.— А хотела мое письмо взять!
Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.
— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!
Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.
Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.
Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.
Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь бело- хуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.
Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.
— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.
Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать! — чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Каталин по складам разбирает адрес.
— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.
Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.
На пятке светит дырка.
Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.
Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.
— Отдай мне письмо,— поворачивается она к Яро.
— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.
— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.
— Вот видишь,— попрекает ее Яро обманом.— А хотела мое письмо взять!
Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.
— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!
Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.
Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.
Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.
Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь бело- хуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.
Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.
— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.
Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать! — чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31