— И, так как рассказам о собаках конца-края не будет, разолью-ка я вино.
— Приступайте, приступайте, дорогие гости,— спохватился Антонио.— За обедом и поговорим.
Все проголодались и с аппетитом принялись уничтожать закуски. Когда же Лаура принесла жаркое — захлопали в ладоши, расхваливая хозяйку.
— Это синьор Казанова,— смущенно проговорила та.
— Я лишь давал советы,— скромно заметил Казанова.
— Божественно! Брависсимо! — воскликнул Энрико.— Такое же жаркое ты, комнаньо, подал нам, когда изгнали проклятых ланци — двадцать пятого апреля!
— Жаркое было двадцать шестого,— уточнил Джино.— А двадцать пятого все мы были еще очень заняты и компаньо Казанова тоже.
— Прекрасный день! — мечтательно произнес Энрико и, обращаясь к молодым, чтобы сделать разговор общим,
добавил: — Жаркое, и все мы в этот день по очереди объяснились в любви Лауре — нашей партизанской медсестре, в которую были влюблены тайно, всем отрядом!
— И мой отец тоже?— зардевшись, спросила Лаура. —- Еще бы! И он потерял голову. Джина громко рассмеялся.
— Признаюсь, я тоже, хоть и не пытался с вами конкурировать.
— И кого же она выбрала? — спросила молодая женщина, лукаво взглянув на Казанову. Стало тихо, совсем тихо. Никто уже не улыбался.
— Она любила русского,— негромко произнес Энри-ко.— Русского, который погиб в последнем бою...
— И до сих пор верна своей любви,— вздохнув, негромко досказал Джино.— Лучших среди нас не стало...
И горячо подхватил Энрико:
— Ты тогда сказал: пришла свобода! Если б могли вместе с нами порадоваться наши гарибальдийцы! Как часто вспоминались эти слова...
И хоть никто больше ничего не сказал, но все поднялись и молча выпили красное, как кровь, терпкое вино.
Джованни наклонил голову и первым нарушил молчание.
— Свобода... Все осталось по-прежнему. Так стоило ли...— пробормотал он. Брови его нахмурились, глаза потемнели.— Смерть — всегда смерть! И она... отвратительна.
Все взоры обратились к нему. И снова воцарилось молчание. Но на этот раз оно было будто вынужденным, неловким, словно разом смолк оркестр, не приняв чьей-то резкой, фальшивой ноты.
— Ты не прав, мой мальчик! — наконец мягко сказал Энрико.— Не может она быть отвратительной, если ты навеки остался в душах, а значит, и в жизни других людей. Наши товарищи живут, молодые и прекрасные,— голос Энрико чуть дрогнул, и он тихо заключил:. — Будет у тебя сын — поймешь, что ради него, ради его счастья...
Джино положил на плечо Энрико свою большую тяжелую руку и проникновенно сказал:
— Ты всегда умел находить правильные слова. Чувствуя всеобщее отчуждение и главное, что все это понимает и Лаура, Джованни упрямо сказал:
— Но отец Лауры... Он поступал...
— По велению сердца! — досказал Казанова.
— И много ли счастья принес этим своей дочери, своему отцу?!
И снова молчание. Не вязалось то, что говорил молодой человек, с понятиями этих пожилых, убежденных в своей правотелюдей. Но и ответить ему двумя словами никто не мог. Лишь Антонио нервно стискивал пальцы, глядя то на внучку, то на ее мужа. Наконец он не выдержал:
— Я не знал более счастливого дня...— глухо начал он.— Нет, не было у меня такого дня, как тот, когда там, в горах, люди- говорили о моем сыне, о моем Филиппо. Можно заработать много денег, но такие... такие слова — они дороже всего...— Он обернулся к внучке.— Что скажешь ты, моя девочка?
Как ни трудно было Лауре — она смутно догадывалась, почему возражает этим людям Джованни, и хотелось поддержать мужа — но не смогла. Чувствовала: нужна правда, и это важно, очень важно, даже для него самого.
— Спасибо... Самое главное, самое дорогое то, что я услышала об отце.— Она низко опустила голову, боясь встретиться взглядом с Джованни.
Все будто ждали слов молодой женщины, которые, казалось, подводили итог всему сказанному.
Беседа опять оживилась.
— Я до поры не хотел вас обнадеживать,— заговорил Энрико.— Но и скрывать больше не могу...
Антонио замер с ломтиком яблока в руке.
— От Филиппо я зимой получил письмо,— продолжал Энрико, с сочувствием глядя на отца своего друга.— Нет, нет, он ни на что не жалуется. Вы же его знаете. Но ни словом не обмолвился о том, что прилично устроился. Лишь в конце, как бы мимоходом: не потерял еще надежды вернуться домой. О письме просил никому не говорить. Но... обстоятельства... отец-то должен знать.
— Понятно, почему он молчал все эти годы...— горько произнес Антонио.— Ему непременно нужно было вернуться «на коне».
— Что ты ему ответил? — сурово спросил Джино.
— Напомнил, что у него есть друзья. Однако Филиппо категорически отказался.
— И все? — Джино укоризненно покачал головой, - Почти,— суховато ответил Энрико.
— Что значит «почти»?! Договаривай,— нетерпеливо воскликнул Казанова. Он не спускал глаз с Антонио. Лицо старика то загоралось надеждой, то скорбная складка резче проступала в углах сухих, плотно сжатых губ.
— Мне известен его адрес, и я...— на секунду Энрико запнулся.— Все равно отправил ему денег на дорогу,— скороговоркой смущенно заключил он.
Антонио был не в силах сдержать свои чувства. Он поднялся, подошел к Энрико и молча обнял его. Лаура вое не поднимала головы, боялась, что увидят слезы, навернувшиеся на глаза. Неужели ее отец приедет?! Неужели они встретятся?!
И лишь Джованни хмурился. Даже тогда, когда были деньги, такое ему и в голову не приходило. Правда, никто из домашних не знал, где же находится отец Лауры, как его разыскать. Да и не подозревал, что Антонио так тревожится за сына.
— Хорошо бы..— Казанова не высказал того, что думал: хорошо бы... но не примет денег Филиппо, и, желая подбодрить синьора Антонио, по-иному закончил фразу: — Тогда возьму его к себе в таверну. Одному уже трудно управляться.
Старик подавил вздох. Но верилось, что все именно так и получится. Знал, хорошо знал строптивый характер Филиппо. Если бы сыну повезло в Штатах, тогда написал бы ему, своему отцу. А так... что напишешь!? Оставил на тебя дочь и ничем не могу поддержать. Он и мальчишкой был не очень-то разговорчив. Иной раз слова не вытянешь. «Весь в тебя»,— говорила Аделаида.
Но друзья Филиппо надеялись на его возвращение или, по всей вероятности, делали вид, будто надеются.
Лаура поставила на стол фрукты, привезенные синьором, Энрико.
— Какие прекрасные гранаты! — сказал Джино. - К счастью, еще не все вывезли наши доро.гие заокеанские друзья, — подхватил Казанова.
— Пожалуй, фрукты их интересуют меньше всего,— усмехнулся Энрико.— Главное контакты, контакты... деловые, коммерческие связи...
— Чтоб люди не замечали, как они нагло прут свои зловещие установки! Маледизлоне! — Джино ударил кулаком по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Приступайте, приступайте, дорогие гости,— спохватился Антонио.— За обедом и поговорим.
Все проголодались и с аппетитом принялись уничтожать закуски. Когда же Лаура принесла жаркое — захлопали в ладоши, расхваливая хозяйку.
— Это синьор Казанова,— смущенно проговорила та.
— Я лишь давал советы,— скромно заметил Казанова.
— Божественно! Брависсимо! — воскликнул Энрико.— Такое же жаркое ты, комнаньо, подал нам, когда изгнали проклятых ланци — двадцать пятого апреля!
— Жаркое было двадцать шестого,— уточнил Джино.— А двадцать пятого все мы были еще очень заняты и компаньо Казанова тоже.
— Прекрасный день! — мечтательно произнес Энрико и, обращаясь к молодым, чтобы сделать разговор общим,
добавил: — Жаркое, и все мы в этот день по очереди объяснились в любви Лауре — нашей партизанской медсестре, в которую были влюблены тайно, всем отрядом!
— И мой отец тоже?— зардевшись, спросила Лаура. —- Еще бы! И он потерял голову. Джина громко рассмеялся.
— Признаюсь, я тоже, хоть и не пытался с вами конкурировать.
— И кого же она выбрала? — спросила молодая женщина, лукаво взглянув на Казанову. Стало тихо, совсем тихо. Никто уже не улыбался.
— Она любила русского,— негромко произнес Энри-ко.— Русского, который погиб в последнем бою...
— И до сих пор верна своей любви,— вздохнув, негромко досказал Джино.— Лучших среди нас не стало...
И горячо подхватил Энрико:
— Ты тогда сказал: пришла свобода! Если б могли вместе с нами порадоваться наши гарибальдийцы! Как часто вспоминались эти слова...
И хоть никто больше ничего не сказал, но все поднялись и молча выпили красное, как кровь, терпкое вино.
Джованни наклонил голову и первым нарушил молчание.
— Свобода... Все осталось по-прежнему. Так стоило ли...— пробормотал он. Брови его нахмурились, глаза потемнели.— Смерть — всегда смерть! И она... отвратительна.
Все взоры обратились к нему. И снова воцарилось молчание. Но на этот раз оно было будто вынужденным, неловким, словно разом смолк оркестр, не приняв чьей-то резкой, фальшивой ноты.
— Ты не прав, мой мальчик! — наконец мягко сказал Энрико.— Не может она быть отвратительной, если ты навеки остался в душах, а значит, и в жизни других людей. Наши товарищи живут, молодые и прекрасные,— голос Энрико чуть дрогнул, и он тихо заключил:. — Будет у тебя сын — поймешь, что ради него, ради его счастья...
Джино положил на плечо Энрико свою большую тяжелую руку и проникновенно сказал:
— Ты всегда умел находить правильные слова. Чувствуя всеобщее отчуждение и главное, что все это понимает и Лаура, Джованни упрямо сказал:
— Но отец Лауры... Он поступал...
— По велению сердца! — досказал Казанова.
— И много ли счастья принес этим своей дочери, своему отцу?!
И снова молчание. Не вязалось то, что говорил молодой человек, с понятиями этих пожилых, убежденных в своей правотелюдей. Но и ответить ему двумя словами никто не мог. Лишь Антонио нервно стискивал пальцы, глядя то на внучку, то на ее мужа. Наконец он не выдержал:
— Я не знал более счастливого дня...— глухо начал он.— Нет, не было у меня такого дня, как тот, когда там, в горах, люди- говорили о моем сыне, о моем Филиппо. Можно заработать много денег, но такие... такие слова — они дороже всего...— Он обернулся к внучке.— Что скажешь ты, моя девочка?
Как ни трудно было Лауре — она смутно догадывалась, почему возражает этим людям Джованни, и хотелось поддержать мужа — но не смогла. Чувствовала: нужна правда, и это важно, очень важно, даже для него самого.
— Спасибо... Самое главное, самое дорогое то, что я услышала об отце.— Она низко опустила голову, боясь встретиться взглядом с Джованни.
Все будто ждали слов молодой женщины, которые, казалось, подводили итог всему сказанному.
Беседа опять оживилась.
— Я до поры не хотел вас обнадеживать,— заговорил Энрико.— Но и скрывать больше не могу...
Антонио замер с ломтиком яблока в руке.
— От Филиппо я зимой получил письмо,— продолжал Энрико, с сочувствием глядя на отца своего друга.— Нет, нет, он ни на что не жалуется. Вы же его знаете. Но ни словом не обмолвился о том, что прилично устроился. Лишь в конце, как бы мимоходом: не потерял еще надежды вернуться домой. О письме просил никому не говорить. Но... обстоятельства... отец-то должен знать.
— Понятно, почему он молчал все эти годы...— горько произнес Антонио.— Ему непременно нужно было вернуться «на коне».
— Что ты ему ответил? — сурово спросил Джино.
— Напомнил, что у него есть друзья. Однако Филиппо категорически отказался.
— И все? — Джино укоризненно покачал головой, - Почти,— суховато ответил Энрико.
— Что значит «почти»?! Договаривай,— нетерпеливо воскликнул Казанова. Он не спускал глаз с Антонио. Лицо старика то загоралось надеждой, то скорбная складка резче проступала в углах сухих, плотно сжатых губ.
— Мне известен его адрес, и я...— на секунду Энрико запнулся.— Все равно отправил ему денег на дорогу,— скороговоркой смущенно заключил он.
Антонио был не в силах сдержать свои чувства. Он поднялся, подошел к Энрико и молча обнял его. Лаура вое не поднимала головы, боялась, что увидят слезы, навернувшиеся на глаза. Неужели ее отец приедет?! Неужели они встретятся?!
И лишь Джованни хмурился. Даже тогда, когда были деньги, такое ему и в голову не приходило. Правда, никто из домашних не знал, где же находится отец Лауры, как его разыскать. Да и не подозревал, что Антонио так тревожится за сына.
— Хорошо бы..— Казанова не высказал того, что думал: хорошо бы... но не примет денег Филиппо, и, желая подбодрить синьора Антонио, по-иному закончил фразу: — Тогда возьму его к себе в таверну. Одному уже трудно управляться.
Старик подавил вздох. Но верилось, что все именно так и получится. Знал, хорошо знал строптивый характер Филиппо. Если бы сыну повезло в Штатах, тогда написал бы ему, своему отцу. А так... что напишешь!? Оставил на тебя дочь и ничем не могу поддержать. Он и мальчишкой был не очень-то разговорчив. Иной раз слова не вытянешь. «Весь в тебя»,— говорила Аделаида.
Но друзья Филиппо надеялись на его возвращение или, по всей вероятности, делали вид, будто надеются.
Лаура поставила на стол фрукты, привезенные синьором, Энрико.
— Какие прекрасные гранаты! — сказал Джино. - К счастью, еще не все вывезли наши доро.гие заокеанские друзья, — подхватил Казанова.
— Пожалуй, фрукты их интересуют меньше всего,— усмехнулся Энрико.— Главное контакты, контакты... деловые, коммерческие связи...
— Чтоб люди не замечали, как они нагло прут свои зловещие установки! Маледизлоне! — Джино ударил кулаком по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48