«Вал-да-ри-и, вал-да-ра-а…» Ходящие трупы по-прежнему гогочут за игрой в канасту в гостиных пятидесятых годов. Конечно, для меня здесь была лишь гробница, кладбище воспоминаний. Очень скоро мы свернули направо, к южным кварталам Палос-Вердеса и свернули на подъем, ведущий к саркофагу из стекла и красного дерева под номером 914 на Конкерор-драйв.
Сразу же начались проблемы. Мне не удалось отпереть дверь своим ключом.
– Блин, она замки сменила.
Мы пробрались через кустарник с подсветкой к двери в кухню. Когда я разбил кухонное окно, загавкали все соседские собаки.
Я влез в дом, открыл дверь и уловил запах какой-то невероятной гнили.
– Господи, что это? – Шарлен сделала вид, что ее тошнит.
Я почувствовал дурноту, когда вонь проникла глубже в носовые пазухи. О Господи, мама была не в Гватемале. Она уже вернулась. И у нее был сердечный приступ. Мы найдем ее в соседней комнате, мертвую. Мертвую уже несколько дней. Только не это!
И тут я обнаружил источник вони. Забытый на столике, небрежно прикрытый фольгой, предназначенный к отправке в холодильник, но забытый в обычной для мамы спешке при отъезде. Я приподнял фольгу и обнаружил небольшой зловонный кусок гнилого мяса.
– О Боже. Это еще что? – спросила Шарлен.
– Судя по виду, человеческое сердце. Боюсь, мама чересчур увлеклась всей этой мезоамериканской ерундой.
– Фу.
Наверное, когда-то это было жаркое. Зажав покрепче нос, я осторожно взял блюдо, вышел к наружному мусорному ящику и кинул в него и блюдо, и то, что на нем лежало. А когда вернулся, Шарлен вовсю прыскала освежителем воздуха «Визард», и вот тут я едва не сблевал. Даже не знаю, что было хуже – вонь протухшего мяса или этот тошнотворный цветочный запах.
– Прекращай это дело, у меня на него аллергия, – сказал я и открыл окно кухни, чтобы проветрить помещение.
Мы перешли в гостиную, но вонь «Визарда» уже успела пропитать все комнаты. Я щелкнул настенным выключателем, свет залил этот пустой аквариум. Комната оказалась запущена гораздо сильнее, чем я помнил по своему последнему визиту: обветшавшая потрескавшаяся датская мебель, пачки книг и бумаг на полу твердого дерева. Виднелись также знаки камерной прощальной вечеринки: грязные стаканы, ссохшиеся орешки арахиса и брошенный на кушетку мамин бюстгальтер.
– Это чье? – улыбнулась Шарлен, указывая на бюстгальтер.
– Думаю, ацтекское. Четырнадцатый век, вот-те-крест.
Шарлен фыркнула:
– По мне, это больше похоже на позднеамериканское. Времен династии республиканцев. До ядерной войны. Вероятно, «Мэйденформ».
Я рассмеялся и шагнул к бару.
– Так ты шутил насчет того, что у тебя мама – коммунистка, да?
– Ага, политикой она совершенно не интересуется. Ей до современности нет никакого дела. Ее волнует только прошлое. Думаю, последний раз, когда она потрудилась пойти проголосовать, она заполняла форму на языке Кецалькоатля.
В баре оказалась только одна бутылка – «Jim Bean» на четверть галлона, в которой виски оставалось где-то на дюйм.
– Хочешь выпить?
Шарлен кивнула:
– Неплохо бы.
В бутылке плавал окурок.
Мы грустно посмеялись, и я отправился в сортир. Когда вернулся, Шарлен не было у бара, где я оставил ее. Сдвижная стеклянная дверь во внутренний дворик была открыта. Я услышал скрип и увидел, что Шарлен сидит на голубых садовых качелях. Они стали скорее серыми, чем голубыми, но все же это были те самые качели, на которых двадцать лет назад мы с Черил занимались любовью. Шарлен даже сидела на них так же, как тогда Черил: ноги скрещены, одна рука закинута на спинку сиденья; она слегка покачивалась и ждала, когда я присоединюсь к ней. Ржавые пружины скрипели хуже цепей.
– Здесь так мило, – сказала она.
Я вышел из дома:
– Я бы на твоем месте не садился на них.
– Почему?
– Это рухлядь. Цепи вот-вот оборвутся.
Она качнулась чуть сильней:
– Вроде все в порядке.
– Это да. Пошли, – я взял ее за руку и попытался поднять.
– Пошли – куда? Мне здесь нравится. Так чудесно. И звезды видно.
– На хрен эти звезды, – я поднял ее на ноги. Они засмеялась, не понимая причин моей настойчивости.
– Скотт…
Мы поцеловались. Сначала нежно, потом страстно. Позади нее продолжали поскрипывать качели.
– Пошли в комнату отдыха, – предложил я.
Она рассмеялась:
– Готова поспорить, это у тебя любимая фраза.
– Не совсем. Ты первая девушка, которую я привожу домой.
Она все еще улыбалась:
– Я давно уже не девушка, Скотт.
– Это давно уже не дом.
Входя в дом, я оглянулся, и передо мной возникла картинка двадцатилетней давности: там стоял мой младший братишка с использованной резинкой – уже высушенной солнцем, с налипшими на нее веточками – той самой резинкой, которую я надевал, когда мы с Черил занимались сексом на качелях. Ясно был виден аккуратно срезанный руками Черил кончик. «Эй, пап, что это?» – закричал Билли отцу.
Качели продолжали поскрипывать, несмотря на то, что уже остановились, а мы с Шарлен вошли внутрь. Я задвинул стеклянную дверь.
В теплом свете лампы под приглушенно-янтарным абажуром комната отдыха выглядела не так уж плохо. Мы устроились на покрытом пледом диване – именно на нем я потерял свою девственность. Я боялся, что она по-прежнему валяется где-то тут, за подушками, вместе с мешковатыми трусами и темными чипсами «Фритос» – ну и черт с ней. Дом кишел ностальгически-сексуальными воспоминаниями; не было в нем такого места, где мы с Черил не занижались бы любовью.
Я включил старенький телевизор «Магнавокс», по которому на канале MTV показывали Освальда. Это было, по крайней мере, в тему. В холодильнике нашлось немного пива. Весь следующий час мы потягивали пиво и разговаривали; на заднем плане – MTV.
Я рассказывал ей о матери, о нелепой случайности, в результате которой отец погиб на слете бойскаутов в шестьдесят девятом. Она – о своем унылом детстве в Аркадии, «настоящей дыре», о том, как Деннис спас ее от тоскливой беспросветной жизни.
Она прервалась, когда пошла запись со Стиви Никс, и принялась всматриваться в экран, на котором Стиви металась по сказочным викторианским комнатам, выставляя напоказ чувственное горло.
– Как по-твоему, сколько ей лет? – спросила Шарлен.
– Не знаю. Пятьдесят?
Она игриво шлепнула меня:
– Я серьезно.
– А по-твоему, сколько? Около тридцати пяти, ну или вроде того. Выглядит она неплохо, да? Я так понимаю, она соблюдает диету и регулярно дематериализуется.
Она вежливо улыбнулась, не отрываясь от поющей в камеру Стиви. Отгадать ее мысли было не так уж трудно.
– И она все еще популярна, да? По-прежнему наверху.
– Ага, вроде так. На мой вкус, она слегка устарела. Ее кристально-сказочная манера несколько приелась.
Шарлен потянулась за своими сигаретами.
– Скажи мне одну вещь, только честно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Сразу же начались проблемы. Мне не удалось отпереть дверь своим ключом.
– Блин, она замки сменила.
Мы пробрались через кустарник с подсветкой к двери в кухню. Когда я разбил кухонное окно, загавкали все соседские собаки.
Я влез в дом, открыл дверь и уловил запах какой-то невероятной гнили.
– Господи, что это? – Шарлен сделала вид, что ее тошнит.
Я почувствовал дурноту, когда вонь проникла глубже в носовые пазухи. О Господи, мама была не в Гватемале. Она уже вернулась. И у нее был сердечный приступ. Мы найдем ее в соседней комнате, мертвую. Мертвую уже несколько дней. Только не это!
И тут я обнаружил источник вони. Забытый на столике, небрежно прикрытый фольгой, предназначенный к отправке в холодильник, но забытый в обычной для мамы спешке при отъезде. Я приподнял фольгу и обнаружил небольшой зловонный кусок гнилого мяса.
– О Боже. Это еще что? – спросила Шарлен.
– Судя по виду, человеческое сердце. Боюсь, мама чересчур увлеклась всей этой мезоамериканской ерундой.
– Фу.
Наверное, когда-то это было жаркое. Зажав покрепче нос, я осторожно взял блюдо, вышел к наружному мусорному ящику и кинул в него и блюдо, и то, что на нем лежало. А когда вернулся, Шарлен вовсю прыскала освежителем воздуха «Визард», и вот тут я едва не сблевал. Даже не знаю, что было хуже – вонь протухшего мяса или этот тошнотворный цветочный запах.
– Прекращай это дело, у меня на него аллергия, – сказал я и открыл окно кухни, чтобы проветрить помещение.
Мы перешли в гостиную, но вонь «Визарда» уже успела пропитать все комнаты. Я щелкнул настенным выключателем, свет залил этот пустой аквариум. Комната оказалась запущена гораздо сильнее, чем я помнил по своему последнему визиту: обветшавшая потрескавшаяся датская мебель, пачки книг и бумаг на полу твердого дерева. Виднелись также знаки камерной прощальной вечеринки: грязные стаканы, ссохшиеся орешки арахиса и брошенный на кушетку мамин бюстгальтер.
– Это чье? – улыбнулась Шарлен, указывая на бюстгальтер.
– Думаю, ацтекское. Четырнадцатый век, вот-те-крест.
Шарлен фыркнула:
– По мне, это больше похоже на позднеамериканское. Времен династии республиканцев. До ядерной войны. Вероятно, «Мэйденформ».
Я рассмеялся и шагнул к бару.
– Так ты шутил насчет того, что у тебя мама – коммунистка, да?
– Ага, политикой она совершенно не интересуется. Ей до современности нет никакого дела. Ее волнует только прошлое. Думаю, последний раз, когда она потрудилась пойти проголосовать, она заполняла форму на языке Кецалькоатля.
В баре оказалась только одна бутылка – «Jim Bean» на четверть галлона, в которой виски оставалось где-то на дюйм.
– Хочешь выпить?
Шарлен кивнула:
– Неплохо бы.
В бутылке плавал окурок.
Мы грустно посмеялись, и я отправился в сортир. Когда вернулся, Шарлен не было у бара, где я оставил ее. Сдвижная стеклянная дверь во внутренний дворик была открыта. Я услышал скрип и увидел, что Шарлен сидит на голубых садовых качелях. Они стали скорее серыми, чем голубыми, но все же это были те самые качели, на которых двадцать лет назад мы с Черил занимались любовью. Шарлен даже сидела на них так же, как тогда Черил: ноги скрещены, одна рука закинута на спинку сиденья; она слегка покачивалась и ждала, когда я присоединюсь к ней. Ржавые пружины скрипели хуже цепей.
– Здесь так мило, – сказала она.
Я вышел из дома:
– Я бы на твоем месте не садился на них.
– Почему?
– Это рухлядь. Цепи вот-вот оборвутся.
Она качнулась чуть сильней:
– Вроде все в порядке.
– Это да. Пошли, – я взял ее за руку и попытался поднять.
– Пошли – куда? Мне здесь нравится. Так чудесно. И звезды видно.
– На хрен эти звезды, – я поднял ее на ноги. Они засмеялась, не понимая причин моей настойчивости.
– Скотт…
Мы поцеловались. Сначала нежно, потом страстно. Позади нее продолжали поскрипывать качели.
– Пошли в комнату отдыха, – предложил я.
Она рассмеялась:
– Готова поспорить, это у тебя любимая фраза.
– Не совсем. Ты первая девушка, которую я привожу домой.
Она все еще улыбалась:
– Я давно уже не девушка, Скотт.
– Это давно уже не дом.
Входя в дом, я оглянулся, и передо мной возникла картинка двадцатилетней давности: там стоял мой младший братишка с использованной резинкой – уже высушенной солнцем, с налипшими на нее веточками – той самой резинкой, которую я надевал, когда мы с Черил занимались сексом на качелях. Ясно был виден аккуратно срезанный руками Черил кончик. «Эй, пап, что это?» – закричал Билли отцу.
Качели продолжали поскрипывать, несмотря на то, что уже остановились, а мы с Шарлен вошли внутрь. Я задвинул стеклянную дверь.
В теплом свете лампы под приглушенно-янтарным абажуром комната отдыха выглядела не так уж плохо. Мы устроились на покрытом пледом диване – именно на нем я потерял свою девственность. Я боялся, что она по-прежнему валяется где-то тут, за подушками, вместе с мешковатыми трусами и темными чипсами «Фритос» – ну и черт с ней. Дом кишел ностальгически-сексуальными воспоминаниями; не было в нем такого места, где мы с Черил не занижались бы любовью.
Я включил старенький телевизор «Магнавокс», по которому на канале MTV показывали Освальда. Это было, по крайней мере, в тему. В холодильнике нашлось немного пива. Весь следующий час мы потягивали пиво и разговаривали; на заднем плане – MTV.
Я рассказывал ей о матери, о нелепой случайности, в результате которой отец погиб на слете бойскаутов в шестьдесят девятом. Она – о своем унылом детстве в Аркадии, «настоящей дыре», о том, как Деннис спас ее от тоскливой беспросветной жизни.
Она прервалась, когда пошла запись со Стиви Никс, и принялась всматриваться в экран, на котором Стиви металась по сказочным викторианским комнатам, выставляя напоказ чувственное горло.
– Как по-твоему, сколько ей лет? – спросила Шарлен.
– Не знаю. Пятьдесят?
Она игриво шлепнула меня:
– Я серьезно.
– А по-твоему, сколько? Около тридцати пяти, ну или вроде того. Выглядит она неплохо, да? Я так понимаю, она соблюдает диету и регулярно дематериализуется.
Она вежливо улыбнулась, не отрываясь от поющей в камеру Стиви. Отгадать ее мысли было не так уж трудно.
– И она все еще популярна, да? По-прежнему наверху.
– Ага, вроде так. На мой вкус, она слегка устарела. Ее кристально-сказочная манера несколько приелась.
Шарлен потянулась за своими сигаретами.
– Скажи мне одну вещь, только честно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93