Различение поэтического и практического языков вело к понятию "художественного восприятия", окончательно разорвавшего связь литературы с жизненной практикой. Искусство, понятое как отстранение, разрушает автоматизм повседневного восприятия. Поэтому и рецепция искусства - уже не только наивное наслаждение прекрасным, она требует различать и узнавать прием. Тем самым процесс восприятия в искусстве становится самоцелью: "ощутимость формы" выдвигается" качестве его специфического признака, "обнажение приема" становится принципом теории, которая осознанно исключила для себя проблематику исторического и возвела критику искусства в ранг рационального метода, достигнув при этом непревзойденных научных результатов.
Но нельзя забывать о другой заслуге опоязовцев. Развитие формального метода вновь возвращает его сторонников к проблеме историчности литературы, поначалу ими отвергнутой. Ее решение потребовало переосмысления принципа диахронии. Литературность обусловлена не только синхронией, но и оппозицией произведения к предшествовавшему жанру и форме в литературном ряду. Если произведение искусства, как писал об этом Виктор Шкловский, "воспринимается на фоне и путем ассоциирования с другими произведениями искусства", то интерпретация должна учитывать эту связь с предшествовавшими литературными формами. Так формальная школа начала искать обратный путь в историю. Новый проект истории формалистов отличался от прежнего отказом от центрального представления об истории как линейном и непрерывном процессе, иначе говоря, классическое понятие традиции было заменено принципом литературной эволюции. Форма созерцания органической непрерывности в истории искусства и стиля утрачивала свое былое значение. Анализ литературной эволюции вскрыл "диалектическое самосоздавание новых форм" в истории литературы и описал мнимо бесконфликтный и якобы постепенный процесс передачи наследия как скачки, разрывы, как мятежи новых "школ и конфликты конкурирующих жанров.
"Объективный дух" целостной эпохи отбрасывается формалистами как метафизическая спекуляция. В литературе каждой эпохи; как пишут Виктор Шкловский и Юрий Тынянов, одновременно существуют многие школы, "причем одна из них представляет ее канонизированный гребень; канонизация литературной формы, однако, ведет к ее автоматизации и вызывает в нижнем слое образование новой формы, которая "врывается на место старшей", становится массовым явлением и, наконец, сама вновь вытесняется на периферию.
В этом проекте, где литературная эволюция парадоксальным образом обращена против органицистско-телеологического смысла классического понятия эволюции, формальная школа в своей интерпретации возникновения жанров, их канонизации и распада очень близко подошла к новому историческому видению литературы. Она учила по-новому видеть художественное произведение - в его истории, т.е. в изменении систем литературных жанров и форм. Она открыла, таким образом, путь для понимания (усвоенного и языкознанием) иллюзорности чистой синхронии, так как "каждая система, - согласно Роману Якобсону и Юрию Тынянову - дана обязательно как эволюция, а с другой стороны, эволюция носит неизбежно системный характер". Однако понимание художественного произведения в его истории, иначе говоря, внутри истории литературы, определяемой как "смена систем", еще не равнозначно видению художественного произведения в самой истории, т.е. в историческом горизонте его возникновения, в его общественной функции и историческом воздействии. Историчность литературы не исчерпывается сменой эстетических и формальных систем; эволюцию литературы, так же как и эволюцию языка, следует понимать не только имманентно, как свойственное ей отношение синхронии и диахронии, но и как ее отношение к общему ходу истории.
Если с этой точки зрения посмотреть на дилемму формального и марксистского литературоведения, то можно прийти к выводу, который не сделала ни та ни другая школа. Коль скоро литературная эволюция, с одной стороны, может быть понята как историческое изменение систем, а прагматическая история - с другой - как процессуальное сплетение общественных состояний, не следует ли из этого возможность установить такую взаимосвязь литературного и нелитературного рядов, которая объясняла бы отношение литературы и истории, а литература при этом не лишалась бы своего художественного характера, не сводилась исключительно к отражающей или объяснительной функции?
V
В такой постановке вопроса я вижу готовность литературоведения вновь обратиться к проблеме истории литературы, оставшейся нерешенной в споре марксистского и формального метода. Моя попытка преодолеть пропасть между литературой и историей, историческим и эстетическим начинается с того места, где остановились обе школы. В их методологии литературный факт определяется в замкнутом круге эстетики творения и изображения. Тем самым литература лишается измерения, характеризующего как эстетическое, так и общественное ее бытование, - пространства восприятия и воздействия. Читатель, слушатель, зритель, одним словом, фактор публики играет в обеих литературных теориях крайне ограниченную роль. Ортодоксальная эстетика Марксизма рассматривает - если вообще рассматривает - читателя точно так же, как автора: интересуется его социальным положением, либо стремится разместить его в тех или иных слоях и срезах изображенного общества. А формальной школе читатель необходим лишь в качестве такого воспринимающего субъекта, который, следуя указаниям в тексте, должен осуществлять различение формы или обнажение приема. Она наделяет его разумением филолога, знающего и осознающего художественные, приемы, тогда как марксистская эстетика, напротив, отождествляет
спонтанный опыт читателя прямо-таки с научным интересом исторического материализма, стремящегося раскрыть в художественном произведении отношение между надстройкой и базисом. Однако ни один текст, как заметил Вальтер Бульст, никогда не создавался, чтобы быть прочитанным филологом на филологический манер или, добавлю от себя, - историком на исторический манер.
Оба метода лишают читателя его подлинной роли - рели адресата, которому изначально предназначается произведение, роли, значимой как для исторического, так и для эстетического познания. Ведь и критик, выносящий суждение о новом явлении, и писатель, ориентирующийся в своем творчестве на позитивные и негативные нормы предшествовавших произведений, и истории литературы, встраивающий произведение в традицию и объясняющий его исторически, тоже, прежде всего, читатели. Чтение предшествует их продуктивному, рефлексивному отношению к литературе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Но нельзя забывать о другой заслуге опоязовцев. Развитие формального метода вновь возвращает его сторонников к проблеме историчности литературы, поначалу ими отвергнутой. Ее решение потребовало переосмысления принципа диахронии. Литературность обусловлена не только синхронией, но и оппозицией произведения к предшествовавшему жанру и форме в литературном ряду. Если произведение искусства, как писал об этом Виктор Шкловский, "воспринимается на фоне и путем ассоциирования с другими произведениями искусства", то интерпретация должна учитывать эту связь с предшествовавшими литературными формами. Так формальная школа начала искать обратный путь в историю. Новый проект истории формалистов отличался от прежнего отказом от центрального представления об истории как линейном и непрерывном процессе, иначе говоря, классическое понятие традиции было заменено принципом литературной эволюции. Форма созерцания органической непрерывности в истории искусства и стиля утрачивала свое былое значение. Анализ литературной эволюции вскрыл "диалектическое самосоздавание новых форм" в истории литературы и описал мнимо бесконфликтный и якобы постепенный процесс передачи наследия как скачки, разрывы, как мятежи новых "школ и конфликты конкурирующих жанров.
"Объективный дух" целостной эпохи отбрасывается формалистами как метафизическая спекуляция. В литературе каждой эпохи; как пишут Виктор Шкловский и Юрий Тынянов, одновременно существуют многие школы, "причем одна из них представляет ее канонизированный гребень; канонизация литературной формы, однако, ведет к ее автоматизации и вызывает в нижнем слое образование новой формы, которая "врывается на место старшей", становится массовым явлением и, наконец, сама вновь вытесняется на периферию.
В этом проекте, где литературная эволюция парадоксальным образом обращена против органицистско-телеологического смысла классического понятия эволюции, формальная школа в своей интерпретации возникновения жанров, их канонизации и распада очень близко подошла к новому историческому видению литературы. Она учила по-новому видеть художественное произведение - в его истории, т.е. в изменении систем литературных жанров и форм. Она открыла, таким образом, путь для понимания (усвоенного и языкознанием) иллюзорности чистой синхронии, так как "каждая система, - согласно Роману Якобсону и Юрию Тынянову - дана обязательно как эволюция, а с другой стороны, эволюция носит неизбежно системный характер". Однако понимание художественного произведения в его истории, иначе говоря, внутри истории литературы, определяемой как "смена систем", еще не равнозначно видению художественного произведения в самой истории, т.е. в историческом горизонте его возникновения, в его общественной функции и историческом воздействии. Историчность литературы не исчерпывается сменой эстетических и формальных систем; эволюцию литературы, так же как и эволюцию языка, следует понимать не только имманентно, как свойственное ей отношение синхронии и диахронии, но и как ее отношение к общему ходу истории.
Если с этой точки зрения посмотреть на дилемму формального и марксистского литературоведения, то можно прийти к выводу, который не сделала ни та ни другая школа. Коль скоро литературная эволюция, с одной стороны, может быть понята как историческое изменение систем, а прагматическая история - с другой - как процессуальное сплетение общественных состояний, не следует ли из этого возможность установить такую взаимосвязь литературного и нелитературного рядов, которая объясняла бы отношение литературы и истории, а литература при этом не лишалась бы своего художественного характера, не сводилась исключительно к отражающей или объяснительной функции?
V
В такой постановке вопроса я вижу готовность литературоведения вновь обратиться к проблеме истории литературы, оставшейся нерешенной в споре марксистского и формального метода. Моя попытка преодолеть пропасть между литературой и историей, историческим и эстетическим начинается с того места, где остановились обе школы. В их методологии литературный факт определяется в замкнутом круге эстетики творения и изображения. Тем самым литература лишается измерения, характеризующего как эстетическое, так и общественное ее бытование, - пространства восприятия и воздействия. Читатель, слушатель, зритель, одним словом, фактор публики играет в обеих литературных теориях крайне ограниченную роль. Ортодоксальная эстетика Марксизма рассматривает - если вообще рассматривает - читателя точно так же, как автора: интересуется его социальным положением, либо стремится разместить его в тех или иных слоях и срезах изображенного общества. А формальной школе читатель необходим лишь в качестве такого воспринимающего субъекта, который, следуя указаниям в тексте, должен осуществлять различение формы или обнажение приема. Она наделяет его разумением филолога, знающего и осознающего художественные, приемы, тогда как марксистская эстетика, напротив, отождествляет
спонтанный опыт читателя прямо-таки с научным интересом исторического материализма, стремящегося раскрыть в художественном произведении отношение между надстройкой и базисом. Однако ни один текст, как заметил Вальтер Бульст, никогда не создавался, чтобы быть прочитанным филологом на филологический манер или, добавлю от себя, - историком на исторический манер.
Оба метода лишают читателя его подлинной роли - рели адресата, которому изначально предназначается произведение, роли, значимой как для исторического, так и для эстетического познания. Ведь и критик, выносящий суждение о новом явлении, и писатель, ориентирующийся в своем творчестве на позитивные и негативные нормы предшествовавших произведений, и истории литературы, встраивающий произведение в традицию и объясняющий его исторически, тоже, прежде всего, читатели. Чтение предшествует их продуктивному, рефлексивному отношению к литературе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17