Это опосредование, которое объединяет переход от старой формы к новой во взаимодействии произведения и реципиента (публики, критиков, новых творцов), как шаг от события прошлого к постепенной рецепции, методически может быть схвачено в той формальной или содержательной проблеме, "которую ставит и оставляет после себя каждое произведение искусства в качестве горизонта возможных после него решений". Простое описание измененной структуры и новых художественных приемов, использованных в произведении, не обязательно выводит на эту проблему, почему и вопрос о функции произведения в историческом ряду не встает. Чтобы его поставить, иначе говоря, чтобы осознать оставленную произведением прошлого проблему, ответом на которую явилось новое произведение в историческом ряду, интерпретатор должен ввести в игру собственный опыт, так как горизонт старой и новой формы, проблемы и ее разрешения может быть вновь понят, только будучи опосредован современным горизонтом рецепции произведения. История литературы, понятая как "литературная эволюция", предполагает, что в историческом процессе эстетической рецепции и производства (включая современность исследователя) все формальные противоположности или "дифференциальные качества" находят свое опосредование.
Рецептивно-эстетический подход не только возвращает "литературной эволюции" утраченное направление, делая местонахождение историка литературы "точкой схода" - но не целью! - процесса. Он также открывает взгляду временные глубины литературного опыта, делая очевидной меняющуюся дистанцию между актуальным и потенциальным значением литературного произведения. Это подразумевает, что художественный характер произведения, смысловой потенциал которого формализм редуцировал до инновации как единственного ценностного критерия, ни в какой мере не должен быть воспринят в горизонте своего первого появления сразу и целиком (не говоря уж о том, чтобы исчерпаться чистой противоположностью старой и новой формы). Дистанция между первым актуальным восприятием произведения и его потенциальными значениями, или, иначе говоря, сопротивление, которое новое произведение оказывает ожиданиям своей первой публики, может быть столь велико, что требуется длительный процесс рецепции, постепенно добирающий значения, не ожидавшиеся или отсутствовавшие в горизонте первичного восприятия. При этом может случиться, что потенциальное значение произведения останется непонятным до тех пор, пока "литературная эволюция" не достигнет (в актуализации прежней формы) того горизонта, который только и позволяет найти ключи к не понятой ранее форме. Так, только "темная лирика" Малларме и его школы подготовила почву для возвращения к давно уже не замечаемой и поэтому забытой барочной поэзии, в особенности для филологической реинтерпретации и "воскрешения" Гон-горы-и-Арготе. Примеров того, что новая литературная форма может открыть доступ к забытой литературе, можно назвать много. Сюда попадают все так называемые "ренессансы". Говорю "так называемые", поскольку семантика слова создает видимость самопроизвольного возвращения и часто мешает осознать, что литературная традиция не может творить себя сама, что литературное прошлое возвращается только там, где новая рецепция воскрешает его в настоящем, будь то изменившаяся эстетическая установка, присваивающая себе прошлое в свободном обращении к нему, будь то новый момент литературной эволюции, бросивший на забытую поэзию неожиданный свет и позволявший разглядеть в ней нечто такое, чего прежде не замечали.
Таким образом, новое - категория не только эстетическая. Оно не исчерпывается факторами инновации, неожиданного, победы, перегруппировки или остра нения, которым формальная теория придавала исключительное значение. Новое становится и исторической категорией, коль скоро диахронический анализ литературы приводит к вопросу о том, какие же собственно исторические моменты делают новое в литературном явлении новым, в какой степени это новое может быть воспринято в исторический момент его появления, какой дистанции, какого пути или каких окольных путей понимания потребовало раскрытие его содержания, и обладал ли момент его полной актуализации столь мощным воздействием, что смог изменить перспективу прошлого, а тем самым и пересмотреть его литературную канонизацию. Каким в этом свете предстает отношение поэтической теории и эстетически продуктивной практики, уже обсуждалось ранее в ином контексте.
Конечно, возможности взаимопроникновения производства и рецепции в историческом изменении эстетической установки этими объяснениями ни в коей мере не исчерпываются. Здесь они необходимы, прежде всего, для того, чтобы пояснить, в какое пространство вовлекается диахронический анализ, когда он уже не может довольствоваться ситуацией, где за историю литературы принимают хронологический ряд литературных "фактов".
XI
Результаты, которых достигло языкознание, отделив синхронный подход от диахронного, а затем, методически разобрав их взаимосвязь, дают повод пересмотреть роль диахронного анализа и для истории литературы, в которой он явно преобладает. Если рецептивно-исторический анализ постоянно наталкивает нас (при изменении эстетической установки) на функциональные взаимосвязи между пониманием новых произведений и значением старых, то, видимо, возможно сделать в определенный момент развития синхронный срез, чтобы затем вычленить в гетерогенном множестве одновременных произведений равноправные, противоположные и иерархические элементы, объединяющиеся в соответствующие структуры, и тем самым выстроить для литературы данного исторического периода более общие рамки рассмотрения. Если проводить последующие синхронные срезы в диахроническом ряду таким образом, чтобы в них исторически артикулировалось изменение литературной структуры, определяющее границы соответствующей эпохи, это открыло бы новые возможности для истории литературы.
Приоритет диахронического анализа в историографии наиболее решительно оспорил Зигфрид Кракауэр. В работе "Время и история" он подвергает сомнению оправданность такого подхода со стороны обшей истории, когда событии всех жизненных сфер рассматриваются в рамках гомогенного хронологического времени как единый процесс, обладающий связностью в каждый данный исторический момент. Такое понимание истории, все еще находящееся в плену у гегелевского понятия "объективного духа", предполагало, что все, происходящее одновременно, в равной мере несет на себе отпечаток значения этого момента, то есть скрывало фактическую разновременность одновременного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Рецептивно-эстетический подход не только возвращает "литературной эволюции" утраченное направление, делая местонахождение историка литературы "точкой схода" - но не целью! - процесса. Он также открывает взгляду временные глубины литературного опыта, делая очевидной меняющуюся дистанцию между актуальным и потенциальным значением литературного произведения. Это подразумевает, что художественный характер произведения, смысловой потенциал которого формализм редуцировал до инновации как единственного ценностного критерия, ни в какой мере не должен быть воспринят в горизонте своего первого появления сразу и целиком (не говоря уж о том, чтобы исчерпаться чистой противоположностью старой и новой формы). Дистанция между первым актуальным восприятием произведения и его потенциальными значениями, или, иначе говоря, сопротивление, которое новое произведение оказывает ожиданиям своей первой публики, может быть столь велико, что требуется длительный процесс рецепции, постепенно добирающий значения, не ожидавшиеся или отсутствовавшие в горизонте первичного восприятия. При этом может случиться, что потенциальное значение произведения останется непонятным до тех пор, пока "литературная эволюция" не достигнет (в актуализации прежней формы) того горизонта, который только и позволяет найти ключи к не понятой ранее форме. Так, только "темная лирика" Малларме и его школы подготовила почву для возвращения к давно уже не замечаемой и поэтому забытой барочной поэзии, в особенности для филологической реинтерпретации и "воскрешения" Гон-горы-и-Арготе. Примеров того, что новая литературная форма может открыть доступ к забытой литературе, можно назвать много. Сюда попадают все так называемые "ренессансы". Говорю "так называемые", поскольку семантика слова создает видимость самопроизвольного возвращения и часто мешает осознать, что литературная традиция не может творить себя сама, что литературное прошлое возвращается только там, где новая рецепция воскрешает его в настоящем, будь то изменившаяся эстетическая установка, присваивающая себе прошлое в свободном обращении к нему, будь то новый момент литературной эволюции, бросивший на забытую поэзию неожиданный свет и позволявший разглядеть в ней нечто такое, чего прежде не замечали.
Таким образом, новое - категория не только эстетическая. Оно не исчерпывается факторами инновации, неожиданного, победы, перегруппировки или остра нения, которым формальная теория придавала исключительное значение. Новое становится и исторической категорией, коль скоро диахронический анализ литературы приводит к вопросу о том, какие же собственно исторические моменты делают новое в литературном явлении новым, в какой степени это новое может быть воспринято в исторический момент его появления, какой дистанции, какого пути или каких окольных путей понимания потребовало раскрытие его содержания, и обладал ли момент его полной актуализации столь мощным воздействием, что смог изменить перспективу прошлого, а тем самым и пересмотреть его литературную канонизацию. Каким в этом свете предстает отношение поэтической теории и эстетически продуктивной практики, уже обсуждалось ранее в ином контексте.
Конечно, возможности взаимопроникновения производства и рецепции в историческом изменении эстетической установки этими объяснениями ни в коей мере не исчерпываются. Здесь они необходимы, прежде всего, для того, чтобы пояснить, в какое пространство вовлекается диахронический анализ, когда он уже не может довольствоваться ситуацией, где за историю литературы принимают хронологический ряд литературных "фактов".
XI
Результаты, которых достигло языкознание, отделив синхронный подход от диахронного, а затем, методически разобрав их взаимосвязь, дают повод пересмотреть роль диахронного анализа и для истории литературы, в которой он явно преобладает. Если рецептивно-исторический анализ постоянно наталкивает нас (при изменении эстетической установки) на функциональные взаимосвязи между пониманием новых произведений и значением старых, то, видимо, возможно сделать в определенный момент развития синхронный срез, чтобы затем вычленить в гетерогенном множестве одновременных произведений равноправные, противоположные и иерархические элементы, объединяющиеся в соответствующие структуры, и тем самым выстроить для литературы данного исторического периода более общие рамки рассмотрения. Если проводить последующие синхронные срезы в диахроническом ряду таким образом, чтобы в них исторически артикулировалось изменение литературной структуры, определяющее границы соответствующей эпохи, это открыло бы новые возможности для истории литературы.
Приоритет диахронического анализа в историографии наиболее решительно оспорил Зигфрид Кракауэр. В работе "Время и история" он подвергает сомнению оправданность такого подхода со стороны обшей истории, когда событии всех жизненных сфер рассматриваются в рамках гомогенного хронологического времени как единый процесс, обладающий связностью в каждый данный исторический момент. Такое понимание истории, все еще находящееся в плену у гегелевского понятия "объективного духа", предполагало, что все, происходящее одновременно, в равной мере несет на себе отпечаток значения этого момента, то есть скрывало фактическую разновременность одновременного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17