– Я работал с инспекторами Эррера и Конти, – продолжает Жименез. – Они осуществляли слежку, прослушивание, обыск и проверку банковских счетов. Они даже перерыли грязь в канале, чтобы найти диски от бетонорезки, и копались на свалке, чтобы найти останки трупа.
– А Матильда?
– Она очень старалась, чтобы ее рассказ соответствовал собранным свидетельствам. Она меняла часы, даты, алиби. Надо было постоянно следить за ней…
Я сгораю от желания прочитать первый протокол допроса Матильды. Жименез, кажется, в хорошем настроении.
– Не могли бы вы показать мне один экземпляр протокола допроса? – произношу наконец с рассеянным видом.
Я мог бы у него попросить назвать имя победителя этапа в Турмале в 1977 году, или тысячу франков, или его велосипед, но не протокол допроса Матильды. Нет. Впрочем, как и никто другой. Мой ничего не значащий вид ему не нравится. Между нами возникает необъяснимая неприязнь.
– Вы уверены, что Матильда совершила все, в чем ее обвиняют? – спрашиваю только ради того, чтобы прервать паузу.
– Что все? – раздражается Жименез.
– Все: ее фиктивный брак, любовники, отравления лекарствами, фальшивые документы и завещание, парики и вымышленные имена, и, наконец, расчленение трупа?
– Если вы до сих пор еще этого не поняли, то, видимо, только потому, что спали, – перебивает меня Жименез.
Он сердится. Не осмеливается назвать меня кретином или идиотом. Но это как раз то, что он обо мне думает. Улыбается.
– У вас, наверное, много работы, – говорю я.
– Да, есть немного.
Он уткнул нос в бумаги, делая какие-то пометки.
– Как вы думаете, почему она это совершила? – спрашиваю я, направляясь к выходу.
– Ревность, мсье. Ревность.
Несколько секунд стою в раздумье.
– Матильда никогда не является вам по ночам? – спрашиваю, держась за ручку двери.
Жименез смотрит на меня изучающе.
– Нет, а вам?
– Мне – да.
В коридоре сталкиваюсь с секретарем. Он тащит целую стопку протоколов, поверх которых громоздятся старые номера газеты «Мируар де Сиклизм». Он чересчур жестикулирует, протоколы разлетаются, и один лист падает к моим ногам. Поднимаю его. Перечень запасов оружия, которые полицейские обнаружили в комнате Матильды. Читаю:
«Три ружья 22-го калибра с длинным стволом, пневматический пистолет, сотня патронов, заряженный полуавтоматический карабин, два сигнальных пистолета, оптический прицел, три пистолета с глушителем, десяток пачек динамита».
– Значит, ревность, говоришь?
Приехав к себе, звоню инспектору Эррера. Я знаком с ним по работе в разделе хроники «Репюбликен».
– Не могли бы мы встретиться? – прошу его.
– Нет, у нас очень строгие указания на этот счет. Из-за бардака, в какой превратили адвокаты это дело, мы решили провести закрытый процесс.
Слышу странный шум в трубке.
– Алло, мсье Эррера…
Повесил трубку. Противный день. Кормлю рыбок. Рассматриваю бутылку водки в холодильнике. Заманчиво… Иду в бар «Тамтам». Это рядом. В голове стучит: «Ленынет, Ленынет, Ленынет». Как удары в барабан.
В баре темно. Освещена только стойка. Заказываю лимонад. Джамила строит удивленную гримасу.
– Ты не болен?
– Нет, я решил завязать после того, как врачи сказали мне, что у меня триглицериды.
– Три… что?
– Ничего, такие штуки в крови, которые есть и в виски.
Этого объяснения ей вполне достаточно. Джамила – настоящее сокровище. Бар «Тамтам» – убежище для журналистов из «Репюбликен» и для других репортеров. Я провел там сотни часов на табурете у стойки. Устал.
Подходит Джамила. Трется о меня. Улыбаюсь. Пряный запах ее пота ударяет в нос. Пьянит, возбуждает, раздражает. Эта барменша властвует над всеми самцами, которые трутся животами о стойку ее бара. Джамила пухленькая, в черном обтягивающем платье. Она не носит плавок, иначе их было бы заметно. Подмышкой виден лопнувший шов. Жан-Луи, ее муж, хозяин бара, делает вид, что ничего не замечает. Он хороший коммерсант. Я уже давно кручусь около Джамилы. Но еще ни разу не осмелился. Сегодня у меня огромное желание, но опять не смею. Мы могли бы заняться этим в моей машине. Быстро, конвульсивно, страстно. Я порвал бы ей платье. Она кусала бы мне плечо до крови. Уложил бы ее на капот. Сорвал бы лифчик. Сжал руки на ее шее. Быстро бы воткнул член между толстых ног. Она бы испугалась, что я сжимаю ее слишком сильно, но не произнесла бы ни слова.
Мы смотрим друг на друга. Она, кажется отгадала мои мысли. Я опускаю взгляд.
VI
Прошло три дня. Лена не дает о себе знать. Матильда не отвечает на письмо. Я ем только легкие блюда. Например, цыплячьи крылышки с мандаринами – 847 калорий. Я оставил комнату такой же, как в тот вечер, когда ушла Лена. Шмотки разбросаны по кровати, хватит, по крайней мере, на два чемодана. Ее записка, прикрепленная к кактусу. Проклятая записка!
Ты так ничего и не понял. Вот уже месяц, как я рядом с тобой, а ты меня не замечаешь. Ты очень изменился. Возможно, это причинит тебе боль, но тем хуже. Ты стареешь. За несколько месяцев ты постарел на двадцать лет. Я никак не могу это объяснить. Лысеешь. Стал совсем неинтересным. Все время где-то пропадаешь. Я так и не нашла то, что искала. Я устала ждать. Мне всего 24 года, я полна огня и хочу встречать новых людей. Я хочу встретить настоящего мужчину. Я хочу жить и быть нужной. Привет и удачи тебе с Матильдой. Целую тебя. Не сердись.
Лена.
Я все более не уверен, что она вернется. Сижу в кресле в гостиной. В том самом кресле, что она купила в салоне современной мебели и которое по цене почти не уступает стоимости автомобиля. В нем невозможно сидеть. Записка Лены у меня в руках. Звоню Габи.
– Ты где сегодня ужинаешь?
– Я приглашен к Вику с Сарой, пойдешь?
– Нет, мне надо работать.
– Ну и дурак. Сара была бы счастлива повидать тебя.
Я выжидаю несколько секунд и спрашиваю с деланным равнодушием:
– Да, кстати, ты не видел Лену?
– Вчера мы с ней выпили по чашечке кофе.
– Она тебе ничего не сказала?
– Нет, а что?
У меня комок в горле, но я выплевываю эти слова:
– Она ушла.
Что ж, я проиграл войну, которую вел со всем миром. Это признание будто прорывает перегородку. Крупные слезы катятся по щекам.
– Давно? – спрашивает Габи.
– Сто двадцать часов назад, – произношу между рыданиями.
Слезы стекают у меня по носу и падают на стопку чистых листов. Первый лист уже промок. Мой письменный стол похож на аквадром для грустных блох. Достаю ручку и начинаю письмо Лене. Черные чернила смешиваются со слезами. Довольно грязно, однако это должно ее впечатлить. Так и не знаю, где она. Я обзвонил ее подруг, они тоже не в курсе. Я не решаюсь позвонить ее родителям.
Моя милая, моя любовь, моя рана. Пишу со слезами в сердце. Тебе это покажется смешным, но это так. Я поставил диск Чета, которого ты так любишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40