Неужели он узнал мою тайну? Я была так ошеломлена, что даже не нашлась с ответом.
– Да, я грешник, но мой грех – не тот, за который все поносят меня!
– Вы меня ставите в тупик, маэстро…
Он явно сердился.
– Ведь и до тебя уже дошли слухи!
Я кивнула.
– Но ты же видела мою Анну…
Чего он добивается от меня? Меня передернуло от слов «моя Анна».
– Ты ведь не веришь им, правда? Анна Мария, прошу тебя, скажи, что ты никогда не допускала такой мысли! Ведь это же мерзость!
– Простите, синьор, не хочу быть циничной, но меня теперь трудно удивить тем, что священники нарушают обет целомудрия.
– Да, я нарушил, но всего единожды, и то более двух десятков лет назад. Могу я попросить еще вина?
– Пожалуй, мне и самой не помешает налить чуток. Я теперь не знаю, что и думать.
Вивальди взял полный стакан и снова осушил его одним махом.
– А я не знаю, как мне сказать еще яснее. Ну хорошо: Анна Джиро – моя дочь.
Ох уж эти попы! Вот уж не думал Господь, что его священники будут такими лицемерами!
– Я узнал о ее существовании всего около десяти лет назад. С тех пор я пытаюсь как-то возместить… но пересуды нас не оставляют. Сколько же в них злонамеренности!
Я немедленно вспомнила своего отца и его плодородные похождения.
– А она знает?
Вивальди покачал головой:
– Как я могу ей признаться? Что почувствует она, когда узнает, что я – не только ее учитель и покровитель, но еще и отец! Я, рукоположенный священник!
– Я, признаться, думала о вас неверно.
– Как и все остальные.
Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Потом Вивальди отвел глаза и сбивчиво продолжил:
– Неужели меня запомнят только как развратника – меня, который все эти годы жил совершенным аскетом среди целого скопища дев? Ты же знаешь, Анна Мария, что я за человек: я жил ради музыки, я честно служил Господу и Республике. Если судить по справедливости, неужели музыкальные заслуги всей моей жизни не перевесят единственную неблагоразумную ночь в Мантуе?
– Не знаю, маэстро. Но я уверена, что вашу музыку не забудут никогда.
Его глаза вновь наполнились слезами.
– Я хотел, чтобы кто-нибудь еще знал правду – на случай, если со мной что-то случится. Но я не желал бы до срока сообщать об этом Анне: сначала она должна обрести самостоятельность, твердо встать на ноги. Пусть позже, но она поймет, что я бы всем поступился – славой, богатством, добрым именем – ради одной только любви к ней.
Я посоветовала маэстро – и даже настаивала, – чтобы он немедленно рассказал ей обо всем: я в жизни немало настрадалась из-за того, что от меня долго скрывали истину. На мои уговоры Вивальди лишь качал головой и теребил выцветшие, желтоватые с проседью вихры:
– Она меня возненавидит. Сейчас Анна души во мне не чает, и я могу оставаться рядом с ней… Боже, моя любовь к ней лишает меня всякой надежды на спасение! Разве могу я раскаиваться, что произвел ее на свет?!
Маэстро правильно поступил, что пришел именно ко мне за советом, хотя он им и пренебрег.
Так или иначе, я клятвенно заверила Вивальди, что не выдам его секрет никому, кроме самой Анны, и то только после его смерти – если он покинет этот мир раньше меня.
Мой бедный маэстро! Придется мне сдержать данное ему слово, и все-таки это будет слишком мало по сравнению с тем, что он сделал в жизни для меня.
Я наконец-то уразумела и то, сколь непростой бывает истина и каково это, жить с неразглашаемой до поры тайной, хранимой в глубинах сердца и ожидающей только верного момента, когда ее можно будет раскрыть.
Влияние Ла Бефаны в приюте очень долго оставалось в силе, поэтому, хоть я преподаю здесь уже многие годы, меня только в этом августе избрали маэстрой – и тем же голосованием возвели в статус Ma?stra di coro. Мне бы никогда этого не дождаться, если бы маэстра Менегина сохраняла свой авторитет и поныне.
Меня ни разу так и не назначили scrivana – да я бы и сама не согласилась на эту должность: если бы только мне доверили libri dela scaffetta, любой найденыш Пьеты смог бы без труда в них заглянуть.
Но есть иная книга тайн, коей я являюсь и хранительницей, и автором. Вот уже много лет я прячу ее под замком в ящике стола в своей комнате. Вначале она была девственно чиста – нетронутые веленевые страницы в тисненной золотом кожаной обложке. Это подарок бабушки, она вручила мне две такие. Обе теперь почти полностью исписаны; разве что нынешнюю я заполняю куда быстрее, особенно в последние несколько недель, со дня моего повышения в должности.
В первой же записи накапливались медленно, начиная с моего давнего восстановления в coro. Это тоже своего рода Золотая книга Венеции – только в ней содержатся не фамилии благородных родов, а некие весьма неблагородные деяния. Как только эта особа позволяла себе дурно обращаться с воспитанницами, они тут же шли ко мне, а я скрупулезно все записывала вот на эти страницы. Едва была заполнена последняя, как я поняла, что время настало. Я передала книжку Марьетте, та отдала ее моему деду, а он, в свою очередь, огласил сведения из нее на заседании правления.
Истинный учитель всегда понимает разницу между счастьем и горем. Истинный учитель умеет разглядеть в глазах подопечного скрытый свет, даже если проблеск его так мал, что скрыт и от самого ученика, и от прочих людей.
Но дурной наставник – тот, кто получает удовольствие, причиняя боль другим, кто радуется чужому страданию только потому, что некогда сам перестрадал, – такой заслуживает наказания, и не только в ином мире, но и в этом.
Елена уже сунула личико в дверь. Я отрываю взгляд от своих записок, и глаза вначале меня подводят: мне кажется, что я вижу Джульетту. Улыбки у них похожи – к тому же Елене сейчас столько лет, сколько было моей подруге при нашей последней встрече.
– Zi?tta! – заявляет она. – Я пришла на урок. Вы при этом освещении такая хорошенькая!
Мы вместе смотрим в окно, выходящее на Большой канал; предзакатный золотой свет льется сквозь стекло, словно благословение Божье.
Я забочусь о Елене с трехлетнего возраста и не могла бы любить ее больше, даже будь она моей родной дочерью. Она – трудолюбивая пчелка и весьма одаренная скрипачка. Я пока не могу сказать с уверенностью, найдет ли Елена возможность продолжать занятия музыкой, когда покинет приют: ее родители давным-давно запланировали ее замужество. Не сомневаюсь, что они, как и я, смогут гордиться ею.
Я улыбаюсь и прошу свою подопечную:
– Дай мне еще пять минуток, figlia mia. Я хочу закончить.
Чтобы дописать последние слова, я зажигаю лампу – она нужна и для предстоящего урока. Заполнена последняя страница в этой книге, и я думаю, что сказала все, что хотела. Пресвятая Матерь Божья, молю тебя, охрани эти записи от пожара, наводнения и тления. Здесь целая история жизни; я писала ее о себе, но получилась она о нас с Вивальди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72