Все это были подкидыши, сироты и незаконнорожденные. Среди них распоряжался Сильвио, раздавая всем пирожки и бутылки с вином.
Я вышла из укрытия.
– О синьорина! – ужаснулась одна из девушек. – Не выдавайте нас!
Сильвио, казалось, с прошлого раза значительно вырос. Что-то в его наряде показалось мне непривычным, я не сразу сообразила, что на нем желтая шапочка. Он ни словом не обмолвился со мной, а лишь взял у меня из рук скрипку, запросто расцеловался кое с кем из девушек и повел меня к гондоле, которая как раз причалила к ступеням.
Я чувствовала радость от встречи с Сильвио и одновременно тревогу и беспокойство – куда же привезет меня гондола? Едва я заговаривала с ним, пытаясь выспросить, что все это значит, он шикал на меня и только пожимал руку. Я поглядела на гондольера и обернулась к Сильвио:
– Он ведь никому не скажет. Ему честь не велит. Я верно говорю, синьор?
Гондольер, высокий сухощавый человек с выцветшими голубыми глазами, улыбнулся и кивнул.
– Вот видишь, Сильвио!
Но я опять услышала только «тсс!», хотя на этот раз мой дружок раскрыл мне пальцы и поцеловал ладонь.
Должно быть, не найдется во всем мире ничего прекраснее, чем сидеть венецианской ночью в гондоле бок о бок с тем, кого любишь, и слышать лишь плеск весла и лепет пузырьков, и скользить по темной, усеянной звездами водной глади с лебединой грацией и величавостью.
Вскоре мне уже расхотелось говорить. Словно во сне, я захотела, чтобы мы вечно сидели рядышком – я и мой милый смешной приятель, и не старились, и все время были такими же, как сейчас, – в этом прекрасном «сейчас», замершем в равновесии между детством, которое мы уже оставили позади, и всей грядущей жизнью – окутанной мраком, непознаваемой.
12
Мы миновали ворота гетто без единого возражения со стороны стражника – он лишь глянул на нас сверху и жестом пригласил продолжать путь.
– А я думала, что эти ворота на ночь запирают, – сказала я своему приятелю.
– Запирают, – согласился он, – каждую ночь, кроме сегодняшней.
Мы доплыли до причала, и гондольер подал нам обоим руку, помогая выбраться из лодки. Пока Сильвио расплачивался с ним, я крепко сжимала скрипку, прислушиваясь к отдаленному веселому шуму. Там смеялись и пели, били в ладоши и притопывали.
– Что это? – спросила я у Сильвио.
– Праздник.
– Что-то я не припомню, чтобы сегодня был праздник.
Сильвио одарил меня обычной ироничной ухмылкой.
– Это потому, что ты ни капли не смыслишь в еврейском календаре – несмотря на твою исключительную образованность.
– Если ты, несносный мальчишка, хочешь сообщить мне что-то важное, то говори немедленно!
– Ты неправильно поняла, Аннина. То есть я думаю, что ты не совсем правильно понимаешь. Сегодня тебя пригласили в гетто как наемного музыканта.
Он потащил меня за собой по темной улочке на шум толпы.
– Откуда такая страшная вонь?
– Это ветошь, и грязное белье, и кости, и просто запахи житья в тесноте. Вот сюда, вверх по лестнице.
Мы поднялись по кривой лесенке, а потом спустились по другой такой же и попали на небольшую площадь – campo, неярко освещенную масляными лампами и полную народу. Люди там пели и танцевали, пили и гомонили на разных языках. Какой-то бородач, облаченный в богато вышитое одеяние, отплясывал, держа в руках свиток, украшенный росписью и драгоценными камнями. Мужчины, женщины и дети обступили его, хлопая в ладоши и притоптывая ногами.
– Ну вылитый жених! – засмеялся Сильвио.
В этот момент к нам подошла Ревекка. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Она всегда приходила в Пьету навещать нас, накинув на себя просторную черную шаль – zendaletta – или домино, а голову покрыв желтой или же иногда красной baretta, говорящей, что она еврейка. Теперь ее голова была непокрыта, а хорошо скроенное платье с кружевными рукавами и бледно-голубой шелковой накидкой прекрасно облегало фигуру.
Ревекка взяла меня за руки и расцеловала в обе щеки.
– Наше торжество уже в самом разгаре, – извиняющимся голосом пояснила она, а затем вытащила меня на самую середину campo.
Заметив меня, толпа разом прекратила пение и пляски, и мы вдвоем с Ревеккой оказались в центре всеобщего внимания.
– Sign?ri е sign?re, – произнесла она по-итальянски, – вот тот подарок, который я обещала преподнести вам в память о моей сестре Рахили. Это дань ее мечте возродить замысел рабби Модены по созданию в гетто музыкальной школы – «Accad?mia degli Impediti», «Академии бесправных».
Теснившиеся вокруг нас люди слушали Ревекку очень внимательно, но, как мне показалось, весьма скептически. Она продолжила:
– Это очень давняя мечта: чтобы мы, живя здесь, в изгнании, смогли бы создавать музыку столь же прекрасную, как музыка наших предков. Дорогие мои друзья и соседи, не забывайте о том, что красивая и утонченная музыка, исполняемая сейчас с большим успехом в христианских церквях Венеции, – тут она кивнула в мою сторону, – основана на музыке Второго Храма, которую слагали и исполняли евреи. Так не будем же забывать – даже при всей нынешней скудости нашей жизни, при каждодневной борьбе за выживание, что эта музыка – наше наследие. Она принадлежит нам по праву рождения.
Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.
– Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. – Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. – Это Анна Мария делла Пьета.
Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились – они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.
Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства – даже у детей! – в глазах читались следы неотступных забот.
Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши – она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.
– Играй, Анна Мария! – перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.
Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке – одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.
– Сыграй же, Аннина! – закричал он, смеясь.
– Сыграй, Аннина! – вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Я вышла из укрытия.
– О синьорина! – ужаснулась одна из девушек. – Не выдавайте нас!
Сильвио, казалось, с прошлого раза значительно вырос. Что-то в его наряде показалось мне непривычным, я не сразу сообразила, что на нем желтая шапочка. Он ни словом не обмолвился со мной, а лишь взял у меня из рук скрипку, запросто расцеловался кое с кем из девушек и повел меня к гондоле, которая как раз причалила к ступеням.
Я чувствовала радость от встречи с Сильвио и одновременно тревогу и беспокойство – куда же привезет меня гондола? Едва я заговаривала с ним, пытаясь выспросить, что все это значит, он шикал на меня и только пожимал руку. Я поглядела на гондольера и обернулась к Сильвио:
– Он ведь никому не скажет. Ему честь не велит. Я верно говорю, синьор?
Гондольер, высокий сухощавый человек с выцветшими голубыми глазами, улыбнулся и кивнул.
– Вот видишь, Сильвио!
Но я опять услышала только «тсс!», хотя на этот раз мой дружок раскрыл мне пальцы и поцеловал ладонь.
Должно быть, не найдется во всем мире ничего прекраснее, чем сидеть венецианской ночью в гондоле бок о бок с тем, кого любишь, и слышать лишь плеск весла и лепет пузырьков, и скользить по темной, усеянной звездами водной глади с лебединой грацией и величавостью.
Вскоре мне уже расхотелось говорить. Словно во сне, я захотела, чтобы мы вечно сидели рядышком – я и мой милый смешной приятель, и не старились, и все время были такими же, как сейчас, – в этом прекрасном «сейчас», замершем в равновесии между детством, которое мы уже оставили позади, и всей грядущей жизнью – окутанной мраком, непознаваемой.
12
Мы миновали ворота гетто без единого возражения со стороны стражника – он лишь глянул на нас сверху и жестом пригласил продолжать путь.
– А я думала, что эти ворота на ночь запирают, – сказала я своему приятелю.
– Запирают, – согласился он, – каждую ночь, кроме сегодняшней.
Мы доплыли до причала, и гондольер подал нам обоим руку, помогая выбраться из лодки. Пока Сильвио расплачивался с ним, я крепко сжимала скрипку, прислушиваясь к отдаленному веселому шуму. Там смеялись и пели, били в ладоши и притопывали.
– Что это? – спросила я у Сильвио.
– Праздник.
– Что-то я не припомню, чтобы сегодня был праздник.
Сильвио одарил меня обычной ироничной ухмылкой.
– Это потому, что ты ни капли не смыслишь в еврейском календаре – несмотря на твою исключительную образованность.
– Если ты, несносный мальчишка, хочешь сообщить мне что-то важное, то говори немедленно!
– Ты неправильно поняла, Аннина. То есть я думаю, что ты не совсем правильно понимаешь. Сегодня тебя пригласили в гетто как наемного музыканта.
Он потащил меня за собой по темной улочке на шум толпы.
– Откуда такая страшная вонь?
– Это ветошь, и грязное белье, и кости, и просто запахи житья в тесноте. Вот сюда, вверх по лестнице.
Мы поднялись по кривой лесенке, а потом спустились по другой такой же и попали на небольшую площадь – campo, неярко освещенную масляными лампами и полную народу. Люди там пели и танцевали, пили и гомонили на разных языках. Какой-то бородач, облаченный в богато вышитое одеяние, отплясывал, держа в руках свиток, украшенный росписью и драгоценными камнями. Мужчины, женщины и дети обступили его, хлопая в ладоши и притоптывая ногами.
– Ну вылитый жених! – засмеялся Сильвио.
В этот момент к нам подошла Ревекка. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Она всегда приходила в Пьету навещать нас, накинув на себя просторную черную шаль – zendaletta – или домино, а голову покрыв желтой или же иногда красной baretta, говорящей, что она еврейка. Теперь ее голова была непокрыта, а хорошо скроенное платье с кружевными рукавами и бледно-голубой шелковой накидкой прекрасно облегало фигуру.
Ревекка взяла меня за руки и расцеловала в обе щеки.
– Наше торжество уже в самом разгаре, – извиняющимся голосом пояснила она, а затем вытащила меня на самую середину campo.
Заметив меня, толпа разом прекратила пение и пляски, и мы вдвоем с Ревеккой оказались в центре всеобщего внимания.
– Sign?ri е sign?re, – произнесла она по-итальянски, – вот тот подарок, который я обещала преподнести вам в память о моей сестре Рахили. Это дань ее мечте возродить замысел рабби Модены по созданию в гетто музыкальной школы – «Accad?mia degli Impediti», «Академии бесправных».
Теснившиеся вокруг нас люди слушали Ревекку очень внимательно, но, как мне показалось, весьма скептически. Она продолжила:
– Это очень давняя мечта: чтобы мы, живя здесь, в изгнании, смогли бы создавать музыку столь же прекрасную, как музыка наших предков. Дорогие мои друзья и соседи, не забывайте о том, что красивая и утонченная музыка, исполняемая сейчас с большим успехом в христианских церквях Венеции, – тут она кивнула в мою сторону, – основана на музыке Второго Храма, которую слагали и исполняли евреи. Так не будем же забывать – даже при всей нынешней скудости нашей жизни, при каждодневной борьбе за выживание, что эта музыка – наше наследие. Она принадлежит нам по праву рождения.
Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.
– Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. – Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. – Это Анна Мария делла Пьета.
Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились – они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.
Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства – даже у детей! – в глазах читались следы неотступных забот.
Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши – она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.
– Играй, Анна Мария! – перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.
Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке – одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.
– Сыграй же, Аннина! – закричал он, смеясь.
– Сыграй, Аннина! – вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72