Колья могли быть длинные, тонкие, с приделанными к концам железными крючьями. Мужчины таскали эти колья, положив на плечо. Наших коллег с ними не было. Я видел отца того, про которого запрос, он тоже был в темной одежде, черного или темно-синего цвета, и в жилете, такие называют американка, а через пузо тянулась цепочка тех часов, хорошие, я помню, часы, карманные. Где он их взял. Известно ли это сыну, возможно. Может я его и спрашивал, не помню. Наследственное имущество, семейные вещи, старые родственники. Его отец был человеком, который так выполнял обязательства, с достоинством, как он думал, перед правящим классом, и эти часы могли быть его наградой, может и стащил где, но я так не думаю. Я говорю это только как возможность. Он знал город, все периметры. Это принадлежало ему, как он ходил, как ходил его сын. Я вижу эту походку, вижу отца, вижу надменность. Когда его сын был отобран старшими, он сказал, что мальчишка ему больше не сын.
Так и с моим отцом, который верил, что у меня тоже есть власть. Власть у меня была, но не та, как он думал. И было необходимо, чтобы он держался этого мнения, положено, чтобы он верил так. В общем плане, такие мнения родителей не заинтересовали бы меня, ни коллегу, коллег, да, а вот в виде образчика, да, это возможно. Если мы рассматривали жизни наших родителей, так это был род ночного кошмара. Но кто может сказать, что такое для молодого человека жизни взрослых. Когда я вступил в отрочество, я не мог использовать в их присутствии определенные слова и выражения. Я должен был уйти, и я ушел, меня забрали, можно и так сказать. Я не мог оставаться с ними, сознавая эту неполноценность, справиться с этим знанием.
Да, превосходство. Должно ли это так преобразоваться, я возражений не имею и могу это сказать, сказать сейчас, как с моим прежним коллегой, я владел превосходством над моими отцом и матерью. Кто мог ударить его по лицу в ее присутствии, в его присутствии ударить по лицу ее. Кто мог ударить кого-нибудь по лицу в моем присутствии, ударить лицо моей матери, лицо отца, в присутствии меня, кто мог сделать это с моим отцом, с отцом моего прежнего коллеги, и по нашим двум, кто мог это сделать.
В чем тут дело.
Я могу рассказать, как в одну ночь лежал в постели, и она пришла ко мне, моя мать, и разговаривала, и я ей сказал, начиналось со слов: «Когда я вернусь из». Дальше не помню, «вернусь домой». Ее реакция была сильно взволнованной, было так, что она задрожала, прямо перед моими глазами теряя вес, теряя рост, обращаясь в старуху, обнаружение бессилия перед моими глазами, и она хорошо это знала. Она ничего не могла мне сказать. Я поднялся за уровень дальше, за которым она не понимала, и отменить ничего не могла.
И все же, мы сами приняли это решение, я она, один с одной, я теперь это знаю, возможно тоже понимал и тогда, как мой прежний коллега, да, в то время мы разговаривали друг с другом.
Мы вступили в обязательства.
А наши родители прилагали усилия утаивать суетные вещи, один ради другого. Я могу иметь сочувствие. Что тут невозможного, недопустимого. Эти вещи входят в наши жизни и через это в жизни наших родителей и старших, заставляя их признавать свою неполноценность. Существовал ли выбор, был ли он для нас двоих, нет, не думаю, у нас его не было, это следовало принять и мы это приняли, как и положено. У нас не было выбора, приступить к обязанностям, я же сказал.
Тогда о моем прежнем коллеге я бы сказал, что он обладал этим воображением, необходимым воображением. Решения были приняты рано, когда же, когда это было, насчет меня в возрасте двенадцати лет.
Если в те дни мой отец и имел друзей, то это перестало. Я помню, как он стоял, руки в карманах, наклонив голову к здоровому уху, и кивая, пока он оглядывался, вместо чем слушать более внимательно (вид лица говорящего отвлекает наше внимание). Его взгляд остановился на мне. У него была такая ужимка, он покачивал головой, утверждая с помощью этого действия не только свою неполноценность, но и то, что он не сам по себе, не отдельный человек, и нередко опасный. Вспоминаю, как он смотрел на меня, нахмурясь, да, расстроенный, не с пониманием, ему и в голову не приходило, что я могу обратить на это внимание. Такие столкновения никогда не упоминались.
Общество моего отца было приемлемо для общины, общество отца моего прежнего коллеги тоже. Но община состояла из них, не из нас двоих.
Отец не мог разговаривать со мной о вещах, кроме подручных, продолжая водить меня на вылазки вверх по реке, мы там находили разные вещи, груды резины, металла или дерева. Он шел впереди, быстро не быстро, замедляясь, когда задумывался, ища все, что угодно, там могли быть и тела, смерти, в которых не было необходимости. Это он мне так сказал, не было необходимости, люди, которым не было необходимости умирать. Потом произошел случай с белой одеждой. Она была среди подроста, папоротники, подсолнухи. Один рукав оторван, в ней не было ценности, и еще пятна, конечно, кровь, я к ней не прикоснулся, это отец. И мы нашли то тело, мужское, каждая нога сломана выше лодыжки, вот так, они лежали на путях для колес поезда. Отец не сказал мне этого, но это было понятно, я знал это, как и он. Я рассказал моему прежнему коллеге, мы тогда были мальчишками, он внимательно выслушал, расспросил о мертвеце, который был из нашей общины, из нашего участка, но уже долгий период там не появлялся. Кто его убил, мы тогда думали безопасности, мы провели расследование, безопасности не безопасности, может в участке были армейские.
Дерзость есть качество суетное. Нашим родителям оно было недоступно всегда. Проявление дерзости действовало на них необычайно. Я знал это с детства. Они считали меня «богоподобным». Да, я уверен, это было правдой. Но они не стали бы спорить друг с другом. После того, как стало известно про мой отбор, я видел, отец глядит на меня, словно начиная понимать, только теперь, что от него что-то держали в тайне. Отец был уверен, что я таил от него секрет. Насчет матери не знаю, то же ли самое, возможно ли это, не думаю. Возможности моего отбора не скрывали ни от него, ни от матери. Ибо жизни моих родителей были бы не так трудны, если бы они могли считать себя соучастниками.
Что я могу сказать.
Мог ли я сделать так, я не мог, существовал ли такой выбор не существовал. Говорю это с определенностью. За другого сказать не могу, только за себя. Я ничего не говорю о моем прежнем коллеге. Я ничего не знаю о нем и отце, о его матери или другой родне, я ничего не знаю. Мы были вместе только мальчиками. После отбора мы действовали раздельно. Я и не видел его много лет после этого, десять.
Что относится до меня, воображение должно вести дальше, так ему следует, и с того времени я со всем порвал, нет, я не видел его довольно долгий период, я уже сказал, годы, десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71