Она ушла к Доброгасту! Променяла ее на беглого холопа.
Тяжко дышалось в покоях, не хватало воздуха старческой груди. Боже! Неужто княжеская шапка упадет в грязь и некому будет поднять ее? Или, чего хуже, поднимет Доброгаст…
Ольга нащупала в полутьме прислоненный к резному столбцу посох. Крепкий посох из драгоценного дерева, изукрашенный рыбьим зубом, увенчанный золотым шишаком. Встать бы! Сжать его в руке! Подлый люд верховодит в Киеве, прибрал княжество к рукам, а она лежит, будто цепями прикована к ложу. Все порядки перевернул Доброгаст в стольном граде. Люди перестали кланяться именитым, глумятся над боярами. Чего доброго завтра придут тиуны и живую посадят ее в ладью смерти.
Треснул фитилек в лампаде, сизая паутинка поплыла от иконы к дверям…
Люди спасут великую Русь, а кто спасет княжескую честь? Не раз спасала ее Ольга… Мало попросила она с города Искоростеня – по три голубя и по три воробья со двора. Навязав птицам горящие труты, воины Ольги выпустили их. Гонимые страхом, полетели птицы по своим гнездам, и со всех концов запылал гордый неприступный Искоростень. Так торжествовал великокняжеский дух над духом простого люда. И опять должен торжествовать он уже здесь, в Киеве!
Ольга вздремнула. Несколько минут мерещился ей родной Псков, река, Игорь, возвращающийся с охоты. Они встретились… Так ясно виделось все – хребет быстрины на реке, зеленая, просвечиваемая косыми лучами трава на берегу, князь с окровавленной рогатиной в руках, окруженный блестящею свитой.
Подняла голову от горячей подушки. Никого! Одна она, одна… И снова забылась тревожным сном. Вот они идут на Русь – печенеги, древляне, холопы. Их ратям не видно конца. Топот ног и говор многоязычный. Они идут, надвигаются, пронзают ее взглядами…
Княгиня проснулась от своего же храпа, а может, еще от чего. Она прислушалась… Да, слишком знаком этот гул, он несется с Самваты. Будто стонет лес в бурю, кряхтят, поскрипывают деревья, секутся ветвями! Приступ! Новый приступ. Надо идти туда, увидеть все, поднять двуперстие…
Княгиня протянула руку к посоху, оперлась, сбросила ноги на пол и шагнула.
– Люди! Огнищанин! Медведь косолапый! – закричала она.
Стояла будто в полусне – глаза мутные с красными обводами, седые жесткие пряди выбились из-под повойника, грубая, мужская складка легла над переносьем.
– Стража! Люди! Ах вы, сони, булавы свинцовые!
Наконец дверь распахнулась и в покои ворвались ошалелые стражники.
– Кто пробудил тебя, матушка, кто?
– Господь меня пробудил. А вы поднимите огнищанина, его никогда не докличешься.
– Слушаем, матушка, слушаем! – попятились стражники и опрометью бросились из покоев: – Матушка восстала! Матушка восстала! – кричали они, гремя по лестнице древками секир.
Захлопали двери, застучали ногами, послышались чьи-то не то радостные, не то испуганные голоса. Проснулись хоромы. Уже брезжило утро в сером окошке, лампадный свет холодел, мрачные тени прятались за образ в углу.
Княгиня стояла, опираясь на посох, решительная, гордая тем, что смогла победить этот мрак, душивший ее столько времени.
Вбежала старая ключница, заохала, запричитала; приковылял потный со сна огнищанин и появился, словно тараканом под дверью пролез, вельможа Блуд.
– Кня-я-гинюшка, – поразился он, – неужто ты?! Стоишь на ноженьках! Права ножка, лева ножка, подымайся понемножку!
Старый боярин прослезился:
– Кня-я-гинюшка! Восстала-таки, восстала на нашу радость.
– Да, Господь отдал мне ноги, направил стопы мои на Самвату, – торжественно произнесла княгиня и, обращаясь к огнищанину, добавила: – Мигом повозку мне!
Кивнула Блуду, и тот, опухший, в незастегнутом на голой оплывшей груди кафтане, подскочил, приложился к руке, повел.
– А-а-а! – закричала, заплакала сбежавшаяся челядь, – ма-а-тушка ро-о-дименькая! Пошла ведь!
Тиуны, холопы, холопки – все попадали на колени при виде такого чуда. Они протягивали руки и голосили, но великая княгиня, казалось, не слышала их. Она медленно спускалась по лестнице, смотря прямо перед собой, шепча: «Отче наш, иже еси на небеси…»
– Идет, идет княгинюшка, – лопотал вконец растерявшийся вельможа, – идет на Самбату великая княгиня. Нишкни, подлый люд! Содрогнись! С русским законом идет великая воительница. Она вам задаст, крамольники, черви прожорливые! Обглодали корешки, хотите до верхушек добраться. Не бывать тому! Не по вас зеленые веточки, свет не для вас… Дорогу великой княгине!
Они вышли на крыльцо. Солнечные лучи уже подрумянили шатры теремов. Галдели воробьи-вечевики в куще священного дуба. Пустынно, жутко было на дворе; жалкая кучка челяди стояла за спиной. Со стороны Самваты явственно доносился гул. Подкатила повозка, в нее были наскоро брошены несколько пуховиков, покрытых ковром. Княгиню усадили, Блуд примостился рядом. Огнищанин тронул поводья – и лошадь пошла. Сзади пыхтели, вытирая мокрые лица, два секирщика – все, что осталось от свиты.
На Самвату прикатили, когда приступ был в самом разгаре. Взвизгивали тетивы, посвистывали стрелы, билось, стучало в стены печенежское полчище.
– Царапаются! – бросил Блуд, а про себя подумал: «Не вовремя принесло нас».
Подъехали к Кузнецким воротам. Никто не обратил внимания на великую княгиню, хоть она поднялась во весь рост. Люди сидели на заборолах и стреляли молча, сосредоточенно. Раненый спрыгнул со стены, выдернул из плеча стрелу, ругнулся и позвал:
– Милая, тащи сюда копьецо! Занозило.
Княгиня увидела Судиславу. Девушка подбежала к звавшему с раскаленным копьем, припекла рану. Человек скривился от боли:
– Печатай, печатай, девица. Сладок мне твой поцелуй, – мрачно шутил он, напрягаясь всем телом.
Девочка пробежала мимо с оберемком новехоньких стрел:
– Ой, кто это, кто?
– Бежим, Гостятка, стрелы у них на исходе, – потянула ее за рукав подруга.
Скверно стало на душе Ольги, почувствовала она, как неуместен ее приход, но не хотела сдаваться.
– Ба-а-тюшки! Великая княгиня! Слышишь, Улеб, великая княгиня на Самвате, – закричал Тороп, бросился к повозке. – Здравствуй, матушка! Не опознала? Мы – твои дружинники-храбры с заставы, что у Ольжичей. Вели нам хлеба и пива дать – отощали, наголодались.
– Прочь, прочь! – замахал на него руками вельможа. – Матушка сама сухарик слезами размоченный грызет.
– Тороп! Канюга проклятущая! – грозно окликнул Улеб, спуская тетиву.
Княгиня оперлась на плечи секирщиков и, поддерживаемая Блудом, сошла на землю. Она направилась к лестнице, ведущей на перемычку Кузнецких ворот.
– Опасно, матушка, ой как опасно! – предостерег ее боярин. – А ну, как клюнет.
Княгиня не слушала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Тяжко дышалось в покоях, не хватало воздуха старческой груди. Боже! Неужто княжеская шапка упадет в грязь и некому будет поднять ее? Или, чего хуже, поднимет Доброгаст…
Ольга нащупала в полутьме прислоненный к резному столбцу посох. Крепкий посох из драгоценного дерева, изукрашенный рыбьим зубом, увенчанный золотым шишаком. Встать бы! Сжать его в руке! Подлый люд верховодит в Киеве, прибрал княжество к рукам, а она лежит, будто цепями прикована к ложу. Все порядки перевернул Доброгаст в стольном граде. Люди перестали кланяться именитым, глумятся над боярами. Чего доброго завтра придут тиуны и живую посадят ее в ладью смерти.
Треснул фитилек в лампаде, сизая паутинка поплыла от иконы к дверям…
Люди спасут великую Русь, а кто спасет княжескую честь? Не раз спасала ее Ольга… Мало попросила она с города Искоростеня – по три голубя и по три воробья со двора. Навязав птицам горящие труты, воины Ольги выпустили их. Гонимые страхом, полетели птицы по своим гнездам, и со всех концов запылал гордый неприступный Искоростень. Так торжествовал великокняжеский дух над духом простого люда. И опять должен торжествовать он уже здесь, в Киеве!
Ольга вздремнула. Несколько минут мерещился ей родной Псков, река, Игорь, возвращающийся с охоты. Они встретились… Так ясно виделось все – хребет быстрины на реке, зеленая, просвечиваемая косыми лучами трава на берегу, князь с окровавленной рогатиной в руках, окруженный блестящею свитой.
Подняла голову от горячей подушки. Никого! Одна она, одна… И снова забылась тревожным сном. Вот они идут на Русь – печенеги, древляне, холопы. Их ратям не видно конца. Топот ног и говор многоязычный. Они идут, надвигаются, пронзают ее взглядами…
Княгиня проснулась от своего же храпа, а может, еще от чего. Она прислушалась… Да, слишком знаком этот гул, он несется с Самваты. Будто стонет лес в бурю, кряхтят, поскрипывают деревья, секутся ветвями! Приступ! Новый приступ. Надо идти туда, увидеть все, поднять двуперстие…
Княгиня протянула руку к посоху, оперлась, сбросила ноги на пол и шагнула.
– Люди! Огнищанин! Медведь косолапый! – закричала она.
Стояла будто в полусне – глаза мутные с красными обводами, седые жесткие пряди выбились из-под повойника, грубая, мужская складка легла над переносьем.
– Стража! Люди! Ах вы, сони, булавы свинцовые!
Наконец дверь распахнулась и в покои ворвались ошалелые стражники.
– Кто пробудил тебя, матушка, кто?
– Господь меня пробудил. А вы поднимите огнищанина, его никогда не докличешься.
– Слушаем, матушка, слушаем! – попятились стражники и опрометью бросились из покоев: – Матушка восстала! Матушка восстала! – кричали они, гремя по лестнице древками секир.
Захлопали двери, застучали ногами, послышались чьи-то не то радостные, не то испуганные голоса. Проснулись хоромы. Уже брезжило утро в сером окошке, лампадный свет холодел, мрачные тени прятались за образ в углу.
Княгиня стояла, опираясь на посох, решительная, гордая тем, что смогла победить этот мрак, душивший ее столько времени.
Вбежала старая ключница, заохала, запричитала; приковылял потный со сна огнищанин и появился, словно тараканом под дверью пролез, вельможа Блуд.
– Кня-я-гинюшка, – поразился он, – неужто ты?! Стоишь на ноженьках! Права ножка, лева ножка, подымайся понемножку!
Старый боярин прослезился:
– Кня-я-гинюшка! Восстала-таки, восстала на нашу радость.
– Да, Господь отдал мне ноги, направил стопы мои на Самвату, – торжественно произнесла княгиня и, обращаясь к огнищанину, добавила: – Мигом повозку мне!
Кивнула Блуду, и тот, опухший, в незастегнутом на голой оплывшей груди кафтане, подскочил, приложился к руке, повел.
– А-а-а! – закричала, заплакала сбежавшаяся челядь, – ма-а-тушка ро-о-дименькая! Пошла ведь!
Тиуны, холопы, холопки – все попадали на колени при виде такого чуда. Они протягивали руки и голосили, но великая княгиня, казалось, не слышала их. Она медленно спускалась по лестнице, смотря прямо перед собой, шепча: «Отче наш, иже еси на небеси…»
– Идет, идет княгинюшка, – лопотал вконец растерявшийся вельможа, – идет на Самбату великая княгиня. Нишкни, подлый люд! Содрогнись! С русским законом идет великая воительница. Она вам задаст, крамольники, черви прожорливые! Обглодали корешки, хотите до верхушек добраться. Не бывать тому! Не по вас зеленые веточки, свет не для вас… Дорогу великой княгине!
Они вышли на крыльцо. Солнечные лучи уже подрумянили шатры теремов. Галдели воробьи-вечевики в куще священного дуба. Пустынно, жутко было на дворе; жалкая кучка челяди стояла за спиной. Со стороны Самваты явственно доносился гул. Подкатила повозка, в нее были наскоро брошены несколько пуховиков, покрытых ковром. Княгиню усадили, Блуд примостился рядом. Огнищанин тронул поводья – и лошадь пошла. Сзади пыхтели, вытирая мокрые лица, два секирщика – все, что осталось от свиты.
На Самвату прикатили, когда приступ был в самом разгаре. Взвизгивали тетивы, посвистывали стрелы, билось, стучало в стены печенежское полчище.
– Царапаются! – бросил Блуд, а про себя подумал: «Не вовремя принесло нас».
Подъехали к Кузнецким воротам. Никто не обратил внимания на великую княгиню, хоть она поднялась во весь рост. Люди сидели на заборолах и стреляли молча, сосредоточенно. Раненый спрыгнул со стены, выдернул из плеча стрелу, ругнулся и позвал:
– Милая, тащи сюда копьецо! Занозило.
Княгиня увидела Судиславу. Девушка подбежала к звавшему с раскаленным копьем, припекла рану. Человек скривился от боли:
– Печатай, печатай, девица. Сладок мне твой поцелуй, – мрачно шутил он, напрягаясь всем телом.
Девочка пробежала мимо с оберемком новехоньких стрел:
– Ой, кто это, кто?
– Бежим, Гостятка, стрелы у них на исходе, – потянула ее за рукав подруга.
Скверно стало на душе Ольги, почувствовала она, как неуместен ее приход, но не хотела сдаваться.
– Ба-а-тюшки! Великая княгиня! Слышишь, Улеб, великая княгиня на Самвате, – закричал Тороп, бросился к повозке. – Здравствуй, матушка! Не опознала? Мы – твои дружинники-храбры с заставы, что у Ольжичей. Вели нам хлеба и пива дать – отощали, наголодались.
– Прочь, прочь! – замахал на него руками вельможа. – Матушка сама сухарик слезами размоченный грызет.
– Тороп! Канюга проклятущая! – грозно окликнул Улеб, спуская тетиву.
Княгиня оперлась на плечи секирщиков и, поддерживаемая Блудом, сошла на землю. Она направилась к лестнице, ведущей на перемычку Кузнецких ворот.
– Опасно, матушка, ой как опасно! – предостерег ее боярин. – А ну, как клюнет.
Княгиня не слушала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71