» А я им прямо: «Черепки буду бить!»
– Вот как!.. Ха-ха!.. Ай да Гусиная лапка!
– Садитесь же, храбры, садитесь, будьте как дома. Воинов любовно усадили на почетные места, постелили на стол чистую рогожку, поднесли мед в деревянных кружках.
– За здоровье русских храбров, хранителей земли! Слава им! Пейте! Знайте, как любят в Киянь-городе храбров. Эй, хозяин, неси-ка еще меду покрепче, да квасу…
Накрошили в лохань хлеба, мяса, луку, залили квасом, дали в руки можжевельниковые, пахнущие перцем ложки – ешьте!
Вокруг стола сплотился тесный кружок. Кривой оружейник наклонился к самому лицу Бурчимухи:
– Ну?
– Что – ну? – передразнил тот, отправляя в рот смачный кусок.
– Как в степи?
– Печенеги идут большими кочевьями! Стояли до последнего. Невмоготу больше. Принаперли на нас.
– Слышите, кияне, войной степь поднимается!
– Идут-таки на нас печенеги!
– Проклятье этому «банному листу», добытчику, проходимцу!
– Подвинься, братец, бороду в лохани мочишь, – попросил Улеб низко нагнувшегося камнетеса. Он, казалось, ничего не слышал, ел за троих.
Хмельной изгой, грязный, оборванный, рожа в ссадинах, подперев голову руками, выводил:
– Про-о-па-дать нашим го-о-ло-вушкам, повыточат из нас кро-о-вушки печенежки. – А сам исподтишка стрелял глазами во все стороны.
– Гей, гей, не скули, тятя, не то ошейник наденем, – пригрозил Гусиная лапка.
– Ох, ра-а-спорют нам бе-е-лые груди, – едва слышно забормотал изгой.
– Торопиться надо, кияне. Соединиться с Доброгастом…
– Да убухать Перуну человечка для доброго исхода, хоть меня… – вставил изгой.
– Поди ты к лешему в лапы, сапог немазаный!
– А с кем Доброгаст придет? Кто договор печатью скрепит?
– Не заробейте, люди, все им выкладывайте! Зорька давно погасла, слюдяные оконца стали синими, слабо бились огни в светильнях.
Солнышко-ведрышко,
Красное Ярило,
Что ты закатилось
В зелёные травы?
Ты взойди над долами
Золотою горлинкой,
Кликни нас, лучистое,
Как увидишь ворога…
Вознеслась песня, зажурбила и, захваченные властью простого напева, задумались умельцы. Пел, медленно перебирая струны старых с облупленной краской гуслей, мальчик лет пятнадцати, черный от загара и грязи. Он чуть поднял голову, словно никого не хотел замечать в прилуке; задумчивые, немного испуганные глаза его видели въявь то, о чем пелось в песне. А в ней пелось о том, что настанут на Руси лихие времена, придут чужие народы. Они придут с лицами, измазанными пеплом, и копыта их лошадей будут красны от крови. Реки крови прольют чужеины, пройдут по мостам из трупов. Вся великая Русь станет, как сжатое поле, и люди будут спрашивать друг друга: «Где наши боги и есть ли они?»
Встопорщились бороды, расширились глаза у слушающих, затаили дыхание, боялись вздохнуть.
А песня неслась и неслась, росла, ширилась, заполняла собою все. Казалось, не гусляр пел – худенький, грязный мальчик, а сама ночь, глядящаяся в окна звездной росой, сами киевские горы рождали ее, сама земля создавала эту полупесню, полумолитву. Казалось, ожила каждая вещь в прилуке, затаенно смотрела из полутемного угла, ждала чего-то.
– Пожаловали! – вбежал запыхавшийся хозяин. – Идут!
Песня прервалась, все встали и на пороге прилуки появился Доброгаст. За ним шли Идар, Глеб, княжич Ярополк и мытник. Поклонились.
– Доброгаст! – в один голос крикнули Буслай и Тороп.
– Здравствуйте, храбры! – обрадованно воскликнул Доброгаст, подавая каждому руку. – Вот мы и снова свиделись. С вами ничего не страшно… Нет, не сломить нас Златолисту… А, люди?
– Не сломить! Маковый шиш ему, – откликнулись умельцы.
Доброгаст сдвинул на край стола кружки, смахнул крошки рукавом холщовой рубахи, вытер пролитый мед.
– Садись, княжич, – указал он место Ярополку, – люди, это княжич Ярополк, сын Святослава.
Умельцы поклонились еще раз, старейшины братчин выдвинулись вперед, кое-кто привстал на цыпочки, чтобы разглядеть княжича. А тот, ковырнув непомерно загнутым носком сапога подвернувшуюся кружку, понюхал воздух, скривился и сел на указанное ему место. Ему хотелось сказать что-нибудь значительное, княжеское, чтобы повергнуть в трепет стоявших перед ним, но ничего не приходило в голову.
– Рыбой воняет, – сказал он наконец, – соленой…
– От кого воняет соленой рыбой? – грозно подхватил прилучник.
– От меня, – робко ответил рыбник, маленький веснушчатый человечек перед столом, – на засоле был.
– Выдь отсюда, немедля, – приказал прилучник, – или нет, стань там, за бочкой, она запах перебивает… У меня, княжич, всегда порядок, – заколыхал вторым подбородком прилучник.
– Люди, – начал Доброгаст тихо, – не мне вам говорить о том, что будет с нами, ежели добытчик и древлянское отребье пустят в Киянь печенегов. Вы сами все знаете, и все в ваших руках. Вот перед вами сын Героя, он обещает вам великую награду за изгнание Златолиста.
Ярополк важно кивнул головой.
– Надо бы грамоту написать, ряд[42] заключить по русскому обычаю, – сказал кривой оружейник.
– Напишем жалованную грамоту, – отозвался Доброгаст, – доставай, мытник, писало и бересту. Говорите, люди.
Еще ближе придвинулись старейшины братчин – все люди солидные, крепкие: видали всякие виды, хитрые в делах. Домотканые рубахи, окладистые бороды, зеленые веточки за ушами. Засопели. Стало хорошо, уютно. Все понимали, что происходит нечто, доселе невиданное. Мастеровой люд тягается с княжеским двором, предлагает ему свои условия. Старшина кожемяк положил на стол красный, будто бы медный, кулак, оружейник устремил ястребиный глаз на мытника, разворачивающего чистую бересту. Затихли.
– Скостить братчинам долг в триста двадцать гривен, – твердо сказал камнетес, и кожемяка пристукнул кулаком по столу, будто припечатал.
Ярополк втянул голову в плечи, словно на него валилась эта пудовая глыба серебра. Мытник от растерянности пустил слюну на бересту, подумал: «Ах, лешие, столковались, подсчитали, собрали долги в общую кучу…»
– Пиши, пиши, – утвердительно закивал головой Доброгаст, в душе его поднималось ликование, но виду не подавал.
– Не платить за мосты через Лыбедь, Киянку, Глубочицу, а лишь за Шуткинский мост, – продолжал камнетес, – поставлять изделия на княжеский двор с накидкой до одной куны, на подрядах свободным умельцам получать одну ногату в день, а хлеб и пшено даром; покупать нужное у князя по доброй воле, а не по принуждению… свободно торговать во всех городах и селах.
Камнетес кончил.
– Кажись все? Или забыл что, братья, а?
– Забыл, забыл, – спохватился старейшина бронников в шерстяном с медными кольчужками кафтане, – броню чтоб самим везти в Прагу, и к немым в Любек и Бремен;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Вот как!.. Ха-ха!.. Ай да Гусиная лапка!
– Садитесь же, храбры, садитесь, будьте как дома. Воинов любовно усадили на почетные места, постелили на стол чистую рогожку, поднесли мед в деревянных кружках.
– За здоровье русских храбров, хранителей земли! Слава им! Пейте! Знайте, как любят в Киянь-городе храбров. Эй, хозяин, неси-ка еще меду покрепче, да квасу…
Накрошили в лохань хлеба, мяса, луку, залили квасом, дали в руки можжевельниковые, пахнущие перцем ложки – ешьте!
Вокруг стола сплотился тесный кружок. Кривой оружейник наклонился к самому лицу Бурчимухи:
– Ну?
– Что – ну? – передразнил тот, отправляя в рот смачный кусок.
– Как в степи?
– Печенеги идут большими кочевьями! Стояли до последнего. Невмоготу больше. Принаперли на нас.
– Слышите, кияне, войной степь поднимается!
– Идут-таки на нас печенеги!
– Проклятье этому «банному листу», добытчику, проходимцу!
– Подвинься, братец, бороду в лохани мочишь, – попросил Улеб низко нагнувшегося камнетеса. Он, казалось, ничего не слышал, ел за троих.
Хмельной изгой, грязный, оборванный, рожа в ссадинах, подперев голову руками, выводил:
– Про-о-па-дать нашим го-о-ло-вушкам, повыточат из нас кро-о-вушки печенежки. – А сам исподтишка стрелял глазами во все стороны.
– Гей, гей, не скули, тятя, не то ошейник наденем, – пригрозил Гусиная лапка.
– Ох, ра-а-спорют нам бе-е-лые груди, – едва слышно забормотал изгой.
– Торопиться надо, кияне. Соединиться с Доброгастом…
– Да убухать Перуну человечка для доброго исхода, хоть меня… – вставил изгой.
– Поди ты к лешему в лапы, сапог немазаный!
– А с кем Доброгаст придет? Кто договор печатью скрепит?
– Не заробейте, люди, все им выкладывайте! Зорька давно погасла, слюдяные оконца стали синими, слабо бились огни в светильнях.
Солнышко-ведрышко,
Красное Ярило,
Что ты закатилось
В зелёные травы?
Ты взойди над долами
Золотою горлинкой,
Кликни нас, лучистое,
Как увидишь ворога…
Вознеслась песня, зажурбила и, захваченные властью простого напева, задумались умельцы. Пел, медленно перебирая струны старых с облупленной краской гуслей, мальчик лет пятнадцати, черный от загара и грязи. Он чуть поднял голову, словно никого не хотел замечать в прилуке; задумчивые, немного испуганные глаза его видели въявь то, о чем пелось в песне. А в ней пелось о том, что настанут на Руси лихие времена, придут чужие народы. Они придут с лицами, измазанными пеплом, и копыта их лошадей будут красны от крови. Реки крови прольют чужеины, пройдут по мостам из трупов. Вся великая Русь станет, как сжатое поле, и люди будут спрашивать друг друга: «Где наши боги и есть ли они?»
Встопорщились бороды, расширились глаза у слушающих, затаили дыхание, боялись вздохнуть.
А песня неслась и неслась, росла, ширилась, заполняла собою все. Казалось, не гусляр пел – худенький, грязный мальчик, а сама ночь, глядящаяся в окна звездной росой, сами киевские горы рождали ее, сама земля создавала эту полупесню, полумолитву. Казалось, ожила каждая вещь в прилуке, затаенно смотрела из полутемного угла, ждала чего-то.
– Пожаловали! – вбежал запыхавшийся хозяин. – Идут!
Песня прервалась, все встали и на пороге прилуки появился Доброгаст. За ним шли Идар, Глеб, княжич Ярополк и мытник. Поклонились.
– Доброгаст! – в один голос крикнули Буслай и Тороп.
– Здравствуйте, храбры! – обрадованно воскликнул Доброгаст, подавая каждому руку. – Вот мы и снова свиделись. С вами ничего не страшно… Нет, не сломить нас Златолисту… А, люди?
– Не сломить! Маковый шиш ему, – откликнулись умельцы.
Доброгаст сдвинул на край стола кружки, смахнул крошки рукавом холщовой рубахи, вытер пролитый мед.
– Садись, княжич, – указал он место Ярополку, – люди, это княжич Ярополк, сын Святослава.
Умельцы поклонились еще раз, старейшины братчин выдвинулись вперед, кое-кто привстал на цыпочки, чтобы разглядеть княжича. А тот, ковырнув непомерно загнутым носком сапога подвернувшуюся кружку, понюхал воздух, скривился и сел на указанное ему место. Ему хотелось сказать что-нибудь значительное, княжеское, чтобы повергнуть в трепет стоявших перед ним, но ничего не приходило в голову.
– Рыбой воняет, – сказал он наконец, – соленой…
– От кого воняет соленой рыбой? – грозно подхватил прилучник.
– От меня, – робко ответил рыбник, маленький веснушчатый человечек перед столом, – на засоле был.
– Выдь отсюда, немедля, – приказал прилучник, – или нет, стань там, за бочкой, она запах перебивает… У меня, княжич, всегда порядок, – заколыхал вторым подбородком прилучник.
– Люди, – начал Доброгаст тихо, – не мне вам говорить о том, что будет с нами, ежели добытчик и древлянское отребье пустят в Киянь печенегов. Вы сами все знаете, и все в ваших руках. Вот перед вами сын Героя, он обещает вам великую награду за изгнание Златолиста.
Ярополк важно кивнул головой.
– Надо бы грамоту написать, ряд[42] заключить по русскому обычаю, – сказал кривой оружейник.
– Напишем жалованную грамоту, – отозвался Доброгаст, – доставай, мытник, писало и бересту. Говорите, люди.
Еще ближе придвинулись старейшины братчин – все люди солидные, крепкие: видали всякие виды, хитрые в делах. Домотканые рубахи, окладистые бороды, зеленые веточки за ушами. Засопели. Стало хорошо, уютно. Все понимали, что происходит нечто, доселе невиданное. Мастеровой люд тягается с княжеским двором, предлагает ему свои условия. Старшина кожемяк положил на стол красный, будто бы медный, кулак, оружейник устремил ястребиный глаз на мытника, разворачивающего чистую бересту. Затихли.
– Скостить братчинам долг в триста двадцать гривен, – твердо сказал камнетес, и кожемяка пристукнул кулаком по столу, будто припечатал.
Ярополк втянул голову в плечи, словно на него валилась эта пудовая глыба серебра. Мытник от растерянности пустил слюну на бересту, подумал: «Ах, лешие, столковались, подсчитали, собрали долги в общую кучу…»
– Пиши, пиши, – утвердительно закивал головой Доброгаст, в душе его поднималось ликование, но виду не подавал.
– Не платить за мосты через Лыбедь, Киянку, Глубочицу, а лишь за Шуткинский мост, – продолжал камнетес, – поставлять изделия на княжеский двор с накидкой до одной куны, на подрядах свободным умельцам получать одну ногату в день, а хлеб и пшено даром; покупать нужное у князя по доброй воле, а не по принуждению… свободно торговать во всех городах и селах.
Камнетес кончил.
– Кажись все? Или забыл что, братья, а?
– Забыл, забыл, – спохватился старейшина бронников в шерстяном с медными кольчужками кафтане, – броню чтоб самим везти в Прагу, и к немым в Любек и Бремен;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71