Туман все густел, а я ехал между однообразными рядами елей по унылым недремучим лесам, которые Лесохозяйственная комиссия засадила однообразными рядами хвойных, – ехал, изредка встречая укрепленные в заборах и оградах палки с резиновыми противопожарными лопатами. Время от времени сквозь деревья прорывалось стаккато вспышек – проблески Нант-и-Мохского водохранилища. А потом деревья кончились, и я оказался на заросшем бурьяном кладбище, на косогоре, над водохранилищем. В здешней церкви хоронили Марта. Я оставил машину и побрел между кривых сланцевых зубов – надгробий.
Официально так и не было подтверждено, что у него чахотка. И сколько же друзей-доброхотов с той поры пытались уверить меня, что ее было. Но откуда бы им знать? Они что, присутствовали в тот день в начальной школе, когда нам ставили БЦЖ? Когда Марти так испугался укола, что я пошел на прививку вместо него – в обмен на месячный запас батончиков «Марс»? Живи он в городе, все сложилось бы иначе. Однако жил он здесь, на этом бессолнечном северном склоне над водохранилищем. Я поглядел на скромный могильный камень, а потом унесся взглядом к тихим стальным водам, запертым плотиной Нант-и-Мох. Марти как-то рассказал, что на дне озера есть деревня: ее затопили, когда строили плотину, а печатник перепутал даты в листовках, где говорилось, что люди должны покинуть дома, и все утонули. Марти сказал, что после этого у печатника народ перестал заказывать. Мне до сих пор смешно.
Вуран, который погубил Марти, терзал Аберистуит трое суток, и в кои-то веки мы допустили трагическую ошибку – не погасили лампаду надежды у себя в сердцах. Опыт научил нас за много лет до того, как мы вышли в реальный мир и убедились в истинности этого урока, что наилучшая политика – ожидать худшего. Но в тот раз, глядя по телевизору, как вертолеты по воздуху доставляют тюки сена для оказавшейся в снежном плену скотины, мы подумали, что хоть в эту пятницу физкультуру отменят. Но от занятий Ирода Дженкинса было не так просто отвертеться. Его правила гласили: чтобы отменить физкультуру, нужны метеорологические условия, как на Сатурне. Марти ненавидел регби. Для него то были языческие игрища, современное воплощение ритуального блуда в Белтейн. Столбы ворот изображали влагалище богини плодородия Викки, а мяч был символом спермы. Тезис убедительный, но Марти все равно пал на алтаре Иродова безумия.
Ничто не могло подготовить нас к шоку в тот день. Мы уже привыкли, что на поле для регби нормальные человеческие законы не действуют, однако на этот раз, казалось, были попраны и законы физические. Мы словно проснулись утром на потолке и обнаружили, что гравитация за ночь сменила вектор. Марти стоял, держа в руке единственный известный талисман, который мог гарантировать спасение от казни, – записку от мамы, – и Ирод ее отринул.
– Побегаешь немного – простуда и пройдет, – изрек он фразу, вошедшую в историю медицины. И, произнеся это, вошел в помещение, чтобы обрядиться в свою полярную куртку. Марти остался снаружи – дрожащий, белый как призрак. Позже следствие установило, что записка была липовая, а это означает, что Ирод получил индульгенцию. Но Марти не был крепышом, подделал он записку или нет. Он поглядел с надеждой на меня, своего единственного друга, и я сказал:
– Марти, мы не играем. – Четыре слова, которые определили мои мысли и поступки на всю оставшуюся жизнь. – Марти, мы не играем. – Что может быть проще? Чистое безумие – выходить на поле в такой день, а если откажутся все, что он сможет сделать? Если бы мы все держались вместе, наша воля бы возобладала. Мы просто отказались бы сдвинуться с места. Марти ухватился за план и сумел сплотить всех в этом мятежном порыве. Ирод вновь вышел на улицу со свистком, и Марти выступил вперед и сказал:
– Сэр, мы не играем.
Ирод ошеломленно моргнул и воззрился на этого мальчика: хрупкого и дрожащего, неуклюжего и заученного – все это были преступления в глазах учителя физкультуры, – а потом усмехнулся и повернулся к нам, остальным.
– Ах, неужели? – произнес он. – А кому еще слишком холодно и он не побежит? – На долю секунды воцарилось молчание, потом все заржали; стало ясно, что Марти разыграли и никто не вовсе не собирался отказываться от игры. Никто не сделал шаг вперед. Наконец, опьяненный ликованием победы, Ирод обратил свой взор на меня, давнего союзника Марти, и спросил: – Ну, так что, голубчик?
И я поджал хвост, как побитая собака, и не сказал ничего. В тот день мы играли в регби, а Марти бежал кросс в одиночку. Пускаясь в путь, он бросил на меня незабываемый душераздирающий взгляд. Он смотрел без укоризны, иначе было бы куда как легче жить, но – с пониманием. Это был обжигающий прощальный взор заключенного, которому надевают повязку на глаза, впивающие последний глоток красоты этого мира.
Глава 9
Дорис Пью в официальном жакете туристической справочной службы плюнула это слово через стойку, как вишневую косточку:
– Сперма!
Я чуть не поперхнулся.
– На абрикосовом атласном корсаже.
– На старинном?
– Двадцатых годов. Он, само собой, отпирался, но ведь они же все отпираются. Он там прослужил тридцать лет. Еще два года и – пенсия в полном объеме да золотые часы на прощанье.
Работа частного детектива в Аберистуите таит в себе немало иронических моментов. Когда вежливо просишь сообщить сведения, люди обычно замыкаются – время не скажут. А стоит оказаться от них по другую сторону садовой изгороди, их просто не заткнешь. Иногда простейший способ выяснить то, что тебе нужно, – просто подойти к киоску туристической справочной службы.
– Ну что тут скажешь – всегда надо держать ухо востро, – продолжила она. – Так ведь? Со всеми-то этими студентами заграничными. Ведь вы посмотрите, что нынче делается – девчонки из Брунея такого на лицо намотают, только щелка остается – что твой почтовый ящик. Это ж надо!
Я поблагодарил ее и побрел по Набережной, печально качая головой – Лавспун был жесток. Всю жизнь Иоло Дэвис беспорочно прослужил в этом Музее. Но он помог Мозгли в подготовке сочинения, и его наказали. Метод был избран ошеломляюще эффективный – позорное пятно спермы на одном из экспонатов отдела Комбинаций и Корсетов. Какая разница, как именно это устроили. Все шито-крыто, да не совсем. Никакого аляповатого драматизма. Мелкая деталь, которая нанесла ущерб грандиознее, чем ушат клеветы. Семя брошено – ха, какая жестокая фраза! – и выпустило на волю ветерок скандала. Одно с мрачной неизбежностью тянет за собой другое: обвинения в халатности, сплетни о неправомочной выдаче экспонатов на руки… а дальше, глядь, из музейного кафе уберут портрет, который висел там на памяти целого поколения. Сильнее всего меня поражала артистическая отточенность, с которой Лавспун вершил зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Официально так и не было подтверждено, что у него чахотка. И сколько же друзей-доброхотов с той поры пытались уверить меня, что ее было. Но откуда бы им знать? Они что, присутствовали в тот день в начальной школе, когда нам ставили БЦЖ? Когда Марти так испугался укола, что я пошел на прививку вместо него – в обмен на месячный запас батончиков «Марс»? Живи он в городе, все сложилось бы иначе. Однако жил он здесь, на этом бессолнечном северном склоне над водохранилищем. Я поглядел на скромный могильный камень, а потом унесся взглядом к тихим стальным водам, запертым плотиной Нант-и-Мох. Марти как-то рассказал, что на дне озера есть деревня: ее затопили, когда строили плотину, а печатник перепутал даты в листовках, где говорилось, что люди должны покинуть дома, и все утонули. Марти сказал, что после этого у печатника народ перестал заказывать. Мне до сих пор смешно.
Вуран, который погубил Марти, терзал Аберистуит трое суток, и в кои-то веки мы допустили трагическую ошибку – не погасили лампаду надежды у себя в сердцах. Опыт научил нас за много лет до того, как мы вышли в реальный мир и убедились в истинности этого урока, что наилучшая политика – ожидать худшего. Но в тот раз, глядя по телевизору, как вертолеты по воздуху доставляют тюки сена для оказавшейся в снежном плену скотины, мы подумали, что хоть в эту пятницу физкультуру отменят. Но от занятий Ирода Дженкинса было не так просто отвертеться. Его правила гласили: чтобы отменить физкультуру, нужны метеорологические условия, как на Сатурне. Марти ненавидел регби. Для него то были языческие игрища, современное воплощение ритуального блуда в Белтейн. Столбы ворот изображали влагалище богини плодородия Викки, а мяч был символом спермы. Тезис убедительный, но Марти все равно пал на алтаре Иродова безумия.
Ничто не могло подготовить нас к шоку в тот день. Мы уже привыкли, что на поле для регби нормальные человеческие законы не действуют, однако на этот раз, казалось, были попраны и законы физические. Мы словно проснулись утром на потолке и обнаружили, что гравитация за ночь сменила вектор. Марти стоял, держа в руке единственный известный талисман, который мог гарантировать спасение от казни, – записку от мамы, – и Ирод ее отринул.
– Побегаешь немного – простуда и пройдет, – изрек он фразу, вошедшую в историю медицины. И, произнеся это, вошел в помещение, чтобы обрядиться в свою полярную куртку. Марти остался снаружи – дрожащий, белый как призрак. Позже следствие установило, что записка была липовая, а это означает, что Ирод получил индульгенцию. Но Марти не был крепышом, подделал он записку или нет. Он поглядел с надеждой на меня, своего единственного друга, и я сказал:
– Марти, мы не играем. – Четыре слова, которые определили мои мысли и поступки на всю оставшуюся жизнь. – Марти, мы не играем. – Что может быть проще? Чистое безумие – выходить на поле в такой день, а если откажутся все, что он сможет сделать? Если бы мы все держались вместе, наша воля бы возобладала. Мы просто отказались бы сдвинуться с места. Марти ухватился за план и сумел сплотить всех в этом мятежном порыве. Ирод вновь вышел на улицу со свистком, и Марти выступил вперед и сказал:
– Сэр, мы не играем.
Ирод ошеломленно моргнул и воззрился на этого мальчика: хрупкого и дрожащего, неуклюжего и заученного – все это были преступления в глазах учителя физкультуры, – а потом усмехнулся и повернулся к нам, остальным.
– Ах, неужели? – произнес он. – А кому еще слишком холодно и он не побежит? – На долю секунды воцарилось молчание, потом все заржали; стало ясно, что Марти разыграли и никто не вовсе не собирался отказываться от игры. Никто не сделал шаг вперед. Наконец, опьяненный ликованием победы, Ирод обратил свой взор на меня, давнего союзника Марти, и спросил: – Ну, так что, голубчик?
И я поджал хвост, как побитая собака, и не сказал ничего. В тот день мы играли в регби, а Марти бежал кросс в одиночку. Пускаясь в путь, он бросил на меня незабываемый душераздирающий взгляд. Он смотрел без укоризны, иначе было бы куда как легче жить, но – с пониманием. Это был обжигающий прощальный взор заключенного, которому надевают повязку на глаза, впивающие последний глоток красоты этого мира.
Глава 9
Дорис Пью в официальном жакете туристической справочной службы плюнула это слово через стойку, как вишневую косточку:
– Сперма!
Я чуть не поперхнулся.
– На абрикосовом атласном корсаже.
– На старинном?
– Двадцатых годов. Он, само собой, отпирался, но ведь они же все отпираются. Он там прослужил тридцать лет. Еще два года и – пенсия в полном объеме да золотые часы на прощанье.
Работа частного детектива в Аберистуите таит в себе немало иронических моментов. Когда вежливо просишь сообщить сведения, люди обычно замыкаются – время не скажут. А стоит оказаться от них по другую сторону садовой изгороди, их просто не заткнешь. Иногда простейший способ выяснить то, что тебе нужно, – просто подойти к киоску туристической справочной службы.
– Ну что тут скажешь – всегда надо держать ухо востро, – продолжила она. – Так ведь? Со всеми-то этими студентами заграничными. Ведь вы посмотрите, что нынче делается – девчонки из Брунея такого на лицо намотают, только щелка остается – что твой почтовый ящик. Это ж надо!
Я поблагодарил ее и побрел по Набережной, печально качая головой – Лавспун был жесток. Всю жизнь Иоло Дэвис беспорочно прослужил в этом Музее. Но он помог Мозгли в подготовке сочинения, и его наказали. Метод был избран ошеломляюще эффективный – позорное пятно спермы на одном из экспонатов отдела Комбинаций и Корсетов. Какая разница, как именно это устроили. Все шито-крыто, да не совсем. Никакого аляповатого драматизма. Мелкая деталь, которая нанесла ущерб грандиознее, чем ушат клеветы. Семя брошено – ха, какая жестокая фраза! – и выпустило на волю ветерок скандала. Одно с мрачной неизбежностью тянет за собой другое: обвинения в халатности, сплетни о неправомочной выдаче экспонатов на руки… а дальше, глядь, из музейного кафе уберут портрет, который висел там на памяти целого поколения. Сильнее всего меня поражала артистическая отточенность, с которой Лавспун вершил зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52