Тома?
Я не стал добавлять, «чтобы уничтожить Францию». Но он понял.
– Всего одной сверхмощной бомбы, взорванной на высоте сорока километров над Парижем.
Он замолчал, считая, что продолжать бесполезно. Он говорил каким-то бесстрастным тоном, четко выговаривая каждое слово, будто диктовал школьникам условия задачи. Как я сам не додумался до такой задачки в те времена, когда был школьным учителем. Это звучало бы куда как современнее, чем задачка с двумя бассейнами. Известно, что взрывная волна не распространяется на большой высоте из-за разряженности воздуха, известно также, что действие теплового излучения уменьшается пропорционально высоте взрыва. На какой высоте должна быть взорвана бомба над Парижем в столько-то мегатонн, чтобы были уничтожены города Страсбург, Дюнкерк, Брест, Биарриц, Пор-Вандр и Марсель? Впрочем, условия можно было бы и варьировать. Ввести вместо одного два икса, подсчитать мощность бомбы одновременно с высотой, на которой произошел взрыв.
– Уничтожена не только Франция, – вдруг произнес Тома, – но и вся Европа. Весь мир. Иначе можно было бы поймать какую-нибудь радиостанцию.
И я снова увидел эту картину: Тома стоит в подвале, с транзистором Момо в руках и упорно водит по шкале стрелкой. Аналитический склад ума спас ему жизнь. Не будь этого необъяснимого молчания радиостанций, он бы уже успел подняться наверх.
– Ну а если на пути тепловой волны окажется какая-то преграда? Высокая гора или скала, как, скажем, в Мальвиле?
– Да, – ответил Тома, – кое-где именно так, видимо, и было.
«Кое-где» для Тома было просто оговоркой, ограничивающей условия. Я воспринял это иначе. Слова лишь подтвердили то, о чем я уже думал. По-видимому, и в самой Франции разрушено не все, а значит, остались и люди, избежавшие гибели. И при этой мысли горячая волна необъяснимой надежды затопила все мое существо. Я говорю «необъяснимой», потому что человек доказал только что содеянным, что не заслуживает права на жизнь, и встретиться с ним сейчас было отнюдь не безопасно.
– Пойду лягу, – сказал Мейсонье.
Он пробыл у нас минут двадцать и не произнес при этом и трех слов. Он постучался к нам, чтобы избавиться от одиночества, но одиночество было в нем самом. Оно пришло вместе с ним в нашу комнату, и сейчас он снова уносил его с собой.
– Покойной ночи. – сказал я.
– Покойной ночи, – сказал Тома. Мейсонье не ответил.
Я услышал только, как скрипнула закрывшаяся за ним дверь. Минут через пятнадцать я встал и постучался к нему.
– Тома уснул, – солгал я. – Я тебя не потревожу?
– Ну что ты, – ответил он слабым голосом.
Я вошел в комнату и ощупью добрался до плетеного столика, который когда-то поставил здесь для Биргитты. Я сказал, чтобы хоть чем-то заполнить молчание:
– Не зги не видно.
И Мейсонье ответил мне странно бесцветным голосом:
– Не знаю, наступит ли вообще завтра.
Я нашарил в темноте маленькое плетеное кресло Биргитты и едва прикоснулся к нему ладонью, как воспоминания нахлынули на меня. Когда в последний раз я сидел в этом кресле, Биргитта обнаженная стояла около меня и я ласкал ее. Должно быть, слишком сильна была власть этого воспоминания, потому что, вместо того чтобы опуститься в кресло, я замер, вцепившись обеими руками в его спинку.
– Тебе тут очень тоскливо одному, Мейсонье? Может быть, перейдешь в комнату к Колену и Пейсу?
– Нет уж, покорно благодарю, – ответил он угрюмо и все тем же сдавленным голосом. – Чтобы слушать, как Пейсу без конца говорит о своих. Покорно благодарю. С меня хватит собственных дум.
Я надеялся, что он заговорит, но тщетно. Теперь я уже знал: он не скажет ничего. Ни слова. Ни о Матильде, ни о своих двух мальчиках. Неожиданно в моей памяти всплыли их имена: Франсис и Жерар. Одному было шесть, другому четыре года.
– Как знаешь, – сказал я.
– Спасибо тебе, ты очень любезен, Эмманюэль, – сказал он, и, видимо, привычка к затверженным формулам вежливости была настолько сильна, что голос его на несколько секунд обрел обычный тембр.
– Тогда все, z ухожу, – сказал я.
– Я не гоню тебя, – проговорил он тем же тоном. – Ты у себя дома.
– Так же, как и ты, – воскликнул я с жаром. – Теперь Мальвиль принадлежит нам всем.
Мейсонье воздержался от ответа.
– Значит, до завтра.
– И все-таки, – неожиданно проговорил он своим угасшим голосом, – сорок лет – это еще не старость.
Я ждал, что он скажет дальше, но Мейсонье молчал.
– В каком смысле не старость? – спросил тогда я, подождав немного.
– Ведь если мы выживем, у нас впереди еще лет по тридцать. И никого, никого...
– Ты имеешь в виду жену?
– Не только...
Он, видимо, хотел добавить «и детей», но у него не хватало мужества выговорить это слово.
– Держись, дружище, я пошел.
В темноте я нащупал его руку и крепко пожал ее. Мейсонье ответил мне слабым рукопожатием.
Я почти физически ощутил, какую муку он испытывал в эту минуту, будто он заразил меня своей болью, и было это так невыносимо, что, вернувшись к себе в спальню, я почувствовал чуть ли не облегчение. Но здесь меня ждало испытание, пожалуй, похуже. Именно в силу сдержанности и чистоты.
– Ну как он там? – спросил вполголоса Тома, и я был признателен ему за то, что он так участливо заговорил о Мейсонье.
– Сам, верно, понимаешь.
– Да, понять нетрудно. – Он добавил: – У меня ведь были племянники в XIV округе.
И еще две сестры и родители, я это знал. Все они жили в Париже.
Я сказал:
– У Мейсонье было два сына. Он души в них не чаял.
– А жена?
– Тут дело обстояло хуже. Она ему житья не давала из-за политики. Считала, что он из-за этого теряет клиентов.
– И это было действительно так?
– Отчасти да. В Мальжаке бедняге приходилось сражаться сразу на два фронта. Против мэра и всей церковной клики. А у себя дома – против собственной жены.
– Ясно, – ответил Тома.
Но голос его прозвучал как-то сухо и даже несколько раздраженно – видно, слишком велика и неизбывна была собственная мука, чтобы сострадать другим. Только мы с Мену, не потерявшие никого из близких, еще были способны живо отзываться на чужие муки. Своих сестер близкими я не считал.
Тома как-то незаметно затих в темноте, а я, лежа без сна, разрешил себе чуточку помечтать. Я думал о Ла-Роке. Я думал о Ла-Роке потому, что этот небольшой городок – старинная укрепленная крепость, воздвигнутая на склоне холма, – был расположен всего в пятнадцати километрах от нас и его так же, как и Мальвиль, прикрывала с севера гигантская скала. Сегодня утром с высоты донжона я не мог разглядеть Ла-Рока, и немудрено – ведь от нас он был виден только в самые ясные дни. Добраться же пешком в Ла-Рок и убедиться во всем собственными глазами – об этом пока не могло быть и речи, если учесть, сколько времени потребовалось Тома и его спутникам, чтобы преодолеть полтора километра, отделяющие нас от Мальжака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Я не стал добавлять, «чтобы уничтожить Францию». Но он понял.
– Всего одной сверхмощной бомбы, взорванной на высоте сорока километров над Парижем.
Он замолчал, считая, что продолжать бесполезно. Он говорил каким-то бесстрастным тоном, четко выговаривая каждое слово, будто диктовал школьникам условия задачи. Как я сам не додумался до такой задачки в те времена, когда был школьным учителем. Это звучало бы куда как современнее, чем задачка с двумя бассейнами. Известно, что взрывная волна не распространяется на большой высоте из-за разряженности воздуха, известно также, что действие теплового излучения уменьшается пропорционально высоте взрыва. На какой высоте должна быть взорвана бомба над Парижем в столько-то мегатонн, чтобы были уничтожены города Страсбург, Дюнкерк, Брест, Биарриц, Пор-Вандр и Марсель? Впрочем, условия можно было бы и варьировать. Ввести вместо одного два икса, подсчитать мощность бомбы одновременно с высотой, на которой произошел взрыв.
– Уничтожена не только Франция, – вдруг произнес Тома, – но и вся Европа. Весь мир. Иначе можно было бы поймать какую-нибудь радиостанцию.
И я снова увидел эту картину: Тома стоит в подвале, с транзистором Момо в руках и упорно водит по шкале стрелкой. Аналитический склад ума спас ему жизнь. Не будь этого необъяснимого молчания радиостанций, он бы уже успел подняться наверх.
– Ну а если на пути тепловой волны окажется какая-то преграда? Высокая гора или скала, как, скажем, в Мальвиле?
– Да, – ответил Тома, – кое-где именно так, видимо, и было.
«Кое-где» для Тома было просто оговоркой, ограничивающей условия. Я воспринял это иначе. Слова лишь подтвердили то, о чем я уже думал. По-видимому, и в самой Франции разрушено не все, а значит, остались и люди, избежавшие гибели. И при этой мысли горячая волна необъяснимой надежды затопила все мое существо. Я говорю «необъяснимой», потому что человек доказал только что содеянным, что не заслуживает права на жизнь, и встретиться с ним сейчас было отнюдь не безопасно.
– Пойду лягу, – сказал Мейсонье.
Он пробыл у нас минут двадцать и не произнес при этом и трех слов. Он постучался к нам, чтобы избавиться от одиночества, но одиночество было в нем самом. Оно пришло вместе с ним в нашу комнату, и сейчас он снова уносил его с собой.
– Покойной ночи. – сказал я.
– Покойной ночи, – сказал Тома. Мейсонье не ответил.
Я услышал только, как скрипнула закрывшаяся за ним дверь. Минут через пятнадцать я встал и постучался к нему.
– Тома уснул, – солгал я. – Я тебя не потревожу?
– Ну что ты, – ответил он слабым голосом.
Я вошел в комнату и ощупью добрался до плетеного столика, который когда-то поставил здесь для Биргитты. Я сказал, чтобы хоть чем-то заполнить молчание:
– Не зги не видно.
И Мейсонье ответил мне странно бесцветным голосом:
– Не знаю, наступит ли вообще завтра.
Я нашарил в темноте маленькое плетеное кресло Биргитты и едва прикоснулся к нему ладонью, как воспоминания нахлынули на меня. Когда в последний раз я сидел в этом кресле, Биргитта обнаженная стояла около меня и я ласкал ее. Должно быть, слишком сильна была власть этого воспоминания, потому что, вместо того чтобы опуститься в кресло, я замер, вцепившись обеими руками в его спинку.
– Тебе тут очень тоскливо одному, Мейсонье? Может быть, перейдешь в комнату к Колену и Пейсу?
– Нет уж, покорно благодарю, – ответил он угрюмо и все тем же сдавленным голосом. – Чтобы слушать, как Пейсу без конца говорит о своих. Покорно благодарю. С меня хватит собственных дум.
Я надеялся, что он заговорит, но тщетно. Теперь я уже знал: он не скажет ничего. Ни слова. Ни о Матильде, ни о своих двух мальчиках. Неожиданно в моей памяти всплыли их имена: Франсис и Жерар. Одному было шесть, другому четыре года.
– Как знаешь, – сказал я.
– Спасибо тебе, ты очень любезен, Эмманюэль, – сказал он, и, видимо, привычка к затверженным формулам вежливости была настолько сильна, что голос его на несколько секунд обрел обычный тембр.
– Тогда все, z ухожу, – сказал я.
– Я не гоню тебя, – проговорил он тем же тоном. – Ты у себя дома.
– Так же, как и ты, – воскликнул я с жаром. – Теперь Мальвиль принадлежит нам всем.
Мейсонье воздержался от ответа.
– Значит, до завтра.
– И все-таки, – неожиданно проговорил он своим угасшим голосом, – сорок лет – это еще не старость.
Я ждал, что он скажет дальше, но Мейсонье молчал.
– В каком смысле не старость? – спросил тогда я, подождав немного.
– Ведь если мы выживем, у нас впереди еще лет по тридцать. И никого, никого...
– Ты имеешь в виду жену?
– Не только...
Он, видимо, хотел добавить «и детей», но у него не хватало мужества выговорить это слово.
– Держись, дружище, я пошел.
В темноте я нащупал его руку и крепко пожал ее. Мейсонье ответил мне слабым рукопожатием.
Я почти физически ощутил, какую муку он испытывал в эту минуту, будто он заразил меня своей болью, и было это так невыносимо, что, вернувшись к себе в спальню, я почувствовал чуть ли не облегчение. Но здесь меня ждало испытание, пожалуй, похуже. Именно в силу сдержанности и чистоты.
– Ну как он там? – спросил вполголоса Тома, и я был признателен ему за то, что он так участливо заговорил о Мейсонье.
– Сам, верно, понимаешь.
– Да, понять нетрудно. – Он добавил: – У меня ведь были племянники в XIV округе.
И еще две сестры и родители, я это знал. Все они жили в Париже.
Я сказал:
– У Мейсонье было два сына. Он души в них не чаял.
– А жена?
– Тут дело обстояло хуже. Она ему житья не давала из-за политики. Считала, что он из-за этого теряет клиентов.
– И это было действительно так?
– Отчасти да. В Мальжаке бедняге приходилось сражаться сразу на два фронта. Против мэра и всей церковной клики. А у себя дома – против собственной жены.
– Ясно, – ответил Тома.
Но голос его прозвучал как-то сухо и даже несколько раздраженно – видно, слишком велика и неизбывна была собственная мука, чтобы сострадать другим. Только мы с Мену, не потерявшие никого из близких, еще были способны живо отзываться на чужие муки. Своих сестер близкими я не считал.
Тома как-то незаметно затих в темноте, а я, лежа без сна, разрешил себе чуточку помечтать. Я думал о Ла-Роке. Я думал о Ла-Роке потому, что этот небольшой городок – старинная укрепленная крепость, воздвигнутая на склоне холма, – был расположен всего в пятнадцати километрах от нас и его так же, как и Мальвиль, прикрывала с севера гигантская скала. Сегодня утром с высоты донжона я не мог разглядеть Ла-Рока, и немудрено – ведь от нас он был виден только в самые ясные дни. Добраться же пешком в Ла-Рок и убедиться во всем собственными глазами – об этом пока не могло быть и речи, если учесть, сколько времени потребовалось Тома и его спутникам, чтобы преодолеть полтора километра, отделяющие нас от Мальжака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157