Вместо ответа он расхохотался: он, мол, знает всех местных руководителей нашей партии и может заверить меня, что одновременная принадлежность к обеим организациям разрешается партией. Да и сам он, оказалось, тоже член нашей партии, но считает, что вести работу под маркой этого союза гораздо удобнее, потому что крестьяне всегда относятся к партиям с некоторым недоверием, но доброжелательно — к освященным традициями объединениям, к которым принадлежит и этот союз...
Я согласился, и фон Иезериц сразу же предложилмне стать секретарем объединения крестьян нашей деревни. Важно было, чтобы этот пост занял кто-нибудь из членов союза. Я не мог отказаться. Фон Иезериц сказал, что рассчитывает на мое политическое влияние на молодежь. В ее глазах сам факт, что я — бывший унтер-офицер добровольческого корпуса, сыграет большую роль, чем любые речи.
Наступило лето. Стрелка барометра установилась на «ясно». Плотина перестала доставлять мне хлопоты, и я смог отдавать больше времени своим новым обязанностям. В деревне действовала небольшая кучка наших политических противников. Вначале у меня было с ними немало возни. Однако когда я сплотил вокруг себя группу решительной молодежи и применил в нашей деятельности боевую тактику национал-социалистской партии, которую сама она унаследовала от частей добровольческого корпуса, после нескольких назидательных мордобитий от оппозиции не осталось и следа. Тогда я уже смог заняться политическим и военным обучением молодежи. Результат оказался блестящим, и через некоторое время я решил сформировать из крестьянской молодежи отряд конной милиции. Мы неплохо помогали союзу и нашей партии в соседних деревнях, когда они оказывались в затруднительном положении. И действительно, мой отряд так закалился в стычках, что недоставало только оружия, чтобы он стал настоящим воинским соединением. Однако я был убежден: оружие есть, оно пока спрятано, но наступит день — и наши мечты осуществятся.
Беременность сильно утомляла Эльзи. Она работала, едва волоча ноги, задыхаясь. Однажды вечером после ужина я сидел перед кухонной плитой и набивал трубку (в последнее время я пристрастился к этому). Примостившись рядом со мной на низеньком стульчике, Эльзи вязала. Неожиданно она разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Что с тобой, Эльзи? — мягко спросил я.
Она зарыдала еще сильнее. Я встал, взял щипцы, достал из печки уголек. Когда трубка хорошо раскурилась, я бросил уголек в огонь и стряхнул пепел.
Эльзи перестала рыдать. Я сел и взглянул на нее. Она вытирала щеки носовым платком. Смахнув последнюю слезинку, она смяла платочек в комок, сунула его в карман передника и снова принялась за вязание.
— Эльзи, — снова сказал я мягко.
Она подняла глаза.
— Может, объяснишь, что с тобой?
— О, ничего, — ответила она.
Я молча взглянул на нее, и она повторила:
— Ничего.
Мне показалось, что она сейчас снова расплачется. Я пристально посмотрел на нее. Должно быть, она поняла, что я и в самом деле жду объяснения, потому что после небольшой паузы проговорила, не подымая глаз и не отрываясь от своего вязания:
— Мне все время кажется, что ты мной недоволен.
— Что это тебе пришло в голову! Ты хорошо знаешь, мне не в чем тебя упрекнуть! — ответил я с живостью.
Она всхлипнула, как маленькая девочка, снова вытащила из кармана передника платок и высморкалась.
— О! Я знаю, что касается работы, то я делаю все, что могу. Я не об этом.
Я молчал, и немного погодя она добавила:
— Ты так далек от меня.
Я посмотрел на нее, она подняла голову — и взгляды наши встретились.
— Что ты хочешь этим сказать, Эльзи?
— Ты такой молчаливый, Рудольф.
Я задумался.
— Но ты тоже не очень разговорчива, Эльзи, — заметил я.
Она опустила вязание на колени и, откинувшись на спинку стула, выпятила живот, словно он мешал ей.
— Это другое дело. Я молчу, потому что жду, когда ты заговоришь.
Я мягко произнес:
— Я не болтлив, вот и все.
Наступило молчание, затем она сказала:
— Ах, Рудольф, не подумай только, что я хочу тебя упрекнуть в чем-то. Я просто пытаюсь объяснить тебе.
Я почувствовал себя неловко под ее взглядом, отвел глаза и уставился на свою трубку.
— Что ж, объясни, Эльзи.
— Дело не столько в том, что ты не разговорчив, Рудольф...
Она замолчала, и я услышал ее свистящее дыхание. Потом она с жаром продолжала:
— ...Ты так далек от меня, Рудольф! Иногда за столом ты уставишься какими-то холодными глазами в пространство, и мне кажется, что ты даже не видишь меня.
«Холодными глазами»! Шрадер тоже говорил, что у меня холодные глаза. Я проговорил через силу:
— Такой уж я от природы.
— Ах, Рудольф, — как бы не слушая меня, продолжала Эльзи, — если бы ты только знал, как это ужасно — чувствовать, что я для тебя словно чужая. Для тебя существуют только плотина, лошади, твой союз. Иногда, когда ты в конюшне возишься с лошадьми, ты смотришь на них с такой нежностью, что я завидую им.
Я заставил себя рассмеяться.
— Послушай, что за глупости, Эльзи! Конечно же, я тебя люблю, ты — моя жена.
Она взглянула на меня полными слез глазами.
— Ты и правда меня любишь?
— Ну, конечно же, Эльзи, конечно.
Секунду она смотрела на меня, потом неожиданно бросилась мне на шею и покрыла поцелуями мое лицо. Я терпеливо подчинился этой прихоти, затем прижал ее голову к своей груди и стал гладить ее волосы. Она застыла так, примостившись у меня на груди, а я через секунду поймал себя на том, что уже не думаю о ней.
Спустя некоторое время после рождения нашего сына прискакал конюх от фон Иезерица и сказал, что хозяин срочно вызывает меня. Я оседлал лошадь и отправился к нему. Лошадь шла хорошей рысью, и я быстро покрыл десять километров, отделявших меня от усадьбы. Я постучал в дверь кабинета, послышался голос фон Иезерица: «Войдите!» — и я вошел.
Я чуть не задохнулся от густого сигарного дыма и сквозь него едва различил возле письменного стола с полдюжины каких-то господ, окруживших человека в форме эсэсовца.
Я затворил за собой дверь, стал навытяжку и поздоровался.
— Садись вот здесь, — бросил фон Иезериц.
Он указал мне на стул, стоявший позади него. Я сел, господа продолжали разговор, и я отметил, что знаю всех присутствующих. Это были окрестные помещики — все члены союза. Но эсэсовца я не мог разглядеть, его заслонял от меня фон Иезериц. Я не решался нагнуться в сторону, чтобы взглянуть на его лицо, — мне были видны только его руки — маленькие, жирные. Он то и дело машинально сжимал и разжимал их над столом.
Один из помещиков докладывал об успехах союза в округе, приводил цифры о количестве его членов. Когда он кончил, началось оживленное обсуждение. Вдруг жирные ручки постучали по столу, и все затихли, потом кто-то заговорил, и я понял, что это эсэсовец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Я согласился, и фон Иезериц сразу же предложилмне стать секретарем объединения крестьян нашей деревни. Важно было, чтобы этот пост занял кто-нибудь из членов союза. Я не мог отказаться. Фон Иезериц сказал, что рассчитывает на мое политическое влияние на молодежь. В ее глазах сам факт, что я — бывший унтер-офицер добровольческого корпуса, сыграет большую роль, чем любые речи.
Наступило лето. Стрелка барометра установилась на «ясно». Плотина перестала доставлять мне хлопоты, и я смог отдавать больше времени своим новым обязанностям. В деревне действовала небольшая кучка наших политических противников. Вначале у меня было с ними немало возни. Однако когда я сплотил вокруг себя группу решительной молодежи и применил в нашей деятельности боевую тактику национал-социалистской партии, которую сама она унаследовала от частей добровольческого корпуса, после нескольких назидательных мордобитий от оппозиции не осталось и следа. Тогда я уже смог заняться политическим и военным обучением молодежи. Результат оказался блестящим, и через некоторое время я решил сформировать из крестьянской молодежи отряд конной милиции. Мы неплохо помогали союзу и нашей партии в соседних деревнях, когда они оказывались в затруднительном положении. И действительно, мой отряд так закалился в стычках, что недоставало только оружия, чтобы он стал настоящим воинским соединением. Однако я был убежден: оружие есть, оно пока спрятано, но наступит день — и наши мечты осуществятся.
Беременность сильно утомляла Эльзи. Она работала, едва волоча ноги, задыхаясь. Однажды вечером после ужина я сидел перед кухонной плитой и набивал трубку (в последнее время я пристрастился к этому). Примостившись рядом со мной на низеньком стульчике, Эльзи вязала. Неожиданно она разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Что с тобой, Эльзи? — мягко спросил я.
Она зарыдала еще сильнее. Я встал, взял щипцы, достал из печки уголек. Когда трубка хорошо раскурилась, я бросил уголек в огонь и стряхнул пепел.
Эльзи перестала рыдать. Я сел и взглянул на нее. Она вытирала щеки носовым платком. Смахнув последнюю слезинку, она смяла платочек в комок, сунула его в карман передника и снова принялась за вязание.
— Эльзи, — снова сказал я мягко.
Она подняла глаза.
— Может, объяснишь, что с тобой?
— О, ничего, — ответила она.
Я молча взглянул на нее, и она повторила:
— Ничего.
Мне показалось, что она сейчас снова расплачется. Я пристально посмотрел на нее. Должно быть, она поняла, что я и в самом деле жду объяснения, потому что после небольшой паузы проговорила, не подымая глаз и не отрываясь от своего вязания:
— Мне все время кажется, что ты мной недоволен.
— Что это тебе пришло в голову! Ты хорошо знаешь, мне не в чем тебя упрекнуть! — ответил я с живостью.
Она всхлипнула, как маленькая девочка, снова вытащила из кармана передника платок и высморкалась.
— О! Я знаю, что касается работы, то я делаю все, что могу. Я не об этом.
Я молчал, и немного погодя она добавила:
— Ты так далек от меня.
Я посмотрел на нее, она подняла голову — и взгляды наши встретились.
— Что ты хочешь этим сказать, Эльзи?
— Ты такой молчаливый, Рудольф.
Я задумался.
— Но ты тоже не очень разговорчива, Эльзи, — заметил я.
Она опустила вязание на колени и, откинувшись на спинку стула, выпятила живот, словно он мешал ей.
— Это другое дело. Я молчу, потому что жду, когда ты заговоришь.
Я мягко произнес:
— Я не болтлив, вот и все.
Наступило молчание, затем она сказала:
— Ах, Рудольф, не подумай только, что я хочу тебя упрекнуть в чем-то. Я просто пытаюсь объяснить тебе.
Я почувствовал себя неловко под ее взглядом, отвел глаза и уставился на свою трубку.
— Что ж, объясни, Эльзи.
— Дело не столько в том, что ты не разговорчив, Рудольф...
Она замолчала, и я услышал ее свистящее дыхание. Потом она с жаром продолжала:
— ...Ты так далек от меня, Рудольф! Иногда за столом ты уставишься какими-то холодными глазами в пространство, и мне кажется, что ты даже не видишь меня.
«Холодными глазами»! Шрадер тоже говорил, что у меня холодные глаза. Я проговорил через силу:
— Такой уж я от природы.
— Ах, Рудольф, — как бы не слушая меня, продолжала Эльзи, — если бы ты только знал, как это ужасно — чувствовать, что я для тебя словно чужая. Для тебя существуют только плотина, лошади, твой союз. Иногда, когда ты в конюшне возишься с лошадьми, ты смотришь на них с такой нежностью, что я завидую им.
Я заставил себя рассмеяться.
— Послушай, что за глупости, Эльзи! Конечно же, я тебя люблю, ты — моя жена.
Она взглянула на меня полными слез глазами.
— Ты и правда меня любишь?
— Ну, конечно же, Эльзи, конечно.
Секунду она смотрела на меня, потом неожиданно бросилась мне на шею и покрыла поцелуями мое лицо. Я терпеливо подчинился этой прихоти, затем прижал ее голову к своей груди и стал гладить ее волосы. Она застыла так, примостившись у меня на груди, а я через секунду поймал себя на том, что уже не думаю о ней.
Спустя некоторое время после рождения нашего сына прискакал конюх от фон Иезерица и сказал, что хозяин срочно вызывает меня. Я оседлал лошадь и отправился к нему. Лошадь шла хорошей рысью, и я быстро покрыл десять километров, отделявших меня от усадьбы. Я постучал в дверь кабинета, послышался голос фон Иезерица: «Войдите!» — и я вошел.
Я чуть не задохнулся от густого сигарного дыма и сквозь него едва различил возле письменного стола с полдюжины каких-то господ, окруживших человека в форме эсэсовца.
Я затворил за собой дверь, стал навытяжку и поздоровался.
— Садись вот здесь, — бросил фон Иезериц.
Он указал мне на стул, стоявший позади него. Я сел, господа продолжали разговор, и я отметил, что знаю всех присутствующих. Это были окрестные помещики — все члены союза. Но эсэсовца я не мог разглядеть, его заслонял от меня фон Иезериц. Я не решался нагнуться в сторону, чтобы взглянуть на его лицо, — мне были видны только его руки — маленькие, жирные. Он то и дело машинально сжимал и разжимал их над столом.
Один из помещиков докладывал об успехах союза в округе, приводил цифры о количестве его членов. Когда он кончил, началось оживленное обсуждение. Вдруг жирные ручки постучали по столу, и все затихли, потом кто-то заговорил, и я понял, что это эсэсовец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79