Он принял у Антона арбалет и, подмигнув мальчишке, потянулся за кожаным мешочком для стрел.
— А ты, Ванька, приходи к полудню в джим, — равнодушно бросил Сомов через плечо. — И старосте скажи, чтоб пришел. Судить тебя буду.
Мондрагон увидел, как лицо паренька мгновенно побледнело под расцвеченной кровью камуфляжной раскраской. Мешочек для стрел бесшумно упал в густой мох.
— Не волнуйся, — сказал Сантьяго, стараясь выговаривать русские слова как можно четче. — Все будет хорошо, увидишь!
Он сам наклонился и поднял упавший мешочек, но, попытавшись запихнуть туда стрелы, обнаружил, что руки дрожат намного сильнее, чем это обычно бывает с похмелья.
— Не так, — с досадой сказал Иван, отбирая у него болты. — Острием вниз, это поранитесь…
— Что ты там возишься? — закричал Сомов. — Вот уйду сейчас, ведь заблудишься на хрен!
Сантьяго виновато улыбнулся мальчишке.
— Все будет о'кей, — повторил он. — Обещаю.
Через минуту он догнал Антона и, сдерживая дыхание, пошел с ним рядом.
— Что, гуманист гишпанский, будешь просить у меня снисхождения к наглому рабу? — весело спросил Сомов. — А вот шиш тебе, а не снисхождение. Забью его насмерть палками или собаками затравлю. Злой я сегодня.
— Мне не хотелось бы так о тебе думать, — сказал Сантьяго. — Ты же культурный европеец, аристократ. Ты же учился в Сорбонне…
Антон засмеялся.
— И в Йеле? В Йеле я тоже учился. И что теперь, друг мой Саня? Думаешь, если у меня на стене висят эти ваши золотые бумажки, я не могу затравить собаками своего крепостного? Ошибаешься, Санек. Бумажки — это бумажки, а рабы — это рабы. Они — мои, понимаешь? Как лес этот, как вода в реке. Вот захочу — и лес вырублю, захочу — в воду наплюю, понятно?
— Понятно, — покорно сказал Мондрагон. — Но мучить человека — это же дикость, темные века… Я знаю, что у вас это было в порядке вещей лет двести назад, но теперь совершенно другое время. Мальчик абсолютно ничего не сделал, он хотел убить хищное животное, которое могло напасть на тебя, на меня, на Катю… Его не наказывать нужно, а… как это называется? Захвалить?
Сомов перестал смеяться.
— Если его не наказать, завтра здесь появятся еще десять человек с оружием. Они станут охотиться в моих лесах, ловить сетями рыбу в моей реке. Послезавтра они решат поселиться в моем доме. А немного позже меня сожгут вместе с домом, а на месте оранжереи навалят огромную кучу дерьма. Как это не раз случалось в этой стране… — Он остановился и, резко обернувшись к Мондрагону, схватил его своими огромными лапищами за плечи.— С этим народом можно только так, Сантьяго. Этот народ понимает только кнут. Двести лет назад Россия была великой державой. Вы все боялись нас, у вас духу не хватало сказать нам слово поперек. А потом быдлу дали послабление, и на этом великая Россия кончилась…
Он дышал часто и глубоко, и во всей его мощной фигуре Мондрагон ощущал напряжение, подобное напряжению зверя перед броском.
— Русские, Саня, — это англосаксы наоборот. Где у америкашек индивидуализм, у нас — стадность, за что и зовут народишко быдлом. Но вот где у англосаксов социальные чувства, национальное самосознание — тут нашего человека не тронь: такого звериного эгоизма нигде больше не встретишь. Мне хорошо — а там хоть трава не расти; все только под себя, только себе в дом, только то и правильно, что на мой желудок и карман работает. Вот потому и дошли до жизни такой, потому и существовать могут, только если за ними хозяин приглядывает, а иначе растерзает русскую душу на кусочки проклятая эта дихотомия, загадка гребаная…
— Знаешь, — Сантьяго нашел в себе силы улыбнуться, — со стороны, наверное, очень комично выглядит — два голых мужика посреди леса громко спорят о загадке русской души…
— Да, — сказал Сомов, отпуская его, — ты прав, Саня, это уже слишком. Пошли завтракать.
Завтрак был сервирован на террасе второго этажа — того самого, где первоначально предполагалось поселить молодоженов. Сантьяго с легкой грустью подумал, что, не свались тогда Катя с лестницы, он мог бы каждое утро любоваться на панораму цветущего луга и зубчатую кромку леса, окаймлявшего поместье с северо-запада. Впрочем, принимая во внимание его обычное утреннее состояние, лицезрение этих красот вряд ли доставляло бы ему удовольствие.
— Валера, — приказал Сомов дворецкому, проводившему их на террасу, — свяжись с постами охраны, пусть закроют территорию, чтобы мышь не проскочила. И к двенадцати вызови Ибрагима и Аслана.
— Слушаюсь, — коротко поклонился дворецкий, разливая по серебряным стопкам водку из запотевшего хрустального графинчика. — Прикажете подать капустки?
— Саня, — Антон мгновенно опрокинул свою стопку и выжидательно посмотрел на Мондрагона, — ты капусту квашеную будешь?
Сантьяго с отвращением взглянул на дрожавшую в стопке жидкость.
— Нет, — сказал он, вспомнив что-то. — У меня от капусты… как это сказать по-русски? У меня от нее пуки…
— Понятно, — не стал спорить Сомов. — На хрен твою капустку, Валера. Тащи-ка ты нам, Валера, холодные оленьи языки с брусничкой. А ты, Санек, не филонь, раз взялся, так пей…
Сантьяго закрыл глаза и выпил. Потом он выпил еще раз. И еще много раз. Начинался обычный день в гостях у Антона Сомова.
К концу завтрака он пришел в то возбужденно-творческое состояние, которое так любил и ради которого, как ему иногда казалось, терпел все варварские обычаи поместья. Великолепный пейзаж, раскинувшееся над головой огромное синее небо, ласковый ветерок, дувший с реки, наполняли душу смутным ожиданием чего-то невероятно важного, может быть, равного божественному откровению. Сантьяго уже случалось испытывать подобное чувство прежде, но это происходило всего лишь раз или два и, говоря откровенно, в обоих случаях не обошлось без некоторой дозы ЛСД. Здесь же, в Конаково, ощущение торжественного присутствия великой тайны, объединявшей в одно целое природу, бога и человека, посещало Мондрагона с завидной регулярностью. За две недели он уже вывел формулу, позволявшую испытать это ощущение, — легкая победа над похмельным синдромом, двести грамм водки под хорошую закуску, плотный завтрак и сигара на свежем воздухе с видом на луга. Если к полудню удавалось остановиться на двухстах пятидесяти граммах и ускользнуть от проснувшейся Кати, то за время сиесты он успевал сочинить десять-двенадцать страниц. Мондрагон всегда работал очень быстро, не останавливаясь для правок или переделок. Вся черная работа ложилась на плечи его литературного секретаря, но, поскольку плечи эти, как и сам секретарь, были виртуальными и существовали только в цифровом пространстве компьютера, угрызений совести Сантьяго не испытывал. Основная задача Мондрагона заключалась в том, чтобы схватить за хвост идею и сообщить ее секретарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— А ты, Ванька, приходи к полудню в джим, — равнодушно бросил Сомов через плечо. — И старосте скажи, чтоб пришел. Судить тебя буду.
Мондрагон увидел, как лицо паренька мгновенно побледнело под расцвеченной кровью камуфляжной раскраской. Мешочек для стрел бесшумно упал в густой мох.
— Не волнуйся, — сказал Сантьяго, стараясь выговаривать русские слова как можно четче. — Все будет хорошо, увидишь!
Он сам наклонился и поднял упавший мешочек, но, попытавшись запихнуть туда стрелы, обнаружил, что руки дрожат намного сильнее, чем это обычно бывает с похмелья.
— Не так, — с досадой сказал Иван, отбирая у него болты. — Острием вниз, это поранитесь…
— Что ты там возишься? — закричал Сомов. — Вот уйду сейчас, ведь заблудишься на хрен!
Сантьяго виновато улыбнулся мальчишке.
— Все будет о'кей, — повторил он. — Обещаю.
Через минуту он догнал Антона и, сдерживая дыхание, пошел с ним рядом.
— Что, гуманист гишпанский, будешь просить у меня снисхождения к наглому рабу? — весело спросил Сомов. — А вот шиш тебе, а не снисхождение. Забью его насмерть палками или собаками затравлю. Злой я сегодня.
— Мне не хотелось бы так о тебе думать, — сказал Сантьяго. — Ты же культурный европеец, аристократ. Ты же учился в Сорбонне…
Антон засмеялся.
— И в Йеле? В Йеле я тоже учился. И что теперь, друг мой Саня? Думаешь, если у меня на стене висят эти ваши золотые бумажки, я не могу затравить собаками своего крепостного? Ошибаешься, Санек. Бумажки — это бумажки, а рабы — это рабы. Они — мои, понимаешь? Как лес этот, как вода в реке. Вот захочу — и лес вырублю, захочу — в воду наплюю, понятно?
— Понятно, — покорно сказал Мондрагон. — Но мучить человека — это же дикость, темные века… Я знаю, что у вас это было в порядке вещей лет двести назад, но теперь совершенно другое время. Мальчик абсолютно ничего не сделал, он хотел убить хищное животное, которое могло напасть на тебя, на меня, на Катю… Его не наказывать нужно, а… как это называется? Захвалить?
Сомов перестал смеяться.
— Если его не наказать, завтра здесь появятся еще десять человек с оружием. Они станут охотиться в моих лесах, ловить сетями рыбу в моей реке. Послезавтра они решат поселиться в моем доме. А немного позже меня сожгут вместе с домом, а на месте оранжереи навалят огромную кучу дерьма. Как это не раз случалось в этой стране… — Он остановился и, резко обернувшись к Мондрагону, схватил его своими огромными лапищами за плечи.— С этим народом можно только так, Сантьяго. Этот народ понимает только кнут. Двести лет назад Россия была великой державой. Вы все боялись нас, у вас духу не хватало сказать нам слово поперек. А потом быдлу дали послабление, и на этом великая Россия кончилась…
Он дышал часто и глубоко, и во всей его мощной фигуре Мондрагон ощущал напряжение, подобное напряжению зверя перед броском.
— Русские, Саня, — это англосаксы наоборот. Где у америкашек индивидуализм, у нас — стадность, за что и зовут народишко быдлом. Но вот где у англосаксов социальные чувства, национальное самосознание — тут нашего человека не тронь: такого звериного эгоизма нигде больше не встретишь. Мне хорошо — а там хоть трава не расти; все только под себя, только себе в дом, только то и правильно, что на мой желудок и карман работает. Вот потому и дошли до жизни такой, потому и существовать могут, только если за ними хозяин приглядывает, а иначе растерзает русскую душу на кусочки проклятая эта дихотомия, загадка гребаная…
— Знаешь, — Сантьяго нашел в себе силы улыбнуться, — со стороны, наверное, очень комично выглядит — два голых мужика посреди леса громко спорят о загадке русской души…
— Да, — сказал Сомов, отпуская его, — ты прав, Саня, это уже слишком. Пошли завтракать.
Завтрак был сервирован на террасе второго этажа — того самого, где первоначально предполагалось поселить молодоженов. Сантьяго с легкой грустью подумал, что, не свались тогда Катя с лестницы, он мог бы каждое утро любоваться на панораму цветущего луга и зубчатую кромку леса, окаймлявшего поместье с северо-запада. Впрочем, принимая во внимание его обычное утреннее состояние, лицезрение этих красот вряд ли доставляло бы ему удовольствие.
— Валера, — приказал Сомов дворецкому, проводившему их на террасу, — свяжись с постами охраны, пусть закроют территорию, чтобы мышь не проскочила. И к двенадцати вызови Ибрагима и Аслана.
— Слушаюсь, — коротко поклонился дворецкий, разливая по серебряным стопкам водку из запотевшего хрустального графинчика. — Прикажете подать капустки?
— Саня, — Антон мгновенно опрокинул свою стопку и выжидательно посмотрел на Мондрагона, — ты капусту квашеную будешь?
Сантьяго с отвращением взглянул на дрожавшую в стопке жидкость.
— Нет, — сказал он, вспомнив что-то. — У меня от капусты… как это сказать по-русски? У меня от нее пуки…
— Понятно, — не стал спорить Сомов. — На хрен твою капустку, Валера. Тащи-ка ты нам, Валера, холодные оленьи языки с брусничкой. А ты, Санек, не филонь, раз взялся, так пей…
Сантьяго закрыл глаза и выпил. Потом он выпил еще раз. И еще много раз. Начинался обычный день в гостях у Антона Сомова.
К концу завтрака он пришел в то возбужденно-творческое состояние, которое так любил и ради которого, как ему иногда казалось, терпел все варварские обычаи поместья. Великолепный пейзаж, раскинувшееся над головой огромное синее небо, ласковый ветерок, дувший с реки, наполняли душу смутным ожиданием чего-то невероятно важного, может быть, равного божественному откровению. Сантьяго уже случалось испытывать подобное чувство прежде, но это происходило всего лишь раз или два и, говоря откровенно, в обоих случаях не обошлось без некоторой дозы ЛСД. Здесь же, в Конаково, ощущение торжественного присутствия великой тайны, объединявшей в одно целое природу, бога и человека, посещало Мондрагона с завидной регулярностью. За две недели он уже вывел формулу, позволявшую испытать это ощущение, — легкая победа над похмельным синдромом, двести грамм водки под хорошую закуску, плотный завтрак и сигара на свежем воздухе с видом на луга. Если к полудню удавалось остановиться на двухстах пятидесяти граммах и ускользнуть от проснувшейся Кати, то за время сиесты он успевал сочинить десять-двенадцать страниц. Мондрагон всегда работал очень быстро, не останавливаясь для правок или переделок. Вся черная работа ложилась на плечи его литературного секретаря, но, поскольку плечи эти, как и сам секретарь, были виртуальными и существовали только в цифровом пространстве компьютера, угрызений совести Сантьяго не испытывал. Основная задача Мондрагона заключалась в том, чтобы схватить за хвост идею и сообщить ее секретарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134