.. Вот уж глупость. Он отнес коробку обратно.
Он спустился вниз и минутку постоял в холле. Слышно было, как миссис Боуленд на кухне чистит овощи. Киншоу побрел за дверь, по аллее, а потом налево, по тропке. Палила жара. Он поднял с земли палку и стал сбивать макушки купыря. Он думал: здорово, здорово, пусть бы так и осталось. Он успокоился. Ни про что страшное, про то, что будет, не хотелось думать. Над головой у него то взмывали, то ныряли, то белым, то черным мелькали ласточки.
В больнице Хупер, лежа с подвешенной ногой, играл в «Вверх и вниз» с миссис Хелиной Киншоу. Он думал: «Она каждый день сюда таскается, понимает, что так надо, его бросает, а ко мне ходит». И ему приятно было, хоть она ему не особенно нравилась.
Киншоу долго стоял у калитки и смотрел на вспаханное поле. Но там ничего не происходило, не на что смотреть. Да и чересчур жарко. Он решил зайти в церковь, в общем-то поэтому, а еще потому, что никогда в нее не заглядывал, а время все равно девать некуда.
Трава была тщательно выстрижена вокруг надгробий, живая изгородь тоже росла ровненько и аккуратно. Горгульи на башне разинули на него холодные каменные пасти. Киншоу высунул язык, задрал голову. Он не очень-то их испугался на дневном свету.
В церкви пахло так, будто туда ни разу, никогда не входил живой человек, воздух был сырой, затхлый и мертвый. Киншоу медленно пошел между скамьями. На налое в две стопки лежали псалтыри, от которых поотрывались где обложка, где корешок. Шаги Киншоу звенели на плитах, а потом заглохли на красном ковре у ограды алтаря.
Он подумал: тут церковь, тут бог, и Иисус, и дух святой. Он решился ступить на стертый каменный пол внутри алтаря. Дерево с обеих сторон пахнуло на него старостью и политурой. Он вспомнил, что думал и говорил про Хупера, как желал ему смерти. Что-то будет! Ему это отольется. Никогда не знаешь, что накликаешь. У него еще не сошли бородавки на левой руке.
Как подкошенный, он рухнул на колени и начал:
«О господи, я не хотел, нет, я хотел, но сейчас не хочу, можно, я все возьму обратно, как будто я ничего не сказал, не подумал, я больше не буду, и ты ничего мне за это не делай, пусть все не в счет, я больше не буду, и ты уж прости меня, господи».
Но вряд ли ему поверят, и ничего не изменится, Потому что он тогда не зря ведь так говорил про Хупера, он тогда этого хотел, он и сейчас этого хочет. Просто пустая церковь на него нагнала страху и белый мраморный ратник на своей гробнице в боковом приделе, вот он и встал на колени и врет. Да только без толку. Он пожелал Хуперу смерти, чтоб все лучше стало. И наказанье ему – что Хупер выжил и все по-прежнему, и это самое страшное. Теперь уж ясно, он боится Хупера больше всего на свете.
«Ну, пожалуйста, сделай только, чтоб ничего не случилось, чтоб все было хорошо, и я никогда, никогда ничего такого не буду хотеть, о господи...»
Коленки у него разболелись на жестком полу. Захотелось на солнышко.
– Чего это ты?
Киншоу Дернулся, оглянулся, поскорей поднялся с пола.
– За ограду нельзя заходить.
– Я ничего не трогал.
– Все равно. Сюда только священник заходит, а ты не священник.
– Да.
– Хочешь молиться, можешь вон там на колени стать.
Киншоу двинулся прочь. Он боялся даже подумать, что ему теперь будет, раз он зашел в церкви куда нельзя...
– А я знаю, ты кто.
Он торопился по проходу к дверям, но шаги преследовали его и голос. Его как будто застукали, ему стало стыдно за собственные мысли, будто он выкрикнул их вслух, на всю темную церковь.
Когда он открыл тяжелую дверь и вышел с паперти на солнце, две сороки вспорхнули с ворот и пролетели у него над головой. Сердце у него бухало.
– У тебя, что ли, язык отнялся?
Киншоу что-то промямлил и поддал ногой камешек На тропке. У того мальчишки лицо было темное, как ореховая скорлупа, и какое-то взрослое. Ресницы – гусиными лапками.
– Ты у Хуперов живешь.
– Живу. Ну и что?
– И в школу Эдмунда Хупера ходишь?
– Нет... то есть... нет.
– А в какую?
– Я в интернате.
– Ну, и он.
– Нет, мой – другое дело.
– Почему?
– Мой лучше. Мой в Уэльсе.
– И нравится тебе?
– Да. Нормально.
– А мне нет. Лучше каждый день ходить.
– Ну да?
– Меня отец с собой берет, мы в восемь утра выходим, дотуда миль четырнадцать будет. А все равно лучше.
Они шли по проселку. Киншоу нашел другую палку.
– Я про тебя все знаю.
– Ну да, откуда? Я тебя сроду не видел.
– А я тебя видел, сто раз. Ты в зеленой машине был.
– А... Это в маминой.
– И ее видел. У нее еще серьги висячие такие. Что на дороге делается, нам все видно.
Откуда – Киншоу подумал – откуда? Выходит, его знают, о нем судят, кругом глаза. Он промолчал.
– А нам сегодня индюшек привезли. Хочешь, пошли со мною, покажу?
Киншоу посмотрел на него искоса. Он ничего не понял. Какие еще индюшки? Откуда? Он только плечами пожал.
– Им десять дней всего. Хорошие.
Сзади, подудев, выехал фургон. Мальчишка кивнул, человек в фургоне помахал ему. Киншоу подумал: он всех знает, его все знают. Он тут живет. Но я тоже тут живу, а никого-никого не знаю, только миссис Боуленд и тетку на почте. И Хупер никого не знает, мы как на луне живем. Он подумал про «Уорингс» за высокой изгородью, темный, неприступный. А этот мальчишка все время видел его, за ним следил.
Вот он нарвал подорожника, быстро связал пучок и стал сбивать темные макушки. Киншоу тоже попробовал, но у него ничего не получалось, ломался стебель.
– Неужели не умеешь? Ну, гляди...
Они стояли возле изгороди. Киншоу смотрел, как худые пальцы скручивают зелень. Ногти были совсем черные.
– Ну, теперь сам.
Киншоу снова попробовал.
– Это ж пара пустяков. Ну давай. Я капитан корабля, а ты – вражий фрегат. Ты открыл по мне огонь, я поворачиваю... – Темные семена посыпались вверх, твердые, как горох. Одна горошина угодила Киншоу в лицо.
– Так. Прямое попаданье! Я пробил в тебе брешь! Ты идешь ко дну...
– Погибаю, но не сдаюсь! Спускаю спасательные шлюпки! Врешь, не уйдешь!
Они вышли на мостик. Киншоу встал и расстегнул на рубашке все пуговицы.
– У меня свежие боеприпасы! Захожу с тыла...
Киншоу спросил:
– Твоя как фамилия?
Тот поразился. Киншоу подумал: мне бы самому знать, не спрашивать.
– Филдинг, а как же еще?
Киншоу промолчал. Филдинг. А он и не знал. Правда, фамилия самая обыкновенная.
– Ну, хочешь выйти из-под линии огня – беги!
Киншоу побежал. Подорожник они бросили; с ним возня большая и толку мало. Филдинг просто поднял руки.
– Трах-тах-тах-тах-тах!
Киншоу не знал, куда они бегут. Проселок прошел мимо домов и вывел на шоссе. Он бежал и радовался, ни о чем не думал. И проскочил мимо въезда.
– Ты куда это, а?
Киншоу стал. Филдинг уже далеко пробежал по дорожке. Въезд вел на ферму.
– Сюда. Мы ко мне идем.
Киншоу пошел за ним, уже шагом, приглядываясь к новому месту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Он спустился вниз и минутку постоял в холле. Слышно было, как миссис Боуленд на кухне чистит овощи. Киншоу побрел за дверь, по аллее, а потом налево, по тропке. Палила жара. Он поднял с земли палку и стал сбивать макушки купыря. Он думал: здорово, здорово, пусть бы так и осталось. Он успокоился. Ни про что страшное, про то, что будет, не хотелось думать. Над головой у него то взмывали, то ныряли, то белым, то черным мелькали ласточки.
В больнице Хупер, лежа с подвешенной ногой, играл в «Вверх и вниз» с миссис Хелиной Киншоу. Он думал: «Она каждый день сюда таскается, понимает, что так надо, его бросает, а ко мне ходит». И ему приятно было, хоть она ему не особенно нравилась.
Киншоу долго стоял у калитки и смотрел на вспаханное поле. Но там ничего не происходило, не на что смотреть. Да и чересчур жарко. Он решил зайти в церковь, в общем-то поэтому, а еще потому, что никогда в нее не заглядывал, а время все равно девать некуда.
Трава была тщательно выстрижена вокруг надгробий, живая изгородь тоже росла ровненько и аккуратно. Горгульи на башне разинули на него холодные каменные пасти. Киншоу высунул язык, задрал голову. Он не очень-то их испугался на дневном свету.
В церкви пахло так, будто туда ни разу, никогда не входил живой человек, воздух был сырой, затхлый и мертвый. Киншоу медленно пошел между скамьями. На налое в две стопки лежали псалтыри, от которых поотрывались где обложка, где корешок. Шаги Киншоу звенели на плитах, а потом заглохли на красном ковре у ограды алтаря.
Он подумал: тут церковь, тут бог, и Иисус, и дух святой. Он решился ступить на стертый каменный пол внутри алтаря. Дерево с обеих сторон пахнуло на него старостью и политурой. Он вспомнил, что думал и говорил про Хупера, как желал ему смерти. Что-то будет! Ему это отольется. Никогда не знаешь, что накликаешь. У него еще не сошли бородавки на левой руке.
Как подкошенный, он рухнул на колени и начал:
«О господи, я не хотел, нет, я хотел, но сейчас не хочу, можно, я все возьму обратно, как будто я ничего не сказал, не подумал, я больше не буду, и ты ничего мне за это не делай, пусть все не в счет, я больше не буду, и ты уж прости меня, господи».
Но вряд ли ему поверят, и ничего не изменится, Потому что он тогда не зря ведь так говорил про Хупера, он тогда этого хотел, он и сейчас этого хочет. Просто пустая церковь на него нагнала страху и белый мраморный ратник на своей гробнице в боковом приделе, вот он и встал на колени и врет. Да только без толку. Он пожелал Хуперу смерти, чтоб все лучше стало. И наказанье ему – что Хупер выжил и все по-прежнему, и это самое страшное. Теперь уж ясно, он боится Хупера больше всего на свете.
«Ну, пожалуйста, сделай только, чтоб ничего не случилось, чтоб все было хорошо, и я никогда, никогда ничего такого не буду хотеть, о господи...»
Коленки у него разболелись на жестком полу. Захотелось на солнышко.
– Чего это ты?
Киншоу Дернулся, оглянулся, поскорей поднялся с пола.
– За ограду нельзя заходить.
– Я ничего не трогал.
– Все равно. Сюда только священник заходит, а ты не священник.
– Да.
– Хочешь молиться, можешь вон там на колени стать.
Киншоу двинулся прочь. Он боялся даже подумать, что ему теперь будет, раз он зашел в церкви куда нельзя...
– А я знаю, ты кто.
Он торопился по проходу к дверям, но шаги преследовали его и голос. Его как будто застукали, ему стало стыдно за собственные мысли, будто он выкрикнул их вслух, на всю темную церковь.
Когда он открыл тяжелую дверь и вышел с паперти на солнце, две сороки вспорхнули с ворот и пролетели у него над головой. Сердце у него бухало.
– У тебя, что ли, язык отнялся?
Киншоу что-то промямлил и поддал ногой камешек На тропке. У того мальчишки лицо было темное, как ореховая скорлупа, и какое-то взрослое. Ресницы – гусиными лапками.
– Ты у Хуперов живешь.
– Живу. Ну и что?
– И в школу Эдмунда Хупера ходишь?
– Нет... то есть... нет.
– А в какую?
– Я в интернате.
– Ну, и он.
– Нет, мой – другое дело.
– Почему?
– Мой лучше. Мой в Уэльсе.
– И нравится тебе?
– Да. Нормально.
– А мне нет. Лучше каждый день ходить.
– Ну да?
– Меня отец с собой берет, мы в восемь утра выходим, дотуда миль четырнадцать будет. А все равно лучше.
Они шли по проселку. Киншоу нашел другую палку.
– Я про тебя все знаю.
– Ну да, откуда? Я тебя сроду не видел.
– А я тебя видел, сто раз. Ты в зеленой машине был.
– А... Это в маминой.
– И ее видел. У нее еще серьги висячие такие. Что на дороге делается, нам все видно.
Откуда – Киншоу подумал – откуда? Выходит, его знают, о нем судят, кругом глаза. Он промолчал.
– А нам сегодня индюшек привезли. Хочешь, пошли со мною, покажу?
Киншоу посмотрел на него искоса. Он ничего не понял. Какие еще индюшки? Откуда? Он только плечами пожал.
– Им десять дней всего. Хорошие.
Сзади, подудев, выехал фургон. Мальчишка кивнул, человек в фургоне помахал ему. Киншоу подумал: он всех знает, его все знают. Он тут живет. Но я тоже тут живу, а никого-никого не знаю, только миссис Боуленд и тетку на почте. И Хупер никого не знает, мы как на луне живем. Он подумал про «Уорингс» за высокой изгородью, темный, неприступный. А этот мальчишка все время видел его, за ним следил.
Вот он нарвал подорожника, быстро связал пучок и стал сбивать темные макушки. Киншоу тоже попробовал, но у него ничего не получалось, ломался стебель.
– Неужели не умеешь? Ну, гляди...
Они стояли возле изгороди. Киншоу смотрел, как худые пальцы скручивают зелень. Ногти были совсем черные.
– Ну, теперь сам.
Киншоу снова попробовал.
– Это ж пара пустяков. Ну давай. Я капитан корабля, а ты – вражий фрегат. Ты открыл по мне огонь, я поворачиваю... – Темные семена посыпались вверх, твердые, как горох. Одна горошина угодила Киншоу в лицо.
– Так. Прямое попаданье! Я пробил в тебе брешь! Ты идешь ко дну...
– Погибаю, но не сдаюсь! Спускаю спасательные шлюпки! Врешь, не уйдешь!
Они вышли на мостик. Киншоу встал и расстегнул на рубашке все пуговицы.
– У меня свежие боеприпасы! Захожу с тыла...
Киншоу спросил:
– Твоя как фамилия?
Тот поразился. Киншоу подумал: мне бы самому знать, не спрашивать.
– Филдинг, а как же еще?
Киншоу промолчал. Филдинг. А он и не знал. Правда, фамилия самая обыкновенная.
– Ну, хочешь выйти из-под линии огня – беги!
Киншоу побежал. Подорожник они бросили; с ним возня большая и толку мало. Филдинг просто поднял руки.
– Трах-тах-тах-тах-тах!
Киншоу не знал, куда они бегут. Проселок прошел мимо домов и вывел на шоссе. Он бежал и радовался, ни о чем не думал. И проскочил мимо въезда.
– Ты куда это, а?
Киншоу стал. Филдинг уже далеко пробежал по дорожке. Въезд вел на ферму.
– Сюда. Мы ко мне идем.
Киншоу пошел за ним, уже шагом, приглядываясь к новому месту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47