Я молча смотрю на фрау Балькхаузен, наверное, слишком долго. Мне становится жалко ее, в ней есть что-то трогательное. Я, правда, и себе-то не знаю как помочь, но почему-то у меня просыпается чувство ответственности за нее. Тем более что фрау Балькхаузен так доверчиво открыла мне тайну своих страданий, – а я не в силах устоять перед такой обезоруживающей доверчивостью.
– Ну, хорошо, – говорю я. – Позвоните мне как-нибудь. В пятницу после обеда, например.
– Обязательно позвоню! Спасибо!
Фрау Балькхаузен радостно кивает головой. Я диктую ей свой номер телефона, который она записывает на спичечном коробке.
– Спасибо, огромное спасибо! – говорит она и уходит.
Я смотрю ей вслед, она идет не оборачиваясь. Она обходит какого-то турка, который вместе со своей зашторенной женой вынимает из большой картонной коробки пластмассовые вешалки для одежды. Чуть позже парочка, нагруженная вешалками, прошествовала мимо меня. Я смотрю на турецкую чету с некоторой благодарностью. Pix вид поддерживает во мне ощущение того, что я снова вернулся на орбиту реальной жизни, оставив где-то далеко мои собственные сложности. Наверное, именно поэтому я больше не думаю о фрау Балькхаузен. Пять минут спустя я уже дома. В последнее время, открывая дверь в свою квартиру, я почему-то все чаще вспоминаю маму: как она приходила домой, а я, тогда еще мальчик, бросался ей навстречу из глубины квартиры. И как она всякий раз вздыхала и говорила: «Ну, дай мне толком войти». И как я немного обижался на нее за то, что она не так радуется, как я. Теперь я захожу в квартиру и вполголоса говорю ту же фразу, которую говорила мне тогда мама. Ну, дай мне толком войти! И ищу взглядом того самого мальчишку, который обиженно сопит где-нибудь в уголке, наблюдая за мной. На какое-то мгновение я чувствую себя одновременно мамой и тем маленьким мальчиком. Потом я думаю, что человек, который пришел домой, это просто человек, который пришел домой, и ничего больше. Это так странно, что мне хочется поскорее открыть окно на кухне. На столе лежит горбушка, которую я еще вчера собирался выбросить. Отщипнув кусок, я отправляю его в рот и медленно жую. Я все еще чувствую себя немножко обиженным, как восьмилетний мальчик, и одновременно раздраженным, как сорокавосьмилетняя мама. Но вот проходит какое-то время, и мое настроение чудесным образом меняется, став вполне пригодным для жизни. Я звоню Мессершмидту и говорю, что принимаю его предложение.
9
Проблема в том, что я совершенно не разбираюсь в ресторанах, – какие из них приличные, какие неприличные, какие дорогие, какие дешевые, где немецкая кухня, где какая. У нас с Лизой было не заведено ходить по ресторанам. Теперь я должен или, точнее, обязан был найти хороший ресторан, где было бы приятно и вместе с тем не слишком дорого. Сегодня мне позвонила Сюзанна и сообщила, что хочет, чтобы я встретил ее после работы и мы пошли бы куда-нибудь посидеть. Естественно, я не сказал ей, что ничего не понимаю в ресторанах, – она бы мне все равно не поверила. Я вышел заранее из дому, но все еще не нашел никакого подходящего заведения, которое я мог бы потом с изящной легкостью предложить Сюзанне. Я только чувствую, что это задание не доставляет мне ни малейшего удовольствия, более того, рестораны – это последнее, что меня интересует в жизни. И тем не менее я покорно заглядываю в очередное заведение, оказавшееся при ближайшем рассмотрении итальянским рестораном под названием «Верди». Вполне приемлемое место, думаю я, если не считать, конечно, названия. Неподалеку от «Верди» есть еще греческое кафе «Микены», которое я откуда-то знаю, но которое тут же отвергаю, потому что там все время грохочет музыка. По каким критериям следует выбирать ресторан? Для меня главное, чтобы народу было поменьше, тогда еще куда ни шло. За это я готов довольствоваться кухней поскромнее. Но вряд ли Сюзанна согласится с таким подходом. Я открываю дверь в тайский ресторан и попадаю в царство слащавой тренькающей музыки. Боже ты мой! В лучах послеполуденного солнца все лица у людей кажутся желтыми. Я обращаю внимание на группу детей. Мне нравится, как они хвастаются друг перед другом, на ходу сочиняя всякие небылицы. Надо же, такие маленькие, а уже знают, как бороться с разочарованиями! На соседней улице какая-то мамаша, сидя в машине, кормит грудью младенца. Мимо меня скользят бестелесными тенями какие-то женщины в широких бесформенных одеждах. Вот из машины выбрался мужчина, достал костыли с ярко-синими пластмассовыми ручками и поковылял куда-то. В голове мелькнула мысль о Лизе. Может показаться, что я забыл ее. Нет, никоим образом. Более того, я по многу раз в день вспоминаю ее, но теперь я не мучаюсь оттого, что не вижу ее. Сколько времени понадобится на то, чтобы растерять последние воспоминания о ее лице и о ее голосе? Я как раз собирался заглянуть в испанский ресторан, но тут я обнаружил Химмельсбаха. А рядом с ним Марго. Все-таки я был прав! Химмельсбах все в той же потертой кожаной куртке, он идет и что-то говорит Марго. На шее у него болтается фотоаппарат. Мечтатель, он все еще надеется на что-то, рассказывает о своих грандиозных планах. Время от времени он тычет пальцем в свою камеру и берет ее в руки. Испанский ресторан называется «Эль Бурро» и кажется вполне подходящим, во всяком случае снаружи. Химмельсбах и Марго говорят теперь оба разом. Они идут и смотрят себе под ноги. Я чувствую какую-то слабость в коленках. Мне хочется куда-нибудь присесть. Почему у меня слабость именно в коленках? Лучше бы у меня была слабость в голове, тогда бы я перестал думать. А так приходится теперь ломать себе голову над тем, как мне сказать Химмельсбаху, что с «Генеральанцайгер» ничего не выгорело.
И как мне рассеять его подозрения, что я не причастен к этому отказу? Может быть, лучше сделать вид, что я попросту забыл о его просьбе. Тогда он решит, что я ленивый болван, и перестанет со мной разговаривать. Такой результат меня вполне устроит. Только вот почему я чувствую себя виноватым за то, что из Химмельсбаха ничего не получится? К тому же меня раздражает то, что во мне пробудилось какое-то чувство соперничества по отношению к нему. У меня, если я не ошибаюсь, еще не было такого, чтобы женщина ускользала от меня или «уводилась» от меня, так сказать, в середине процесса. Конечно, мне нужно было бы как-то просигнализировать Марго, что она интересует меня и за пределами парикмахерской. Но весь ужас состоит в том, что за пределами парикмахерской она меня на самом деле совершенно не интересует. Но тогда почему мне так больно смотреть на нее сейчас? И почему мне не хочется, чтобы она досталась такому типу, как Химмельсбах? Мимо протарахтела с шипящим свистом уборочная машина, из тех, что чистят трамвайные рельсы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41