Потом повалилась без чувств. Паша смеялся чужой боли. Густой табачный дым съел воспаленные от горя веки.
— Иди на хуй, — захрипела Зойка мужику…
Оторвалась от столика и зашаталась среди танцующих к бару. Теперь Паша наблюдал за ней издалека. Она села на крутящийся стул, попросила еще выпить. Уставилась в зеркало; узкое бледное, почти белое лицо, большие, черные губы. Красива, как черт, — думал Паша, — сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Сбоку подполз нескладный, длинный парень. Зойка вдруг дико захохотала и раздвинула ноги. Тот быстро потрогал под платьем и прижался к ней. Не скрываясь ни от кого, завозились. Паша напился, его мутило, он пил еще, не зная меры, не чувствуя себя, Зойка плыла в сторону — одна-одинешенька, встал и пошел к бару, волна спиртного подкатила к горлу… Зойка схватила его за голову, заломила кверху. Все-таки они были здорово пьяны.
— Будешь любить меня? — орала Зойка.
Паша упал на ее колени и заплакал, она потащила его к выходу.
— Ненавижу, — его, наконец, вырвало, на секунду стало легче.
— Ну и рожа, — она шаталась, — ты убьешь меня?!
— В моей семье — все уроды.
Его опять начало рвать. На этот раз справился с трудом.
— В моей семье все до единого уроды, — повторил глухо.
Вокруг было темно, и тихо, и печально. Зойка тряслась рядышком, поглаживая его вспотевший лоб.
— Все не то, не то, — краем рубахи Паша вытер испачканное лицо.
Вблизи Зойка оказалась еще красивее. Погружусь в нее — не выплыву, — хотя уже наверное знал, что опоздал, что его беспорядочной жизни, склонной более к мечтанию, нежели к действию, наступает конец. Паша боялся себя до истерики, до конвульсий, желая в иные минуты разом покончить со всем, избрав физическую смерть, как единственную и изысканную кару. В конце концов, он влюбился в само желание смерти, связывая смерть с самым неожиданным пугающим и неистовым оргазмом. Но одной смерти мало, ее должно быть много, очень много, чтобы научиться различать. Много оргазмов — много смерти.
— Самое время, — Паша посмотрел на Зойку, но тут же отвернулся, — ты расскажешь, как он трогал тебя? Тот парень в баре, — он вцепился в нее и потащил в ближайший подъезд.
Зойка выглядела отстраненной и задумчивой.
— Я думаю, ты убьешь меня, но знаешь, мне все равно, ты не хуже других, может лучше…
— Ты разрушишь меня, но так надо, ты несешь смерть, ты сама смерть… не понимаешь…ты должна, я потом все объясню, — путался он.
Зойка вдруг вырвалась, и сама побежала в подъезд.
На третьем этаже Паша догнал ее. Он словно окончательно потерялся.
— Говори, говори, — вжал в стену, закинул ноги и схватил за жопу.
Зойка мокрая скользкая…. как земля.
Паша торопился, боялся изменить себе, вильнуть в сторону, свести к мгновенному оргазму, закрыть глаза и проскочить решающий момент на одном дыхании. Зойка, по-прежнему, смотрелась отрешенной преследовательницей далекой, неведомой цели. Раздвинула серые губы и впустила его.
— Лучше ты расскажи, как там…
Равнодушно и сонно склонилась ему на плечо.
И Паша сломался, сдался, отступил.
— Подожди здесь, я вернусь. Тебе надо поспать.
Она даже не удивилась.
Паша быстро сбежал вниз. Дверь в подвал открыта. Прислонился спиной к твердому. Стена, шкаф, доски? Подождал, пока успокоится дыхание. Ни звука. Достал член, потрогал… Есть ли он копия первоначала? Паша охотно верил в такой рискованный вывод. Оттого каждый раз чуть не терял сознание от внезапного возбуждения, желая в такую минуту сожрать себя, свести в единую точку, в пьянящей половой разнузданности разом объять все: самую жизнь, самую смерть. Припомнил сценку из далекого прошлого. Он чуть не обосрался от страха в первый раз, когда незнакомая тетка в трамвае схватила его и крепко сжала сквозь штаны. В пронзительном ужасе, узрел себя; будто она ухватила не штаны, а сердце. Больно щепаясь, проволокла и вышвырнула сердце на улицу, в темную арку. Облизываясь и кусаясь, выпила всю кровь, подумала, вставила на прежнее место. Потрепала Пашу по щеке и удалилась. Глухота, неподвижность, смерть. Прошло несколько мрачных минут, прежде чем вернулось биение пульса и ползучее шипение жизни. Навсегда запомнил ослепляющий ореол "мгновенной смерти", в резком и опасном соитии — радость потустороннего. Однако все последующие женщины иллюзорными улыбками исключили похожий опыт. Подлые дуры, — зло вспоминал он. Одно время, очарованный необыкновенной красотой младшей сестры, думал обрести берег с ней, но ужаснулся небесной чистоты и взрослой иронии.
Блаженствовал Паша только в одиночестве.
Люся никак не могла проснуться и отчаянно боролась с собой, понимая, что вот-вот вернутся из школы двойняшки и надо готовить на стол. Но, влекомая жаждой неизвестного, вновь крепко уснула.
Она стояла, затесавшись между тетками и вдыхала их удушливый запах. Двойняшки махнули на прощание и скрылись в дверях школы. А тетки жались друг к другу. Почти все знакомы. Каждый год встречаются 1 сентября. Люся громко засмеялась, оттого, что скоро окажется в подъезде.
— Бабы, ну что? — заорала та, что прошлой осенью выдавала себя за техника-смотрителя, — по одной?
Все зашевелились.
— Это наш праздник, мы ж этих выродков нарожали! — воодушевилась молодая бабенка рядом с Люсей. Люся чуть не упала — такой голос был у нее — прямо под юбку заполз, и в голове помутилось, как представила, она этим самым голосом внутрь снизу заговорит.
— Люсь, ты как, согласна? — она сильно толкнулась в бок.
— Неужто выпендриваться буду? — обрадовалась та.
— Где пить будем? — вмешалась какая-то шалава, — а то в подъезде сойдет…
— Без тебя знаем, — отрезала Люся — не в первый класс идем.
Все обрели крылья. В лавке торговалась Марфа.
— Ты эт, блядь, брось мне, — неслось из дверей.
Обкуренный Василиск за прилавком смотрел на нее, как перед смертью.
— Французские стишки все нервы, понимаешь, испоганили.
— Ну, — взорвалась Марфа.
— … А до смерти четыре шага… — на чистейшем французском пропел тот.
— Сперва перед зеркалом репетируй, — резко вмешалась Губерман.
Все притихли. Ее дочь была старостой класса. Люська подозревала, здесь не все чисто.
— Марфа, — она отчего-то заробела перед той, с голосом, — может ну его, змея-то?!
— Ты, что, мать, нюх потеряла? — Марфа появилась на пороге с целой связкой бутылок.
Поначалу в подъезде разговор не вязался, но постепенно все осмелели. Марфа будто бы трезвела с каждым стаканом, зато остальные — кто в лес, кто по дрова. Обладательница голоса долго, подозрительно всматривалась в Люсю и, наконец, не выдержала.
— Слыш, мы не вместе в роддоме лежали? Что-то припоминаю будто…
Люся зарделась. Но та не унялась.
— Точно. Помню, пизда у тебя какая-то не такая была…
— И я помню, — встряла шалава, — точно, точно, а я гляжу… ну-ка покажь сейчас…
Люся готова была сквозь землю провалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Иди на хуй, — захрипела Зойка мужику…
Оторвалась от столика и зашаталась среди танцующих к бару. Теперь Паша наблюдал за ней издалека. Она села на крутящийся стул, попросила еще выпить. Уставилась в зеркало; узкое бледное, почти белое лицо, большие, черные губы. Красива, как черт, — думал Паша, — сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Сбоку подполз нескладный, длинный парень. Зойка вдруг дико захохотала и раздвинула ноги. Тот быстро потрогал под платьем и прижался к ней. Не скрываясь ни от кого, завозились. Паша напился, его мутило, он пил еще, не зная меры, не чувствуя себя, Зойка плыла в сторону — одна-одинешенька, встал и пошел к бару, волна спиртного подкатила к горлу… Зойка схватила его за голову, заломила кверху. Все-таки они были здорово пьяны.
— Будешь любить меня? — орала Зойка.
Паша упал на ее колени и заплакал, она потащила его к выходу.
— Ненавижу, — его, наконец, вырвало, на секунду стало легче.
— Ну и рожа, — она шаталась, — ты убьешь меня?!
— В моей семье — все уроды.
Его опять начало рвать. На этот раз справился с трудом.
— В моей семье все до единого уроды, — повторил глухо.
Вокруг было темно, и тихо, и печально. Зойка тряслась рядышком, поглаживая его вспотевший лоб.
— Все не то, не то, — краем рубахи Паша вытер испачканное лицо.
Вблизи Зойка оказалась еще красивее. Погружусь в нее — не выплыву, — хотя уже наверное знал, что опоздал, что его беспорядочной жизни, склонной более к мечтанию, нежели к действию, наступает конец. Паша боялся себя до истерики, до конвульсий, желая в иные минуты разом покончить со всем, избрав физическую смерть, как единственную и изысканную кару. В конце концов, он влюбился в само желание смерти, связывая смерть с самым неожиданным пугающим и неистовым оргазмом. Но одной смерти мало, ее должно быть много, очень много, чтобы научиться различать. Много оргазмов — много смерти.
— Самое время, — Паша посмотрел на Зойку, но тут же отвернулся, — ты расскажешь, как он трогал тебя? Тот парень в баре, — он вцепился в нее и потащил в ближайший подъезд.
Зойка выглядела отстраненной и задумчивой.
— Я думаю, ты убьешь меня, но знаешь, мне все равно, ты не хуже других, может лучше…
— Ты разрушишь меня, но так надо, ты несешь смерть, ты сама смерть… не понимаешь…ты должна, я потом все объясню, — путался он.
Зойка вдруг вырвалась, и сама побежала в подъезд.
На третьем этаже Паша догнал ее. Он словно окончательно потерялся.
— Говори, говори, — вжал в стену, закинул ноги и схватил за жопу.
Зойка мокрая скользкая…. как земля.
Паша торопился, боялся изменить себе, вильнуть в сторону, свести к мгновенному оргазму, закрыть глаза и проскочить решающий момент на одном дыхании. Зойка, по-прежнему, смотрелась отрешенной преследовательницей далекой, неведомой цели. Раздвинула серые губы и впустила его.
— Лучше ты расскажи, как там…
Равнодушно и сонно склонилась ему на плечо.
И Паша сломался, сдался, отступил.
— Подожди здесь, я вернусь. Тебе надо поспать.
Она даже не удивилась.
Паша быстро сбежал вниз. Дверь в подвал открыта. Прислонился спиной к твердому. Стена, шкаф, доски? Подождал, пока успокоится дыхание. Ни звука. Достал член, потрогал… Есть ли он копия первоначала? Паша охотно верил в такой рискованный вывод. Оттого каждый раз чуть не терял сознание от внезапного возбуждения, желая в такую минуту сожрать себя, свести в единую точку, в пьянящей половой разнузданности разом объять все: самую жизнь, самую смерть. Припомнил сценку из далекого прошлого. Он чуть не обосрался от страха в первый раз, когда незнакомая тетка в трамвае схватила его и крепко сжала сквозь штаны. В пронзительном ужасе, узрел себя; будто она ухватила не штаны, а сердце. Больно щепаясь, проволокла и вышвырнула сердце на улицу, в темную арку. Облизываясь и кусаясь, выпила всю кровь, подумала, вставила на прежнее место. Потрепала Пашу по щеке и удалилась. Глухота, неподвижность, смерть. Прошло несколько мрачных минут, прежде чем вернулось биение пульса и ползучее шипение жизни. Навсегда запомнил ослепляющий ореол "мгновенной смерти", в резком и опасном соитии — радость потустороннего. Однако все последующие женщины иллюзорными улыбками исключили похожий опыт. Подлые дуры, — зло вспоминал он. Одно время, очарованный необыкновенной красотой младшей сестры, думал обрести берег с ней, но ужаснулся небесной чистоты и взрослой иронии.
Блаженствовал Паша только в одиночестве.
Люся никак не могла проснуться и отчаянно боролась с собой, понимая, что вот-вот вернутся из школы двойняшки и надо готовить на стол. Но, влекомая жаждой неизвестного, вновь крепко уснула.
Она стояла, затесавшись между тетками и вдыхала их удушливый запах. Двойняшки махнули на прощание и скрылись в дверях школы. А тетки жались друг к другу. Почти все знакомы. Каждый год встречаются 1 сентября. Люся громко засмеялась, оттого, что скоро окажется в подъезде.
— Бабы, ну что? — заорала та, что прошлой осенью выдавала себя за техника-смотрителя, — по одной?
Все зашевелились.
— Это наш праздник, мы ж этих выродков нарожали! — воодушевилась молодая бабенка рядом с Люсей. Люся чуть не упала — такой голос был у нее — прямо под юбку заполз, и в голове помутилось, как представила, она этим самым голосом внутрь снизу заговорит.
— Люсь, ты как, согласна? — она сильно толкнулась в бок.
— Неужто выпендриваться буду? — обрадовалась та.
— Где пить будем? — вмешалась какая-то шалава, — а то в подъезде сойдет…
— Без тебя знаем, — отрезала Люся — не в первый класс идем.
Все обрели крылья. В лавке торговалась Марфа.
— Ты эт, блядь, брось мне, — неслось из дверей.
Обкуренный Василиск за прилавком смотрел на нее, как перед смертью.
— Французские стишки все нервы, понимаешь, испоганили.
— Ну, — взорвалась Марфа.
— … А до смерти четыре шага… — на чистейшем французском пропел тот.
— Сперва перед зеркалом репетируй, — резко вмешалась Губерман.
Все притихли. Ее дочь была старостой класса. Люська подозревала, здесь не все чисто.
— Марфа, — она отчего-то заробела перед той, с голосом, — может ну его, змея-то?!
— Ты, что, мать, нюх потеряла? — Марфа появилась на пороге с целой связкой бутылок.
Поначалу в подъезде разговор не вязался, но постепенно все осмелели. Марфа будто бы трезвела с каждым стаканом, зато остальные — кто в лес, кто по дрова. Обладательница голоса долго, подозрительно всматривалась в Люсю и, наконец, не выдержала.
— Слыш, мы не вместе в роддоме лежали? Что-то припоминаю будто…
Люся зарделась. Но та не унялась.
— Точно. Помню, пизда у тебя какая-то не такая была…
— И я помню, — встряла шалава, — точно, точно, а я гляжу… ну-ка покажь сейчас…
Люся готова была сквозь землю провалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40