Не поразило ли еще и чумой наше население?!
Некоторые плиты при выемке лопаются, и спешно приходится заказывать в городе еще. Слышал разговор: беспокоятся, удастся ли вновь достать камень того же оттенка.
Стефанов сказал, что когда и пол закончится, станут хоронить прямо в стенах. Я обмер от его слов. Я и так теперь не ходок по коридору – не могу себя заставить наступить, хотя и понимаю, что в этом нет ничего такого. Теперь, если мне по дороге встречаются участки захоронений (а устраиваются они нынче настолько густо, что уже нельзя меж них на одной ноге, как в классики, пропрыгать), я становлюсь на четвереньки – и так двигаюсь дальше.
Иногда силы меня покидают, и я ложусь, чтобы ползти. Если на некоторых лестницах встречаются потревоженные ступеньки, то это сложнее – острый край режет колени.
Позже я понял, что более всего меня смущает не то, что могу попрать подошвой прах, а то, что тогда наступлю на имена…
Проползая над ними, я все их читаю. Все. Я задерживаюсь на каждом. Стараюсь читать не спеша и внятно проговаривать про себя даже очень сложные фамилии. Иногда, очнувшись, я слышу собственное бормотанье.
Недавно я обнаружил, что в некоторых местах, в тех, где мне чаще всего приходится переползать, я понимаю надписи на ощупь. Их кривые желобки вдавливаются мне в ладони. Поднявшись, вижу: мои папиллярные линии испещрены буквами. Конечно, потом они исчезают, но еще какое-то время можно чувствовать их прохладный саднящий оттиск. Дошло даже до того, что имена мне стали сниться. Их список день ото дня все быстрее, словно я не успею дочитать до утра, бежит по изнанке век, словно титры в конце киноленты. Проснувшись, я стараюсь еще полежать с закрытыми глазами, чтобы повторить про себя свежие записи.
После завтрака и обезболивания отправляюсь на работу в офис пораньше, потому что нужно успеть исследовать новые поступления. У меня уже есть свой метод разведки. По строительной возне санитаров я легко определяю, в каких местах они были накануне. Дело в том, что теперь они прекратили вести беспорядочные захоронения и чередуют направления: нынче движутся строго крестом – сегодня на север, вчера на восток, завтра на юг, а послезавтра – на запад. Так выходит рациональней, – они не загромождают сразу все перемещения по коридорам: раствор должен схватиться – ведь по свежим плитам нельзя ходить аж двое суток. Да и пол выглядит так поприличней – похожим на крупномасштабный паркет, а не на зернистую кляксу.
Думаю, это Кортез им так делать велел, сами бы не доперли.
Если я все же ошибаюсь, так это не беда – я все равно нахожу новые плиты по свежим следам раствора: грязнули-санитары ваяют могилы тяп-ляп – надежно, но неаккуратно.
Бывает, из-за пятен раствора имя читается с трудом. Тогда я счищаю рукавом и прихожу на работу весь грязный.
Наташа смотрит на меня и говорит:
– Опять ты вымазался.
Санитары давно пристают ко мне, чего я там вынюхиваю. Но ничего, я терплю. Если я стану бузить, меня снова посадят в одиночку, а кто тогда читать будет?
Сегодня ночью в блужданиях сна я набрел на широкое устье, через которое в сон отправлялись умершие этой ночью.
Они падали вверх, как снег на фонарь, и там, наверху, исчезали.
Падали они сосредоточено, не отвлекаясь, словно ныряльщики, у которых кончился воздух.
Одного я попридержал, спрашиваю: «Куда ты?»
Выпростав снежный прозрачный рукав и отлетая: «За собой, – говорит, – ты не знаешь?»
Я удивился. Постоял.
Еще постоял и вновь удивился.
Хватаю следующего с криком: «Зачем вы туда, что там делать?»
Второй не ответил. Посмотрел, сожалея, и руку свою к себе тянет. Оторвался и стал, поднимаясь, медлить. Исчез.
А я вот так стоял и видел.
Глава 19
КОРТЕЗ
Что делает человек, если голод, обглодав тело до кости, принимается за душу и разум?
Что делает человек, когда страх становится больше его самого и встает на место зрения? Когда из глаз исходит не выраженье, а ужас, который, как убийца, промышляет отражением в зеркале…
Чем голод похож на страх? Действие голода – желание. Обстоятельство – предвкушенье. Качество – зависть.
Действие страха – нежелание. Обстоятельство – предвкушенье того, чего боишься, не желая. Качество – та же зависть. Зависть к тому, кто свободен от страха, с кем страх уже случился. Зависть зашкаливает, и нежелание превращается в тягу.
Таким образом, голод и страх – родственники. Качество крови, по которому выводится сходство – стремленье к развязке.
Голод бредит насытиться. Страх бредит случиться.
В стадии удержания и здесь и там пышет завистливая похоть: голод обожает сытых, страх – совершившихся.
Голод манит голодаря к окнам ресторации.
Страх смерти тащит за шкирку труса к окнам хосписа.
В самом начале шестидесятых отец Леонарда Кортеза, Кортез Леонард, сразу по получении степени в университете Барселоны, пренебрегая всеми шансами начать хотя и неказистую, но самостоятельную практику, с трудом устраивается волонтером в экспериментальную клинику знаменитого танатолога-первопроходца Розы Стюблер-Кросс в Лозанне.
Спустя год более или менее успешной работы в качестве ассистента его все-таки принимают на ставку, но еще через год со скандалом удаляют от деятельности.
Скандал был связан с преступлением норм врачебной этики. Торговля исповедями умирающих больных и махинации с завещаниями так и не обнаружили судебных доказательств. За недостаточностью улик уголовное дело наконец повисает, и внезапно разбогатевший в Европе молодой психиатр аргентинского происхождения срочно оказывается в Калифорнии, где поселяется в унаследованном от таинственной родственницы доме в Сакраменто.
Там он в течение нескольких лет старается не отсвечивать, а потом реанимирует свою лицензию, открывает частную практику, преподает в местном колледже пионерский курс танатологии – и женится на Елизавете Бочек, дочери одного из своих коллег, эмигранта первой волны из России.
Вскоре у Елизаветы рождается сын, которого он называет в честь своего деда Леонардом. Мальчик живет недолго и по недосмотру умирает в восьмимесячном возрасте от кори.
Второй Леонард рождается через год.
Психоаналитическая практика еще не стала в Америке частью масскульта и только набирает очки спроса, который, впрочем, имеет все основания стать за несколько лет ажиотажным. Число клиентов Кортеза множится, количество приемных часов в неделю достигает тридцати, и, открыв службу «телефона доверия», он становится первым врачом-рационализатором в Калифорнии. Вольнонаемные студенты, помимо консультативной деятельности, осуществляемой под его диктовку, занимаются еще и сбором статистических данных по хронологии самоубийств…
Результаты этих исследований Кортеза производят впечатленье на публику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Некоторые плиты при выемке лопаются, и спешно приходится заказывать в городе еще. Слышал разговор: беспокоятся, удастся ли вновь достать камень того же оттенка.
Стефанов сказал, что когда и пол закончится, станут хоронить прямо в стенах. Я обмер от его слов. Я и так теперь не ходок по коридору – не могу себя заставить наступить, хотя и понимаю, что в этом нет ничего такого. Теперь, если мне по дороге встречаются участки захоронений (а устраиваются они нынче настолько густо, что уже нельзя меж них на одной ноге, как в классики, пропрыгать), я становлюсь на четвереньки – и так двигаюсь дальше.
Иногда силы меня покидают, и я ложусь, чтобы ползти. Если на некоторых лестницах встречаются потревоженные ступеньки, то это сложнее – острый край режет колени.
Позже я понял, что более всего меня смущает не то, что могу попрать подошвой прах, а то, что тогда наступлю на имена…
Проползая над ними, я все их читаю. Все. Я задерживаюсь на каждом. Стараюсь читать не спеша и внятно проговаривать про себя даже очень сложные фамилии. Иногда, очнувшись, я слышу собственное бормотанье.
Недавно я обнаружил, что в некоторых местах, в тех, где мне чаще всего приходится переползать, я понимаю надписи на ощупь. Их кривые желобки вдавливаются мне в ладони. Поднявшись, вижу: мои папиллярные линии испещрены буквами. Конечно, потом они исчезают, но еще какое-то время можно чувствовать их прохладный саднящий оттиск. Дошло даже до того, что имена мне стали сниться. Их список день ото дня все быстрее, словно я не успею дочитать до утра, бежит по изнанке век, словно титры в конце киноленты. Проснувшись, я стараюсь еще полежать с закрытыми глазами, чтобы повторить про себя свежие записи.
После завтрака и обезболивания отправляюсь на работу в офис пораньше, потому что нужно успеть исследовать новые поступления. У меня уже есть свой метод разведки. По строительной возне санитаров я легко определяю, в каких местах они были накануне. Дело в том, что теперь они прекратили вести беспорядочные захоронения и чередуют направления: нынче движутся строго крестом – сегодня на север, вчера на восток, завтра на юг, а послезавтра – на запад. Так выходит рациональней, – они не загромождают сразу все перемещения по коридорам: раствор должен схватиться – ведь по свежим плитам нельзя ходить аж двое суток. Да и пол выглядит так поприличней – похожим на крупномасштабный паркет, а не на зернистую кляксу.
Думаю, это Кортез им так делать велел, сами бы не доперли.
Если я все же ошибаюсь, так это не беда – я все равно нахожу новые плиты по свежим следам раствора: грязнули-санитары ваяют могилы тяп-ляп – надежно, но неаккуратно.
Бывает, из-за пятен раствора имя читается с трудом. Тогда я счищаю рукавом и прихожу на работу весь грязный.
Наташа смотрит на меня и говорит:
– Опять ты вымазался.
Санитары давно пристают ко мне, чего я там вынюхиваю. Но ничего, я терплю. Если я стану бузить, меня снова посадят в одиночку, а кто тогда читать будет?
Сегодня ночью в блужданиях сна я набрел на широкое устье, через которое в сон отправлялись умершие этой ночью.
Они падали вверх, как снег на фонарь, и там, наверху, исчезали.
Падали они сосредоточено, не отвлекаясь, словно ныряльщики, у которых кончился воздух.
Одного я попридержал, спрашиваю: «Куда ты?»
Выпростав снежный прозрачный рукав и отлетая: «За собой, – говорит, – ты не знаешь?»
Я удивился. Постоял.
Еще постоял и вновь удивился.
Хватаю следующего с криком: «Зачем вы туда, что там делать?»
Второй не ответил. Посмотрел, сожалея, и руку свою к себе тянет. Оторвался и стал, поднимаясь, медлить. Исчез.
А я вот так стоял и видел.
Глава 19
КОРТЕЗ
Что делает человек, если голод, обглодав тело до кости, принимается за душу и разум?
Что делает человек, когда страх становится больше его самого и встает на место зрения? Когда из глаз исходит не выраженье, а ужас, который, как убийца, промышляет отражением в зеркале…
Чем голод похож на страх? Действие голода – желание. Обстоятельство – предвкушенье. Качество – зависть.
Действие страха – нежелание. Обстоятельство – предвкушенье того, чего боишься, не желая. Качество – та же зависть. Зависть к тому, кто свободен от страха, с кем страх уже случился. Зависть зашкаливает, и нежелание превращается в тягу.
Таким образом, голод и страх – родственники. Качество крови, по которому выводится сходство – стремленье к развязке.
Голод бредит насытиться. Страх бредит случиться.
В стадии удержания и здесь и там пышет завистливая похоть: голод обожает сытых, страх – совершившихся.
Голод манит голодаря к окнам ресторации.
Страх смерти тащит за шкирку труса к окнам хосписа.
В самом начале шестидесятых отец Леонарда Кортеза, Кортез Леонард, сразу по получении степени в университете Барселоны, пренебрегая всеми шансами начать хотя и неказистую, но самостоятельную практику, с трудом устраивается волонтером в экспериментальную клинику знаменитого танатолога-первопроходца Розы Стюблер-Кросс в Лозанне.
Спустя год более или менее успешной работы в качестве ассистента его все-таки принимают на ставку, но еще через год со скандалом удаляют от деятельности.
Скандал был связан с преступлением норм врачебной этики. Торговля исповедями умирающих больных и махинации с завещаниями так и не обнаружили судебных доказательств. За недостаточностью улик уголовное дело наконец повисает, и внезапно разбогатевший в Европе молодой психиатр аргентинского происхождения срочно оказывается в Калифорнии, где поселяется в унаследованном от таинственной родственницы доме в Сакраменто.
Там он в течение нескольких лет старается не отсвечивать, а потом реанимирует свою лицензию, открывает частную практику, преподает в местном колледже пионерский курс танатологии – и женится на Елизавете Бочек, дочери одного из своих коллег, эмигранта первой волны из России.
Вскоре у Елизаветы рождается сын, которого он называет в честь своего деда Леонардом. Мальчик живет недолго и по недосмотру умирает в восьмимесячном возрасте от кори.
Второй Леонард рождается через год.
Психоаналитическая практика еще не стала в Америке частью масскульта и только набирает очки спроса, который, впрочем, имеет все основания стать за несколько лет ажиотажным. Число клиентов Кортеза множится, количество приемных часов в неделю достигает тридцати, и, открыв службу «телефона доверия», он становится первым врачом-рационализатором в Калифорнии. Вольнонаемные студенты, помимо консультативной деятельности, осуществляемой под его диктовку, занимаются еще и сбором статистических данных по хронологии самоубийств…
Результаты этих исследований Кортеза производят впечатленье на публику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68