Между тем Тереза вдруг бросила арию из «Риголетто» и запела старинную английскую песню Гайдна, так проникновенно говорящую о тоске и разлуке:
The village seems dead and asleep.
When Lubin is away…
Раздался возглас: «Браво! Браво!» – и в дверях, мягко хлопая в ладоши, появился министр юстиции. – Прекрасно! Великолепно!
– У меня к вам просьба, сеньор Корреа, – сказала Тереза, тотчас встав с табурета.
Министр поспешил к ней предупредительно и галантно:
– Чем могу служить, милая сеньора?
Граф и господин с роскошными бакенбардами тоже вошли в гостиную, все еще продолжая спорить.
– У нас с Жоаной общая просьба, – сказала Тереза министру.
– Я уже просила вас об этом! Даже два раза! – подтвердила графиня.
– Милые мои сеньоры! – улыбался министр, с довольным видом располагаясь в кресле и поудобнее вытягивая ноги. – Говорите! Требуйте! Что-нибудь очень серьезное? Боже мой, обещаю вам, обещаю торжественно…
– Хорошо! – сказала Тереза, слегка хлопнув его веером по руке. – В таком случае признавайтесь, какие у вас имеются вакантные приходы, только получше?
– А! – воскликнул министр, поняв, в чем дело, и внимательно посмотрел на Амаро; тот съежился и покраснел.
Господин с бакенбардами, стоявший тут же и скромно побрякивавший своими брелоками, выступил вперед и дал нужные сведения:
– Из вакантных приходов самый лучший – Лейрия, главный город округа и центр епископата.
– Лейрия? – повторила Тереза. – Я слышала про Лейрию: там есть какие-то руины?
– Крепость, сеньора, воздвигнутая еще доном Динисом.
– Лейрия нам подойдет!
– Но позвольте, позвольте! – встревожился министр. – Лейрия довольно большой город, резиденция епископата… Сеньор падре Амаро – еще совсем молодой священник…
– Что же из этого, сеньор Корреа! – воскликнула Тереза. – А сами-то вы разве стары?
Министр с улыбкой поклонился.
– Скажи и ты хоть слово! – обратилась графиня к мужу, который нежно почесывал головку попугая.
– По-моему, это излишне; бедный Корреа и так положен на обе лопатки! Кузина Тереза сказала, что он молодой человек.
– Помилуй! – возразил министр. – Не вижу тут особенного преувеличения; не настолько уж я древен…
– Несчастный! – закричал граф. – Вспомни: уже в тысяча восемьсот двадцатом году ты затевал политические заговоры!
– Это был мой отец! Бессовестный клеветник! Это был мой отец!
Все смеялись.
– Итак, сеньор Корреа, – заключила Тереза, – вопрос решен. Падре Амаро назначается в Лейрию.
– Ну, пускай, пускай, сдаюсь, – отвечал министр, махнув рукой, – но имейте в виду: это тирания!
– Thank you, – сказала Тереза, протягивая ему руку.
– Сегодня вы неузнаваемы, сударыня, – заметил министр, любуясь ею.
– Сегодня я счастлива, – отвечала красавица.
Потупив глаза, она рассеянно водила пальцем по своей шелковой юбке, потом подошла к роялю и снова запела нежную английскую песню:
The village seems dead and asleep,
When Lubin is away…
Граф направился к Амаро; священник встал с кресла.
– Все в порядке, Корреа снесется с епископом. Через неделю вы получите назначение. Можете ни о чем не беспокоиться.
Амаро склонился в раболепном поклоне и пробормотал министру, уже стоявшему у рояля:
– Сеньор министр, разрешите поблагодарить вас…
– Благодарите графиню, – ответил с улыбкой министр.
– Сеньора, я стольким вам обязан, – пролепетал Амаро, согнувшись чуть не до земли и приближаясь к доне Жоане.
– О, не мне, а Терезе! Кажется, она хочет заранее получить отпущение.
– Сударыня, – поспешил он к Терезе.
– Помяните меня в своих молитвах, сеньор падре Амаро! – сказала та, и через минуту голос ее снова плакал о том, как грустно в деревне, когда Любина нет!
Через неделю Амаро получил назначение в Лейрию. Но он не мог забыть то утро в доме у графини де Рибамар: министра в модных коротких брюках, который, уютно расположившись в кресле, дает слово, что ходатайство будет удовлетворено; светлый, тихий сад за окном; белокурого юношу, говорящего «yes». В ушах его все еще звучала безутешная ария из «Риголетто»; его преследовало воспоминание о белых руках Терезы, просвечивающих сквозь черные газовые рукава. Он невольно воображал, как эти руки обвиваются вокруг стройной шеи англичанина, – и в эти минуты ненавидел и его, и варварский язык, на котором он говорил, и страну еретиков, откуда он явился; и голова у Амаро шла кругом при мысли, что когда-нибудь он сможет исповедать эту чудную женщину в интимном полумраке исповедальни и чувствовать прикосновение ее платья к своей люстриновой сутане…
И вот в одно прекрасное утро, вырвавшись из теткиных объятий, Амаро отправился в Санта-Аполонию в сопровождении слуги-испанца, несшего его баул. День только занимался. В спящем городе гасли фонари. Лишь изредка, гремя по мостовой, проезжала телега; безлюдные улицы казались необычайно длинными; потом начали появляться, верхом на ослах, первые крестьяне из окрестных деревень; их ноги в забрызганных грязью сапогах болтались у самой земли. То там, то здесь слышались пронзительные голоса мальчишек-газетчиков, и театральные служители, с горшочком клея, торопливо обходили улицы, расклеивая по углам афиши.
Когда он подъезжал к Санта-Аполонии, солнечные лучи окрасили небо над горами Оутра-Банда в розоватый апельсиновый цвет; неподвижная река простиралась под ним, вся исчерченная стальной сеткой ряби, и белый парус скользил над нею медленно и беззвучно.
IV
На следующий день в городе только и было разговоров что о новом настоятеле собора; все уже знали, что он привез с собой окованный жестью баул, что он худ и высок ростом и зовет каноника Диаса «дорогим учителем».
Приятельницы Сан-Жоанейры из числа самых близких – дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо – в то же утро явились к ней, чтобы «увидеть все своими глазами».
Было девять часов; Амаро уже ушел с каноником. Сан-Жоанейра, сияющая, преисполненная сознания своей значительности, встречала гостей на верхней площадке лестницы. Она даже не успела спустить засученные рукава: ее оторвали от утренней уборки. С великим воодушевлением она описала прибытие молодого священника, похвалила его приятные манеры, пересказала его речи…
– Пойдемте вниз, я хочу, чтобы вы сами посмотрели.
Она показала комнату падре Амаро, окованный жестью баул, полку, на которой он расставил книги.
– Очень хорошо; все устроено очень хорошо, – приговаривали старухи, медленно, почтительно обходя комнату, точно были не в пансионе, а в церкви.
– Плащ дорогой! – заметила дона Жоакина Гансозо, щупая широкие отвороты плаща, висевшего на вешалке. – Да, такой плащ стоит немалых денег!
– Белье у него тоже тонкое, хорошее! – отметила Сан-Жоанейра, приподнимая крышку баула.
Старухи сгрудились над баулом, восхищаясь бельем падре Амаро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140