Другого выхода не было. Через два-три месяца при ее злосчастной фигуре – тонкой талии и узких бедрах – невозможно будет скрывать беременность. Что же тогда? Бежать из дому, уехать, как дочка дяди Аиста, в Лиссабон, ходить по Байро-Алто с подбитым глазом в обществе подгулявшей английской матросни? Или пойти по стопам Жоаниньи Гомес, которая сошлась с падре Абилио, а теперь вынуждена терпеть издевательства пьяных солдат и молчать, когда ей швыряют в лицо дохлых крыс? Нет!
Значит, надо выйти замуж. Через семь месяцев (и в этом нет ничего необыкновенного) у нее родится ребеночек и будет узаконен церковью, зарегистрирован государством и признан господом Богом. У ребенка будет отец; он получит приличное воспитание, избежит участи подкидыша…
С того дня, как сеньор настоятель поклялся, что конторщик, по сути дела, вовсе не был отлучен от церкви, что несколькими молитвами можно снять с него анафему, отвращение Амелии к браку утихло: так остывают раскаленные головешки. В конце концов, в проступках конторщика нельзя обнаружить ничего, кроме ревности и любви. В порыве ревности он написал заметку, в исступлении обманутой любви стукнул в плечо сеньора настоятеля… Нет, этого зверства она никогда ему не простит! Но зато как он был наказан! У него отняли все: заработок, дом, невесту; он затерялся в безымянной нищете Лиссабона, затерялся так безвозвратно, что его и с полицией не удается разыскать! И все из-за нее. Бедный Жоан Эдуардо! В конце концов, он совсем не такой противный… Говорят, он безбожник; но при ней он всегда молился очень усердно, каждый вечер читал молитву святому Иоанну, напечатанную на кусочке картона с вышивкой, – ее подарок…
Если он получит место в Гражданском управлении, у них будет свой домик и служанка… Почему бы ей и не быть счастливой? Он не пьяница, не распутник. Амелия была уверена, что сумеет подчинить его себе, привить ему свои вкусы и привычки. А как приятно идти в воскресенье к утренней мессе в нарядном платье, под руку с мужем, и все тебе кланяются, и ты можешь, ничего не боясь, возить по городу в колясочке своего сына в кружевном чепчике и широкой пелеринке с бахромой! И как знать? Может быть, в награду за любовь к ребенку и за внимание, каким она окружит мужа, небо и Пресвятая дева смилуются над ней! Ах! Чего бы она не сделала, чтобы на небе у нее снова оказалась благожелательница, чтобы ее любимая Пресвятая дева снова стала ей добрым другом и наперсницей, всегда готовой утешить ее боль, вызволить из беды, приготовить ей в раю светлый уголок!
Она думала об этом часами, склоняясь над шитьем; она думала об этом, даже направляясь к домику звонаря; побыв минутку возле Тото – притихшей, ослабевшей от изнурительной лихорадки, – она поднималась в чердачную комнату, и первый ее вопрос к Амаро был:
– Ну, что-нибудь узнали?
Он хмурил брови, неохотно отвечал:
– Дионисия ищет… А что? Тебе очень к спеху?
– Да, мне к спеху, очень к спеху, – отвечала она без улыбки, – опозорена буду одна я.
Он молчал, и в его поцелуях было столько же ненависти, сколько любви к этой женщине, которая так безропотно соглашалась теперь быть женой другого!
Это была ревность. Он ревновал ее с того дня, когда заметил, что она примирилась с мыслью об этом ненавистном браке! С тех пор как она перестала плакать, он начал злиться, что она больше не плачет; в глубине души он бы хотел, чтобы она предпочла позор с ним счастью без него. Ему было бы легче, если бы она продолжала сопротивляться и оглашать рыданьями чердак дяди Эсгельяса; это было бы настоящим доказательством любви, и самолюбие его упивалось бы восхитительной уверенностью. Но ее согласие на брак, без всякого отвращения и бурных сцен, возмущало его, как предательство. Он заподозрил, что в глубине души ей отнюдь не претила перемена. В конце концов, Жоан Эдуардо тоже мужчина, во всем цвете своих двадцати шести лет, во всей красе черных усов. С Жоаном Эдуардо она будет испытывать те же восторги, какие испытывала с ним… Если бы конторщик был старым ревматиком, она не смирилась бы так скоро. И при этой мысли его охватывала жажда мести, он горячо желал, чтобы ничего не получилось, чтобы Жоана Эдуардо не нашли; и не раз, выслушав отчет Дионисии об очередной тщетной попытке, он говорил с кривой улыбкой:
– Да вы напрасно трудитесь. Его нет. Бог с ним… Не стоит выбиваться из сил.
Но сил у Дионисии хватало, и в один прекрасный вечер она доложила ему с торжеством, что напала на след! Она видела Густаво, наборщика. Он входил в харчевню дяди Озорио. Завтра же она с ним поговорит, и все узнается…
То была горькая минута для Амаро. Свадьба, которой он сам желал в первый момент испуга, теперь казалась ему катастрофой всей жизни.
Он теряет Амелию навсегда!.. Ненавистный жених, которого он изгнал, уничтожил, снова встает на его пути по нелепой игре случая, какими любит тешиться провидение, и отнимает у него эту женщину с полным на то правом. Мысль, что конторщик будет держать ее в объятиях, а она будет исступленно целовать его и шептать: «О Жоан!» – как теперь шепчет: «О Амаро!» – эта мысль выводила его из себя. И он не может воспрепятствовать этому браку! Все к нему стремятся: она, каноник, даже Дионисия со своим наемным рвением!
Для чего природа создала его мужчиной, с горячей кровью и сильными страстями? Все равно он вынужден навеки расстаться с этой девушкой и смотреть, как ее уведет другой, ее муж, и оба у себя дома будут играть с ребенком – с его ребенком! Он должен сложа руки наблюдать, как гибнет его счастье, и криво улыбаться. Он останется один, навсегда, и будет в одиночестве читать свой требник!.. О, если бы не ушли те времена, когда человека можно было погубить, обвинив в ереси! Повернись колесо истории вспять на каких-нибудь двести лет – и сеньор Жоан Эдуардо узнал бы, что значит глумиться над священником и венчаться с мениной Амелией…
Эта бредовая мысль завладела его расстроенным воображением до такой степени, что всю ночь ему снился удивительно яркий сон, который он потом со смехом рассказывал дамам. Он видел узкую улицу, залитую ослепительным солнцем; под высокими, окованными железом воротами теснился городской люд, а на балконах покручивали кавалерственный ус фидалго в шитых золотом колетах. Под кружевными мантильями горели благочестивой яростью глаза дам. А по мостовой медленно ползла процессия аутодафе, под гудение голосов и оглушительный колокольный звон по усопшим. Впереди всех шли полунагие флагелланты, закрыв лицо белым капюшоном; они бичевали себя по окровавленным спинам, истошно вопя «Miserere». За ними на осле ехал Жоан Эдуардо, ошалевший от страха; ноги его болтались у самой земли, на белой рубахе кривлялись намалеванные алой краской дьяволы, на груди висела дощечка с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Значит, надо выйти замуж. Через семь месяцев (и в этом нет ничего необыкновенного) у нее родится ребеночек и будет узаконен церковью, зарегистрирован государством и признан господом Богом. У ребенка будет отец; он получит приличное воспитание, избежит участи подкидыша…
С того дня, как сеньор настоятель поклялся, что конторщик, по сути дела, вовсе не был отлучен от церкви, что несколькими молитвами можно снять с него анафему, отвращение Амелии к браку утихло: так остывают раскаленные головешки. В конце концов, в проступках конторщика нельзя обнаружить ничего, кроме ревности и любви. В порыве ревности он написал заметку, в исступлении обманутой любви стукнул в плечо сеньора настоятеля… Нет, этого зверства она никогда ему не простит! Но зато как он был наказан! У него отняли все: заработок, дом, невесту; он затерялся в безымянной нищете Лиссабона, затерялся так безвозвратно, что его и с полицией не удается разыскать! И все из-за нее. Бедный Жоан Эдуардо! В конце концов, он совсем не такой противный… Говорят, он безбожник; но при ней он всегда молился очень усердно, каждый вечер читал молитву святому Иоанну, напечатанную на кусочке картона с вышивкой, – ее подарок…
Если он получит место в Гражданском управлении, у них будет свой домик и служанка… Почему бы ей и не быть счастливой? Он не пьяница, не распутник. Амелия была уверена, что сумеет подчинить его себе, привить ему свои вкусы и привычки. А как приятно идти в воскресенье к утренней мессе в нарядном платье, под руку с мужем, и все тебе кланяются, и ты можешь, ничего не боясь, возить по городу в колясочке своего сына в кружевном чепчике и широкой пелеринке с бахромой! И как знать? Может быть, в награду за любовь к ребенку и за внимание, каким она окружит мужа, небо и Пресвятая дева смилуются над ней! Ах! Чего бы она не сделала, чтобы на небе у нее снова оказалась благожелательница, чтобы ее любимая Пресвятая дева снова стала ей добрым другом и наперсницей, всегда готовой утешить ее боль, вызволить из беды, приготовить ей в раю светлый уголок!
Она думала об этом часами, склоняясь над шитьем; она думала об этом, даже направляясь к домику звонаря; побыв минутку возле Тото – притихшей, ослабевшей от изнурительной лихорадки, – она поднималась в чердачную комнату, и первый ее вопрос к Амаро был:
– Ну, что-нибудь узнали?
Он хмурил брови, неохотно отвечал:
– Дионисия ищет… А что? Тебе очень к спеху?
– Да, мне к спеху, очень к спеху, – отвечала она без улыбки, – опозорена буду одна я.
Он молчал, и в его поцелуях было столько же ненависти, сколько любви к этой женщине, которая так безропотно соглашалась теперь быть женой другого!
Это была ревность. Он ревновал ее с того дня, когда заметил, что она примирилась с мыслью об этом ненавистном браке! С тех пор как она перестала плакать, он начал злиться, что она больше не плачет; в глубине души он бы хотел, чтобы она предпочла позор с ним счастью без него. Ему было бы легче, если бы она продолжала сопротивляться и оглашать рыданьями чердак дяди Эсгельяса; это было бы настоящим доказательством любви, и самолюбие его упивалось бы восхитительной уверенностью. Но ее согласие на брак, без всякого отвращения и бурных сцен, возмущало его, как предательство. Он заподозрил, что в глубине души ей отнюдь не претила перемена. В конце концов, Жоан Эдуардо тоже мужчина, во всем цвете своих двадцати шести лет, во всей красе черных усов. С Жоаном Эдуардо она будет испытывать те же восторги, какие испытывала с ним… Если бы конторщик был старым ревматиком, она не смирилась бы так скоро. И при этой мысли его охватывала жажда мести, он горячо желал, чтобы ничего не получилось, чтобы Жоана Эдуардо не нашли; и не раз, выслушав отчет Дионисии об очередной тщетной попытке, он говорил с кривой улыбкой:
– Да вы напрасно трудитесь. Его нет. Бог с ним… Не стоит выбиваться из сил.
Но сил у Дионисии хватало, и в один прекрасный вечер она доложила ему с торжеством, что напала на след! Она видела Густаво, наборщика. Он входил в харчевню дяди Озорио. Завтра же она с ним поговорит, и все узнается…
То была горькая минута для Амаро. Свадьба, которой он сам желал в первый момент испуга, теперь казалась ему катастрофой всей жизни.
Он теряет Амелию навсегда!.. Ненавистный жених, которого он изгнал, уничтожил, снова встает на его пути по нелепой игре случая, какими любит тешиться провидение, и отнимает у него эту женщину с полным на то правом. Мысль, что конторщик будет держать ее в объятиях, а она будет исступленно целовать его и шептать: «О Жоан!» – как теперь шепчет: «О Амаро!» – эта мысль выводила его из себя. И он не может воспрепятствовать этому браку! Все к нему стремятся: она, каноник, даже Дионисия со своим наемным рвением!
Для чего природа создала его мужчиной, с горячей кровью и сильными страстями? Все равно он вынужден навеки расстаться с этой девушкой и смотреть, как ее уведет другой, ее муж, и оба у себя дома будут играть с ребенком – с его ребенком! Он должен сложа руки наблюдать, как гибнет его счастье, и криво улыбаться. Он останется один, навсегда, и будет в одиночестве читать свой требник!.. О, если бы не ушли те времена, когда человека можно было погубить, обвинив в ереси! Повернись колесо истории вспять на каких-нибудь двести лет – и сеньор Жоан Эдуардо узнал бы, что значит глумиться над священником и венчаться с мениной Амелией…
Эта бредовая мысль завладела его расстроенным воображением до такой степени, что всю ночь ему снился удивительно яркий сон, который он потом со смехом рассказывал дамам. Он видел узкую улицу, залитую ослепительным солнцем; под высокими, окованными железом воротами теснился городской люд, а на балконах покручивали кавалерственный ус фидалго в шитых золотом колетах. Под кружевными мантильями горели благочестивой яростью глаза дам. А по мостовой медленно ползла процессия аутодафе, под гудение голосов и оглушительный колокольный звон по усопшим. Впереди всех шли полунагие флагелланты, закрыв лицо белым капюшоном; они бичевали себя по окровавленным спинам, истошно вопя «Miserere». За ними на осле ехал Жоан Эдуардо, ошалевший от страха; ноги его болтались у самой земли, на белой рубахе кривлялись намалеванные алой краской дьяволы, на груди висела дощечка с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140