Давненько я тут не был, но все по-прежнему было близкое, хорошо знакомое. Здесь я родился, и все здешнее у меня в крови. Что ни говори, а место, где родился и вырос, навсегда останется самым важным все равно, где бы потом ни жил и чем бы ни занимался. Только здесь я чувствовал себя недосягаемым для всех на свете Моггерхэнгеров и Линингрейдов, здесь чувства имели под собой почву, память означала безопасность и знание всех и вся - силу.
Я свернул на Натхолл-роуд, и на меня повеяло неистребимым запахом вечернего тумана - он спускался с угольных копей и Пеннинских гор. Он пронял меня аж до самого сердца, все мое нутро взыграло даже на девчонку потянуло. Что и говорить, я попал в переплет, но не так уж меня это напугало, кровь по-прежнему играет, значит я еще жив!
Я помягчел и тут увидел Клодин: она выходила из магазина самообслуживания и положила корзинку с покупками в детскую коляску, прямо в ноги спящему малышу. Она первая меня заметила, но даже если б я первый ее увидал, я все равно бы не улизнул, Она вся побледнела, и я, конечно, тоже, это уж как пить дать. Я поглядел на малыша - наверно, ему около года,- розовый, толстый, он мирно спал.
- Гляди, гляди, подлый ублюдок,- сказала она. Я улыбнулся.
- Он у тебя как огурчик.
- Это девочка.
Я еще раз глянул.
- И ты на нее не нарадуешься?
- Ну, ясно. И Элфи тоже. У меня отвисла челюсть.
- Элфи?
- Это его ребенок. Мы через это и поженились. Как раз вовремя.
- Выходит, я свободен. А я собирался звать тебя замуж. Я загреб в Лондоне кучу денег и последние три месяца выправлял бумаги на дом для нас с тобой, около Хантингборо, местечко что надо, за городом, заплатил наличными. Там сад - закачаешься, полно цветов, думал, он тебе понравится. И работу там подыскал - управляющим в фирме проката автомашин. Только у меня все не как у людей. Моя жизнь загублена. Сызмалу так было и, видно, до самой смерти так будет, черт возьми совсем.
- Надеюсь,- сказала она.- Свинья ты, вот ты кто. Да-да, надеюсь. Ты весь изоврался. Ненавижу тебя! Элфи в тысячу раз лучше. слава богу, что я под конец вышла за него, а не за гебя. Он, по крайней мере, меня любит, думает не только о себе. А ты - да начхать мне, как ты там преуспел в Лондоне, все одно тебе не сносить головы, это уж точно. В этом твоем местечке тебе тоже скоро станет жарко, а может, уже и стало. Я ведь тебя знаю, там, видать, запахло жареным, вот ты и смылся оттуда. Или, может, ты только вышел из тюрьмы? И не пяль на нее глаза, хоть бы и твой ребенок, все равно, нечего! Надеюсь, не будет в ней твоей погани, а вообще-то я, слава богу, опять в положении и уж теперь-то от Элфи.
Я опустил голову, прикинулся эдаким любящим.
- Жалко, что ты так настроена. Я не хотел тебя растревожить. Я думал, может, мы опять будем вместе. Затем и приехал. Я всегда был в тебя влюблен, сама знаешь, и сейчас тоже, хоть ты и подставила мне подножку, вышла за Элфи. Я уж не виноват, что ты меня не дождалась.
- Ох, да какой же ты поганый! - взвыла Клодин, да так громко-мимо шли женщины, нагруженные рыбой и хлебом, она уставились на нас во все глаза.
Клодин заплакала и пошла от меня, и даже малышка стала буянить под корзинкой со всякой бакалеей.
Я повернул назад, глядел ей вслед, и погано было у меня на душе.
Конечно, я поступил с ней как последний гад и здорово жалел об этом, но у ней-то, по крайней мере, теперь есть дочка и муж. И такая меня взяла досада - жуть. Я весь вспотел и несся, будто кто меня гнал. Мать пришла с работы и говорит: давай, мол, не унывай.
- Вечно у тебя сердце не на месте, только и знаешь себя грызть. Не можешь, что ли, отложить все на потом, поживи еще малость, тогда и волнуйся.
Альберт работал допоздна, не мог с нами пойти, а мы сели на тридцать девятый и поехали в центр - решили посидеть часок-другой в винном погребке Йейта. Я заказал ей портвейн, а сам потягивал коньяк.
- Ты и впрямь выходишь за Альберта? Она рассмеялась.
- Или приревновал?
- Да нет. Этого добра мне и так хватает. Просто жизнь какая-то длинная.
- Вот и хорошо, не то бы мы все уже померли.
На вид она была хоть куда - совсем еще молодая, перманент был ей к лицу, и накрашенные губы притягивали взгляд, отводили его от морщинок в уголках глаз - такая в два счета кому хочешь голову вскружит.
- Я еще и родить могу, коли придет охота,- усмехнулась она. Мне даже чудно сделалось - вроде не верится, а только если это
и впрямь случится, у меня появится братец, и он будет дядей какому-то моему новому мальцу-безотцовшине.
- Жизнь - она не только длинная,- сказал я,- она еще и путаная, настоящая каша.
- Покуда не простыла да вкуса не потеряла, оно еще ничего. Не знаю, Майкл, чудной ты какой-то. Бывает, вспомню твоего отца и думаю: ты весь в него.
Я залпом выпил рюмку коньяку, но вкуса не почувствовал, что тебе газированная водичка.
- Ты говорила, у меня отца не было,- сказал я и тут же пожалел о своих дурацких словах, услыхав материн ответ:
- Может, думаешь, ты Иисус Христос? Твой отец тоже вот так опрокидывал рюмку за рюмкой. И всегда заказывал мне портвейн. Чудно. Этот нахал говорил, он, мол, думал - все женщины-работницы любят портвейн, и ведь не ошибся, я-то и впрямь его люблю. И ходили мы с ним в это самое заведение - в ту пору и выпивка-то не всегда была,- а уходили, когда здесь уж запирали, а на улицах затемнение, темно хоть глаз выколи, вот и шли домой, спотыкались на каждом шагу. Отец твой был помоложе меня, хоть я совсем еще девчонка была. Молодой сержант, а только разговаривал как офицер. Ох и славно мы с ним провели времечко, а потом его отослали в другое место. Он даже прислал мне письмо, а может, два, а как я написала ему - я, мол, беременна, он сразу бросил писать. Я до того обозлилась, взяла да сожгла и письма его, и фото.
Тут я почувствовал, что весь побелел, не терпелось узнать побольше.
- Что ж ты мне раньше ничего не говорила?
- Да как-то ни к чему было. Ты ж знаешь, у меня голова дырявая, ничего не помню. Красивым его не назовешь, но живой такой был, а по разговору слышно было - из образованных он, а все равно такими забористыми словечками сыпал, страх, всякий разговор ими пересыпал. А все ж лицом ты не больно на него похож. Моего в тебе уж очень много. А у него голова чудная такая была, и лысеть он начинал, хоть было-то ему всего двадцать. Но до чего ж удивительный
был пареяь - язык срамной, а сам другой раз до того бывал нежный да ласковый, прямо даже робел, за это я, может, его больше всего и любила. Месяц он, можно сказать, жил у меня, говорил - здорово интересно жить в таком вот доме, а все одно без бутылки виски не приходил, только тогда ему и было у нас уютно, когда выпьет. Славно нам с ним бывало. В войну я зарабатывала хорошо, вот и удалось исхитриться - заполучить собственный домик, тем более Джилберт помог. Он был такой -что хочешь насочиняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106