Так он балабонил еще с полчаса про музеи и всякие знаменитые места, которые мне там непременно надо посмотреть, а я удобно развалился в кресле и слушал всю эту муть.
Когда мы прощались, он крепко сжал мою руку, пальцы у него оказались ледяные, и я пожалел его, хотя сам не знаю почему. Ведь все его неприятности остались позади, он отделался от жены и детей и не сегодня-завтра получит кругленькую сумму за свой дом. Руки будут развязаны, сам себе хозяин. Может, потому-то я и пожалел его самую малость.
Вернулся я как раз вовремя и у кино встретился с Клодин. Она обрадовалась мне, а я взял ее руку, поцеловал, прямо как итальянский граф, и она улыбнулась.
- Ты в хорошем настроении - сказала она.- Получил прибавку? Или повышение?
- Лучше… Меня уволили. Это замечательно!
Она остановилась как вкопанная, а за нами быстро шагали два почтальона - они наткнулись на нас и чуть не сбили меня с ног. Ка будто я стукнул ее кувалдой по голове и смаху вбил по колено землю.
- За что?
- За дело. Очень даже за дело.
С холодным бешенством она швырнула мне в лицо:
- Но почему?
Надо было что-то объяснить или просто уйти, но я не мог ни того, ни другого. Истинная причина увольнения казалась мне сейчас мелкой и глупой, самолюбие мое взбунтовалось.
- Сегодня утром,- начал я и потянул ее вперед, на ходу все-таки легче говорить,- Уикли попросил меня отстучать на машинке кой-какие сведения об одном доме. Потом надо было размножить эту бумажку на стеклографе, он был не в порядке, и конец не отпечатался. Тогда Уикли обозвал меня бездельником, а я ответил, что если кто у нас в конторе бездельник, так это он. Тогда он обозвал меня вором, олухом и никчемушником, ну а я размахнулся и сбил у него с носа очки. Все кинулись на меня, оттащили, не то я набил бы ему морду. Он послал за фараоном, да поблизости ни одного не оказалось, и Уикли сказал, ладно, в суд меня можно и не тащить, все равно я скоро туда попаду, я преступник и становлюсь день ото дня хуже. Он просто не желает меня видеть. Ну, и не увидит: я сразу повернулся и ушел. Ноги моей больше там не будет. Ненавижу эту лавочку.
Я столько всего нагородил, больше некуда.
- Ох, Майкл! - воскликнула Клодин.- Что ж теперь будет!
Мы молча брели по улице, и с каждой минутой до нее доходило, как же все это худо, да и я сам только теперь это понял.
- Что ты делал весь день? - спросила она.
- Торчал в разных барах и кафе,- сердито ответил я.- Что еще мне оставалось делать после этой стычки?
- Надо было искать другую работу. Может, теперь уже нашел бы.
- Духу не хватило.
- Ну, зачем ты так себя ведешь? Ох, Майкл, ну, зачем ты это сделал? - вырвалось у нее с настоящей мукой, а какой-то прохожий услыхал и засмеялся, грязная скотина - уж конечно, представил, что же это я ей сделал. Она сказала это так, будто я убил ее родную мать. Я молчал.- Нет,- продолжала Клодин,- пока не найдешь хорошую работу, мы не можем объявлять о нашей помолвке. Да и сможем ли потом, тоже не знаю.
- Ты меня любишь? - спросил я.- Или, может, нет? Скажи, ради бога, поскорей, хочу знать, на каком я свете.
Я-то язвил, и довольно зло, но Клодин все приняла за чистую монету.
- Не знаю. Я совсем запуталась. Ох, зачем ты это натворил?
- А вот зачем, и это вполне серьезно: не желаю я работать до скончания века в этой конторе, со всеми этими очкастыми сутенерами. Продаешь гнилые дома беднягам, которые всю жизнь вкалывают, как проклятые, они хуже мертвецов, но зато им вынь да положь конуру с розовыми стенами, чтоб было где сдохнуть, или кроличью клетушку, чтоб растить свое сопливое потомство, и от этого у самого все нутро мертвеет. Хлебнул я этой работы, сыт по горло. Может, мне осталось жить всего год, так я зальюсь горючими слезами, что потратил столько времени, подлаживался к этим вымогателям. Лучше на фабрику, на самую черную работу, а такого с меня хватит. Может, я дурак и вор, но меня еще не вовсе оболванили, не стану я вот так подыхать заживо и чтоб мне давали ногой в зад, а я еще виляй хвостом.
- Замолчи! - взвизгнула она.- Не смей ругаться. Уйди от меня. Видеть тебя не хочу. Не ходи за мной.
Я стоял и смотрел, как она садится в автобус, он подошел очень кстати для нас обоих. Автобус покатил к Каннинг-сэркус, а я еще минут десять стоял, прислонясь к стене собора, и пытался понять, что же я такое натворил и почему Клодин впала в такое отчаяние, что даже бросила меня в беде. Это конец, наверняка. Я ведь хорошо ее знал, как же тут было не понять - я выбил у нее почву из-под ног, сделал и сказал что-то такое, чего она уже нипочем не простит.
Я всегда считал - не только свету что в окошке. Для человека без предрассудков что день, что ночь - все едино, а я всегда просто действовал и не больно-то раздумывал и. под конец начал понимать: самое для меня подходящее - получать столько, чтоб хватало на хлеб и книги, но не трудиться ради этого в поте лица. Чем ближе к совер- шеннолетию, тем больше я в этом утверждался. По счастью, никто не наставлял меня насчет морали и добродетели. Мать обо всем этом не заботилась - был бы я сыт да одет, остальное ей до лампочки. Это вовсе не значит, что мы не любили друг друга, не отдали бы жизнь друг за друга. А кстати, не отдали бы! Но, пожалуй, среди всех моих родных и знакомых не нашлось бы ни единого человека, кто бы мог преподать мне какие-то нравственные уроки. В этом смысле на меня возложена была нелегкая задача - найти собственные мерила нравственности в мире, где у меня не было поводыря. Конечно, охотников учить меня уму-разуму нашлось бы немало, да только все они уж никак не годились в наставники. Еще когда я был мальчишкой, лицемеры и воинствующие святоши, которым только и надо было, что развратить меня или согнуть в бараний рог, махнули на меня рукой. Ну, а если держаться от таких подальше, человек без предрассудков, с широкими взглядами пойдет далеко.
Расставшись с Клодин, я двинулся домой, чувство было такое, будто на меня легло какое-то проклятие, навалилась на плечи непосильная тяжесть. Мать курила и читала вечернюю газету.
- У тебя такой вид, будто ты потерял всю свою получку. Что случилось?
- Меня уволили.
- От этого не помирают.
- Моя девушка меня бросила.
- Из-за того, что тебя уволили? Вот так подружка! Хорошо, что ты от нее отделался. В кладовке есть ветчина. Подзаправься.
Я тяжело опустился на стул.
- Неохота.
- Слушай ты, дурья башка. Прибавь света в гляделках. У тебя там сейчас двадцать пять свечей, а вчера было сто.- Мать налила мне чаю, нарезала хлеба с ветчиной и маринованным огурцом.- Господи! - воскликнула она.- Плачет! Вот уж не ждала от тебя. Плюнь, сынок. Не горюй ты из-за нее.
Я и впрямь чуть не плакал, если такое вообще возможно. Слезы были очень близко, и мать это заметила. Я поел и лег и всплакнул в одиночестве, тогда мне полегчало, и я уснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106