- сказал наконец Доктор. - Рабинович, это просто козел! И все.
- Вижу... - выговорил тот, - надо поймать.
- Зачем?
- Грехи возложить... и отправить...
- Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!
- Погоди!
Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось, и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.
Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой Ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!
Нет, я только возложу, возражал другой... я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал - сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!
И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.
Когда Рабинович ухватил его за рога, козел дернулся и отошел. Рабинович его преследовал, пытаясь возложить на дурную рогатую голову обе руки.
- Стой, сволочь, - бормотал он, - как же это делается-то? Как его держали, за хвост, что ли? Доктор, смотри, какая непристойная скотина!
- Это ты - непристойная ско-скотина... Заходи слева, слева... Да возлагай же скорее, дурак, он рвется!
- Держи его, я вспомню счас... Не знаю - с чего начать-то... Херней занимался! - торжественно и надрывно признался он. - Люди - делом, а я херней...
Козел орал очень неприятным тенором, напоминающим, впрочем, докторский, когда тот брался петь с Рабиновичем на два голоса их любимую застольную песню "Степь да степь кругом". Рабинович никак не мог собрать все свои грехи воедино, они расползались, как вши по наволочке.
- Херней занимался! - выкрикивал он в искреннем отчаянии, но больше ничего вымолвить не смог.
К тому же он хватал козла за ноги и пытался даже зачем-то оседлать его; позже он не мог объяснить - зачем. Держи за рога, кричал он, главное хватай его за рога...
Наконец козлу это надоело. Может быть, он решил, что недолгий привал на симпатичной терраске себя исчерпал.
Он дернулся, попятился и внезапным мощным рывком обрушился вниз, в овраг, увлекая за собой довольно крупную, хотя и очень пьяную, очистительную жертву: Доктора.
глава 38
К трем часам ночи он закончил верстать очередной номер "Полдня". Только тогда осторожно вынул ноги из тазика с водой, поднялся из-за компьютера, потянулся, почесал волосатый живот и как был - вольготно, в трусах (а кто его увидит в три часа ночи!), - оставляя за собой мокрые следы, вышел в коридор, в туалет.
Глубокая ночь - лучшее, тишайшее время жизни - всегда умиротворяла его. По ночам он и чувствовал себя лучше. К этому часу утихомиривался и закрывался даже престижный салон "Белые ноги"...
Впрочем, ни до служащих, ни до клиентов этого заведения Вите не было никакого дела: мощная решетка от пола до потолка, отделявшая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом, запиралась лично им с вечера на огромный амбарный замок.
В туалете он - по причине застарелого геморроя - пробыл долго, вышел в хорошем настроении. И сразу увидел: по ту сторону решетки, держась за нее обеими руками, стоял и смотрел на Витю большой и неудобный, странный человек с пронзительно красивым бритым лицом, несколько припухлым. Странным, в частности, казалось то, что, как и Витя, человек этот был полуголым, и каждый сантиметр его обширной, прекрасно развитой груди, а также предплечий и даже кистей рук был перегружен татуировкой. На разные темы.
Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона "Белые ноги". Поэтому приветливо проговорил на иврите:
- Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.
На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:
- Сын человеческий!
Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах...
- Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным... - продолжал тот наизусть, - речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они - дом мятежный...
Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от мессий.
- Что вам, собственно, угодно? - необычайно деликатно спросил Витя.
- Мне? Посцать, - сказать Машиах вежливо. - Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.
Витя вздохнул.
- Ссыте на здоровье. На улице, - не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. - Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее...
- На улице?! - тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. - Ты что, бля, тебя где воспитывали?!
Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения - смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать Пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.
- Отопри мне, сын человеческий! - попросил он опять. - Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.
А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в "кварке" не работает и верстать не умеет...
Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов, решетку же он не выломает.
И тогда Витя сказал, себе на погибель:
- Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?
На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:
- Да что - решетка! Дело разве в этом... Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем... - Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то - glissando - скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучился как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, - и ото так мы сцым, - продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета...
Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.
Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что не признанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку - полуголый, татуированный и прекрасный - для продолжения дискуссии.
Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
- Вижу... - выговорил тот, - надо поймать.
- Зачем?
- Грехи возложить... и отправить...
- Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!
- Погоди!
Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось, и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.
Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой Ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!
Нет, я только возложу, возражал другой... я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал - сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!
И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.
Когда Рабинович ухватил его за рога, козел дернулся и отошел. Рабинович его преследовал, пытаясь возложить на дурную рогатую голову обе руки.
- Стой, сволочь, - бормотал он, - как же это делается-то? Как его держали, за хвост, что ли? Доктор, смотри, какая непристойная скотина!
- Это ты - непристойная ско-скотина... Заходи слева, слева... Да возлагай же скорее, дурак, он рвется!
- Держи его, я вспомню счас... Не знаю - с чего начать-то... Херней занимался! - торжественно и надрывно признался он. - Люди - делом, а я херней...
Козел орал очень неприятным тенором, напоминающим, впрочем, докторский, когда тот брался петь с Рабиновичем на два голоса их любимую застольную песню "Степь да степь кругом". Рабинович никак не мог собрать все свои грехи воедино, они расползались, как вши по наволочке.
- Херней занимался! - выкрикивал он в искреннем отчаянии, но больше ничего вымолвить не смог.
К тому же он хватал козла за ноги и пытался даже зачем-то оседлать его; позже он не мог объяснить - зачем. Держи за рога, кричал он, главное хватай его за рога...
Наконец козлу это надоело. Может быть, он решил, что недолгий привал на симпатичной терраске себя исчерпал.
Он дернулся, попятился и внезапным мощным рывком обрушился вниз, в овраг, увлекая за собой довольно крупную, хотя и очень пьяную, очистительную жертву: Доктора.
глава 38
К трем часам ночи он закончил верстать очередной номер "Полдня". Только тогда осторожно вынул ноги из тазика с водой, поднялся из-за компьютера, потянулся, почесал волосатый живот и как был - вольготно, в трусах (а кто его увидит в три часа ночи!), - оставляя за собой мокрые следы, вышел в коридор, в туалет.
Глубокая ночь - лучшее, тишайшее время жизни - всегда умиротворяла его. По ночам он и чувствовал себя лучше. К этому часу утихомиривался и закрывался даже престижный салон "Белые ноги"...
Впрочем, ни до служащих, ни до клиентов этого заведения Вите не было никакого дела: мощная решетка от пола до потолка, отделявшая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом, запиралась лично им с вечера на огромный амбарный замок.
В туалете он - по причине застарелого геморроя - пробыл долго, вышел в хорошем настроении. И сразу увидел: по ту сторону решетки, держась за нее обеими руками, стоял и смотрел на Витю большой и неудобный, странный человек с пронзительно красивым бритым лицом, несколько припухлым. Странным, в частности, казалось то, что, как и Витя, человек этот был полуголым, и каждый сантиметр его обширной, прекрасно развитой груди, а также предплечий и даже кистей рук был перегружен татуировкой. На разные темы.
Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона "Белые ноги". Поэтому приветливо проговорил на иврите:
- Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.
На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:
- Сын человеческий!
Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах...
- Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным... - продолжал тот наизусть, - речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они - дом мятежный...
Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от мессий.
- Что вам, собственно, угодно? - необычайно деликатно спросил Витя.
- Мне? Посцать, - сказать Машиах вежливо. - Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.
Витя вздохнул.
- Ссыте на здоровье. На улице, - не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. - Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее...
- На улице?! - тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. - Ты что, бля, тебя где воспитывали?!
Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения - смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать Пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.
- Отопри мне, сын человеческий! - попросил он опять. - Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.
А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в "кварке" не работает и верстать не умеет...
Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов, решетку же он не выломает.
И тогда Витя сказал, себе на погибель:
- Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?
На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:
- Да что - решетка! Дело разве в этом... Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем... - Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то - glissando - скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучился как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, - и ото так мы сцым, - продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета...
Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.
Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что не признанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку - полуголый, татуированный и прекрасный - для продолжения дискуссии.
Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87