– Ты, ежели чего в книжке не понимаешь, так сразу, без стеснения мне о том говори. Тебе ведь отчего не захотелось читать, оттого, что непонятно, потому и неинтересно. А если ты все поймешь, так это совсем иное дело будет. Зато мы сможем с тобою говорить об очень интересных вещах.
Серафима покорилась неминуемой судьбе. Это как экзамен в гимназии, надо прочитать и запомнить, а потом ответить строгому учителю. Хочешь, не хочешь, а придется. Тяжело вздыхая, она принялась за книгу. Потом, преодолевая робость, заставила себя спросить мужа непонятное, и дело пошло. Постепенно она успокоилась, а там и увлеклась. Недели через две, профессор осторожно поинтересовался, как далеко она продвинулась в чтении. Серафима ответила ему довольно бойко, он задал ей еще несколько вопросов, с которыми она также вполне успешно справилась. Ему хотелось скакать и кричать от радости, точно перед ним был ребенок, который освоил первые шаги.
Серафима, вспоминая свои мучения, невольно усмехнулась. Это теперь мир древних цивилизаций не казался ей мудреным и непонятным. Она потихоньку стала читать его книги, его лекции, увлеклась и даже могла беседовать со студентами и коллегами мужа, которые иногда навещали профессора. Разумеется, она не сделалась знатоком древней истории и литературы, но мир, в котором жил её супруг, стал ей ближе и доступнее. Теперь она лучше могла узнать и его самого, а значит, не бояться, как прежде.
– Серафима! – она невольно вздрогнула. Муж проснулся и открыл глаза. – Как прошло?
– Достойно, не тревожьтесь. Проводили как подобает.
Викентий чуть приподнялся и взял её за руку. Она поспешила придвинуться. Муж положил свою ладонь поверх её бледной руки. Его глаза смотрели испытующе.
– Как ты?
Вместо ответа она отвернулась и уткнулась подбородком в плечо. Плакать нельзя, муж будет нервничать. У неё будет еще возможность нагореваться всласть.
– А Зоя?
– Совсем плоха, себя не помнит.
– Бедняжка! – Викентий повернулся на бок. Жена поправила ему подушки. – Она останется с нами?
– Не знаю, она в истерическом состоянии.
– Пусть поступает, как пожелает, наш дом – её дом.
– Разумеется.
Супруги помолчали. Серафима снова поправила подушки, одеяло, провела легонько по волосам мужа.
– Как будем жить теперь, жена? – голос Викентия звучал тихо, но в этих словах она услышала все пережитое за последний год.
– Только на Бога уповаю, только на него. – Что ей оставалось ответить? Сын соединял их все эти годы, а теперь то, что было главной ценностью их союза, исчезло. Им обоим казалось, что они слышат треск, это рушится их дом, их семья.
Страшась мыслей о наступающих переменах, она стала с излишней поспешностью подробно рассказывать ему о похоронах. Викентий слушал внимательно, из глаз его катились слезы. Однако когда жена упомянула следователя полиции и доктора, он чуть не подскочил.
– А этим господам что понадобилось?
– Они пришли выразить нам свои соболезнования. – Серафима помолчала, и вдруг решила, что не будет лгать и ничего утаивать от мужа.
– Следователь полагает, что Петра убили, – выпалила она и со страхом уставилась на мужа, ожидая бурной реакции, возмущения, гнева. К её изумлению, Викентий промолчал, но его лицо приняло очень сосредоточенное выражение.
– Кого же он подозревает?
– Бог его знает, его не поймешь. Ведь он допрашивал всех в доме. Я боялась сказать вам. Это доктор, доктор его подталкивает, говорит, что уж больно странные, непонятные были эти ожоги на теле Пети. Неясного происхождения. Просил дозволения снова прийти с расспросами.
– Вот, стало быть, как… – протянул Викентий Илларионович и сел в постели.
– Что вы, что вы! – всполошилась жена. – Вам нельзя, вам надо лежать. Ради бога, ложитесь!
– Кого же он допрашивал? – не обращая внимания на тревогу жены, Соболев спустил ноги с кровати.
– Всех, – придержала его за плечо, понимая, что её слова и увещевания не играют для него никакой роли.
Викентий Илларионович похлопал жену по руке.
– Позови ко мне Лавра, да прикажи подать одеться.
Супруги посмотрели друг другу в глаза. В этот миг между ними бушевал океан, хотя по поверхности едва пробегала мелкая рябь.
Лавр Когтищев, молодой человек двадцати девяти лет роду, имел странную внешность, которая невольно привлекала взор. Он был высок, очень строен, подтянут и одевался на английский манер. Главная странность заключалась в том, что на его черепе совершенно отсутствовали волосы. Данная прискорбная особенность возникла еще в детстве, когда волосы, и без того жиденькие и слабенькие, очень быстро осыпались с его головы и более там не вырастали. Злые товарищи в гимназии смеялись над ним и прозвали Коленом или Коленкою. Когда он еще жил с родителями, то Василиса Илларионовна таскала его по бабкам и знахарям, да все без толку. Сглаз, порча силы неистребимой, таков был вердикт знатоков. Позже, уже в Петербурге, дядя тоже решил помочь ребенку, который отчаянно страдал, водил его к разным медицинским светилам, но результат оказался такой же плачевный. Тогда хитроумный дядя стал приучать племянника воспринимать себя таким, каков есть, и видеть в этом не порок, а особое преимущество, отличие от прочих. Лавр прислушался, потихоньку смирился и даже стал находить прелесть в своей вызывающей внешности. Со временем он водрузил на большой острый нос модные очки, выработал в себе манеру выставлять вперед подбородок и саркастически улыбаться. Теперь он уже казался интересным не только себе, но и окружающим. И прежнее уничижительное прозвище постепенно сменилось другим – Коготь. Лавр страдал от своей нелепой фамилии и страстно желал, чтобы обожаемый дядюшка, спасший его от серой и тягостной провинциальной жизни, одарил бы его и своей благородной фамилией. Но тут Викентий Илларионович оказался непреклонен. Грешно отрекаться от родительского имени, как бы ты ни относился к отцу или матери.
Лавр сидел на диване в маленькой комнатке, которая когда-то была его комнатой, в ту пору, когда еще не было в доме Серафимы и не родился злополучный Петька. Петя, Петя, боже ты мой!
Лавр замотал головой, подскочил и нервно прошелся по скрипучим половицам. Он заметил на кладбище доктора и следователя, не укрылось от него и то, что те, вроде бы как разговаривали с горничной Соболевых. Черт знает что может наговорить эта дурочка. А собственно, чего бояться, вряд ли она видела… А если видела? Что тогда? Ведь и впрямь, все что угодно можно подумать. Надобно как-нибудь половчее выспросить у неё…
Перед глазами снова стояло лицо кузена, обезображенное болезнью, неузнаваемое. А ведь он был так хорош, так удивительно хорош! Впрочем, что удивительного, если его мать – женщина неземной красоты!
До сих пор Лавр помнил свое детское потрясение, которое он пережил, когда дядя Викентий однажды заявил ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Серафима покорилась неминуемой судьбе. Это как экзамен в гимназии, надо прочитать и запомнить, а потом ответить строгому учителю. Хочешь, не хочешь, а придется. Тяжело вздыхая, она принялась за книгу. Потом, преодолевая робость, заставила себя спросить мужа непонятное, и дело пошло. Постепенно она успокоилась, а там и увлеклась. Недели через две, профессор осторожно поинтересовался, как далеко она продвинулась в чтении. Серафима ответила ему довольно бойко, он задал ей еще несколько вопросов, с которыми она также вполне успешно справилась. Ему хотелось скакать и кричать от радости, точно перед ним был ребенок, который освоил первые шаги.
Серафима, вспоминая свои мучения, невольно усмехнулась. Это теперь мир древних цивилизаций не казался ей мудреным и непонятным. Она потихоньку стала читать его книги, его лекции, увлеклась и даже могла беседовать со студентами и коллегами мужа, которые иногда навещали профессора. Разумеется, она не сделалась знатоком древней истории и литературы, но мир, в котором жил её супруг, стал ей ближе и доступнее. Теперь она лучше могла узнать и его самого, а значит, не бояться, как прежде.
– Серафима! – она невольно вздрогнула. Муж проснулся и открыл глаза. – Как прошло?
– Достойно, не тревожьтесь. Проводили как подобает.
Викентий чуть приподнялся и взял её за руку. Она поспешила придвинуться. Муж положил свою ладонь поверх её бледной руки. Его глаза смотрели испытующе.
– Как ты?
Вместо ответа она отвернулась и уткнулась подбородком в плечо. Плакать нельзя, муж будет нервничать. У неё будет еще возможность нагореваться всласть.
– А Зоя?
– Совсем плоха, себя не помнит.
– Бедняжка! – Викентий повернулся на бок. Жена поправила ему подушки. – Она останется с нами?
– Не знаю, она в истерическом состоянии.
– Пусть поступает, как пожелает, наш дом – её дом.
– Разумеется.
Супруги помолчали. Серафима снова поправила подушки, одеяло, провела легонько по волосам мужа.
– Как будем жить теперь, жена? – голос Викентия звучал тихо, но в этих словах она услышала все пережитое за последний год.
– Только на Бога уповаю, только на него. – Что ей оставалось ответить? Сын соединял их все эти годы, а теперь то, что было главной ценностью их союза, исчезло. Им обоим казалось, что они слышат треск, это рушится их дом, их семья.
Страшась мыслей о наступающих переменах, она стала с излишней поспешностью подробно рассказывать ему о похоронах. Викентий слушал внимательно, из глаз его катились слезы. Однако когда жена упомянула следователя полиции и доктора, он чуть не подскочил.
– А этим господам что понадобилось?
– Они пришли выразить нам свои соболезнования. – Серафима помолчала, и вдруг решила, что не будет лгать и ничего утаивать от мужа.
– Следователь полагает, что Петра убили, – выпалила она и со страхом уставилась на мужа, ожидая бурной реакции, возмущения, гнева. К её изумлению, Викентий промолчал, но его лицо приняло очень сосредоточенное выражение.
– Кого же он подозревает?
– Бог его знает, его не поймешь. Ведь он допрашивал всех в доме. Я боялась сказать вам. Это доктор, доктор его подталкивает, говорит, что уж больно странные, непонятные были эти ожоги на теле Пети. Неясного происхождения. Просил дозволения снова прийти с расспросами.
– Вот, стало быть, как… – протянул Викентий Илларионович и сел в постели.
– Что вы, что вы! – всполошилась жена. – Вам нельзя, вам надо лежать. Ради бога, ложитесь!
– Кого же он допрашивал? – не обращая внимания на тревогу жены, Соболев спустил ноги с кровати.
– Всех, – придержала его за плечо, понимая, что её слова и увещевания не играют для него никакой роли.
Викентий Илларионович похлопал жену по руке.
– Позови ко мне Лавра, да прикажи подать одеться.
Супруги посмотрели друг другу в глаза. В этот миг между ними бушевал океан, хотя по поверхности едва пробегала мелкая рябь.
Лавр Когтищев, молодой человек двадцати девяти лет роду, имел странную внешность, которая невольно привлекала взор. Он был высок, очень строен, подтянут и одевался на английский манер. Главная странность заключалась в том, что на его черепе совершенно отсутствовали волосы. Данная прискорбная особенность возникла еще в детстве, когда волосы, и без того жиденькие и слабенькие, очень быстро осыпались с его головы и более там не вырастали. Злые товарищи в гимназии смеялись над ним и прозвали Коленом или Коленкою. Когда он еще жил с родителями, то Василиса Илларионовна таскала его по бабкам и знахарям, да все без толку. Сглаз, порча силы неистребимой, таков был вердикт знатоков. Позже, уже в Петербурге, дядя тоже решил помочь ребенку, который отчаянно страдал, водил его к разным медицинским светилам, но результат оказался такой же плачевный. Тогда хитроумный дядя стал приучать племянника воспринимать себя таким, каков есть, и видеть в этом не порок, а особое преимущество, отличие от прочих. Лавр прислушался, потихоньку смирился и даже стал находить прелесть в своей вызывающей внешности. Со временем он водрузил на большой острый нос модные очки, выработал в себе манеру выставлять вперед подбородок и саркастически улыбаться. Теперь он уже казался интересным не только себе, но и окружающим. И прежнее уничижительное прозвище постепенно сменилось другим – Коготь. Лавр страдал от своей нелепой фамилии и страстно желал, чтобы обожаемый дядюшка, спасший его от серой и тягостной провинциальной жизни, одарил бы его и своей благородной фамилией. Но тут Викентий Илларионович оказался непреклонен. Грешно отрекаться от родительского имени, как бы ты ни относился к отцу или матери.
Лавр сидел на диване в маленькой комнатке, которая когда-то была его комнатой, в ту пору, когда еще не было в доме Серафимы и не родился злополучный Петька. Петя, Петя, боже ты мой!
Лавр замотал головой, подскочил и нервно прошелся по скрипучим половицам. Он заметил на кладбище доктора и следователя, не укрылось от него и то, что те, вроде бы как разговаривали с горничной Соболевых. Черт знает что может наговорить эта дурочка. А собственно, чего бояться, вряд ли она видела… А если видела? Что тогда? Ведь и впрямь, все что угодно можно подумать. Надобно как-нибудь половчее выспросить у неё…
Перед глазами снова стояло лицо кузена, обезображенное болезнью, неузнаваемое. А ведь он был так хорош, так удивительно хорош! Впрочем, что удивительного, если его мать – женщина неземной красоты!
До сих пор Лавр помнил свое детское потрясение, которое он пережил, когда дядя Викентий однажды заявил ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74