На мягкие пышные волосы, убранные, несмотря на раннее утро, как всегда аккуратно и с изяществом, плавно опускались снежинки. Викентий погладил её по щеке, провел ладонью по волосам.
– Ну, жена, не шали тут одна без меня! – пошутил Соболев и почувствовал, как она вздрогнула от его, как казалось, невинной шутки.
Так что же, неужто Василиса угадала? Викентий непроизвольно оглянулся на сестру у экипажа. Та поймала его встревоженный взгляд и тотчас замерла в готовности. Мол, только прикажи. Я не поеду и буду денно и нощно стеречь семейную честь! Викентий подавил в себе невольное желание тотчас же остаться или и впрямь оставить сестру соглядатаем. Профессор поцеловал жену:
– Ступай. А то холодно, не дай бог, простынешь.
Она быстро пошла наверх по ступеням, швейцар захлопнул дверь. Соболев стоял на тротуаре и ждал, что она обернется, улыбнется на прощание, помашет рукой или пошлет воздушный поцелуй. Нет, даже не оглянулась.
Соболев уселся в экипаж с тяжелым чувством. Почему жена не оглянулась? Почему так холодно простилась? Неужели она и в самом деле задумала дурное? Почему так грустна, так подавлена в последнее время, что не ладится меж ними?
Не ладится! Вот подлинное слово! И верно, не ладится, а он не замечает, не понимает, что она страдает. А отчего Серафима страдает? Что кроется в этой изящной головке, какие мысли бродят? И тут Соболев с изумлением понял, что в последнее время вообще толком ни о чем серьезном с женой и не заговаривал, что он вообще серьезно с ней ни о чем не говорил никогда. Разве что один раз, когда сделал предложение, да и то ответ дали родители невесты…
Краска стыда поползла по лицу Соболева, когда он стал вспоминать свои опыты по воспитанию жены. Ах ты боже мой! Как же он был слеп и глух! Почему слепое обожание и страсть так быстро уступили место менторскому тону дурного воспитателя? Уж не потому ли, милый друг, что все твои прежние страхи, с которыми ты жил все прежние годы, разом заговорили в тебе. Все твои прежние любовные неудачи и разочарования зашевелились в душе, словно многоголовый змей. И их мерзкое шипение заглушило голос подлинных чувств.
Соболев откинулся на подушки сиденья. Скоро и вокзал, а там и поезд на Москву. Бледное лицо профессора и плотно сжатые губы не на шутку испугали Василису. Поначалу они с Лавром весело болтали, потом притихли и со страхом посматривали на Викентия, который все больше погружался в мрачные размышления.
В какой-то миг он даже приказал остановиться и решил было повернуть назад. Несколько минут он сидел молча и смотрел в окно, раздумывая. Его спутники замерли, не шевелясь и не дыша. Наконец, Соболев тяжко вздохнул:
– Трогай! – и лошадь резво побежала вперед. А там уже виднелся Николаевский вокзал, слышались удары колокола и крики паровозов.
В Москве его принимали с восторгом. Но ни успех, ни бесконечные приглашения от московских знакомых и родственников не могли унять его тревоги. Он послал жене телеграмму, но не получил ответа, и это обстоятельство повергло Викентия в совершенное уныние. Он решил, что не останется дольше, наскоро завершил курс и, сославшись на недомогание, спешно отъехал.
По мере того, как он приближался к дому, его тревога росла. А вместе с ней и чувство свершившейся катастрофы. Когда он распахнул дверь в дом, да так быстро, что даже опередил швейцара, тишина показалась ему подозрительной.
– Барыня где? Серафима Львовна?
– Уехали-с, – последовал ответ.
– Так, – Соболев почувствовал странное удовлетворение оттого, что его опасения полностью оправдываются. – А Петя?
– С ними-с, – швейцар поклонился.
– Куда же они отправились, черт побери! – уже не в силах сдержать себя, закричал профессор.
– Не могу знать, батюшка. Не говорили-с, – швейцар поклонился еще ниже, полагая, что теперь его барин точно ударит, уж больно злы-с.
– Лушка где? Где Лушка? Она, поди, знает, куда барыня уехала?
– И Лушка с ними-с, – выдохнул швейцар.
Соболев взлетел по лестнице. Ворвался в спальню жены, распахнул гардероб. Да что тут поймешь, в этом бабьем царстве шелка и кружев! Метнулся к огромному зеркалу, на котором красовались шкатулочки с драгоценностями, поспешно открыл одну за другой. Камни подмигнули ему заговорщически, насмешливо. Вот, нас не взяли, нами пренебрегли, стало быть, есть и другие, более драгоценные экземпляры! Соболев застонал и присел на край кровати. Но запах жены, её духов, её кожи оказался теперь невыносим. Он встал и, шатаясь, побрел в детскую, но и там его встретила та же пустота. Только забытый плюшевый медвежонок валялся на полу. Соболев поднял его и прижав к лицу, зарыдал.
Глава восьмая
Жуткие и таинственные фотографии, сделанные Когтищевым, не шли у Сердюкова из головы. Нет, братец, шутишь, не может такого быть, чтобы сначала изображение, а потом само событие, да еще так ярко и так страшно! Что-то тут не то, да только что? Да и сам Лавр Когтищев производит странное впечатление. Его, несомненно, можно назвать и изысканным, и элегантным. Как ни удивительно, но совершенно голый череп в соседстве с тонкой оправой золотых очков и сильно выдвинутой вперед челюстью делают его даже очень интересным, особенно для тех дам, которые не любят тривиальности и однообразия. Добавить мягкие складки модного костюма, яркий галстук и трость с серебряным набалдашником – неотразимый шик! Но что же, что, точно соринка в глазу, мешает любоваться молодым человеком? Что в нем такое, непонятное?
Оставим-ка мы пока этого Когтищева в сторонке, да навестим другого молодого человека, тот вроде как поразумней да попроще.
И, приняв такое решение, следователь направился на квартиру к Егору Федоровичу Аристову, шурину безвременно погибшего Петра Соболева.
– Разве мы условились о вашем визите? – изумился Аристов, когда следователь вошел в гостиную вслед за долговязым слугой.
– Сударь, прошу извинить мою неделикатность, – Сердюков поклонился. – Уверяю вас, господин Аристов, что мое непрошеное вторжение в ваш дом объясняется только одним обстоятельством. А именно желанием как можно быстрее установить ясность касательно смерти вашего молодого родственника. Как я полагаю, и вдова, то есть ваша сестра, Зоя Федоровна, и мать покойного, и его отец находятся в таком плачевном состоянии души и тела, что вряд ли с ними возможно говорить. Но медлить нельзя, и посему я стараюсь, поелику это возможно, выяснять все обстоятельства у других членов семьи, которые, конечно же, удручены потерей, но все же могут говорить с полицией.
Сердюков еще раз почтительно поклонился, не забывая при этом внимательным и острым взглядом изучать хозяина и его жилище. Большая комната была обставлена со странным вкусом. Стены, задрапированные темной коричневой тканью, были украшены картинами неизвестных Сердюкову художников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
– Ну, жена, не шали тут одна без меня! – пошутил Соболев и почувствовал, как она вздрогнула от его, как казалось, невинной шутки.
Так что же, неужто Василиса угадала? Викентий непроизвольно оглянулся на сестру у экипажа. Та поймала его встревоженный взгляд и тотчас замерла в готовности. Мол, только прикажи. Я не поеду и буду денно и нощно стеречь семейную честь! Викентий подавил в себе невольное желание тотчас же остаться или и впрямь оставить сестру соглядатаем. Профессор поцеловал жену:
– Ступай. А то холодно, не дай бог, простынешь.
Она быстро пошла наверх по ступеням, швейцар захлопнул дверь. Соболев стоял на тротуаре и ждал, что она обернется, улыбнется на прощание, помашет рукой или пошлет воздушный поцелуй. Нет, даже не оглянулась.
Соболев уселся в экипаж с тяжелым чувством. Почему жена не оглянулась? Почему так холодно простилась? Неужели она и в самом деле задумала дурное? Почему так грустна, так подавлена в последнее время, что не ладится меж ними?
Не ладится! Вот подлинное слово! И верно, не ладится, а он не замечает, не понимает, что она страдает. А отчего Серафима страдает? Что кроется в этой изящной головке, какие мысли бродят? И тут Соболев с изумлением понял, что в последнее время вообще толком ни о чем серьезном с женой и не заговаривал, что он вообще серьезно с ней ни о чем не говорил никогда. Разве что один раз, когда сделал предложение, да и то ответ дали родители невесты…
Краска стыда поползла по лицу Соболева, когда он стал вспоминать свои опыты по воспитанию жены. Ах ты боже мой! Как же он был слеп и глух! Почему слепое обожание и страсть так быстро уступили место менторскому тону дурного воспитателя? Уж не потому ли, милый друг, что все твои прежние страхи, с которыми ты жил все прежние годы, разом заговорили в тебе. Все твои прежние любовные неудачи и разочарования зашевелились в душе, словно многоголовый змей. И их мерзкое шипение заглушило голос подлинных чувств.
Соболев откинулся на подушки сиденья. Скоро и вокзал, а там и поезд на Москву. Бледное лицо профессора и плотно сжатые губы не на шутку испугали Василису. Поначалу они с Лавром весело болтали, потом притихли и со страхом посматривали на Викентия, который все больше погружался в мрачные размышления.
В какой-то миг он даже приказал остановиться и решил было повернуть назад. Несколько минут он сидел молча и смотрел в окно, раздумывая. Его спутники замерли, не шевелясь и не дыша. Наконец, Соболев тяжко вздохнул:
– Трогай! – и лошадь резво побежала вперед. А там уже виднелся Николаевский вокзал, слышались удары колокола и крики паровозов.
В Москве его принимали с восторгом. Но ни успех, ни бесконечные приглашения от московских знакомых и родственников не могли унять его тревоги. Он послал жене телеграмму, но не получил ответа, и это обстоятельство повергло Викентия в совершенное уныние. Он решил, что не останется дольше, наскоро завершил курс и, сославшись на недомогание, спешно отъехал.
По мере того, как он приближался к дому, его тревога росла. А вместе с ней и чувство свершившейся катастрофы. Когда он распахнул дверь в дом, да так быстро, что даже опередил швейцара, тишина показалась ему подозрительной.
– Барыня где? Серафима Львовна?
– Уехали-с, – последовал ответ.
– Так, – Соболев почувствовал странное удовлетворение оттого, что его опасения полностью оправдываются. – А Петя?
– С ними-с, – швейцар поклонился.
– Куда же они отправились, черт побери! – уже не в силах сдержать себя, закричал профессор.
– Не могу знать, батюшка. Не говорили-с, – швейцар поклонился еще ниже, полагая, что теперь его барин точно ударит, уж больно злы-с.
– Лушка где? Где Лушка? Она, поди, знает, куда барыня уехала?
– И Лушка с ними-с, – выдохнул швейцар.
Соболев взлетел по лестнице. Ворвался в спальню жены, распахнул гардероб. Да что тут поймешь, в этом бабьем царстве шелка и кружев! Метнулся к огромному зеркалу, на котором красовались шкатулочки с драгоценностями, поспешно открыл одну за другой. Камни подмигнули ему заговорщически, насмешливо. Вот, нас не взяли, нами пренебрегли, стало быть, есть и другие, более драгоценные экземпляры! Соболев застонал и присел на край кровати. Но запах жены, её духов, её кожи оказался теперь невыносим. Он встал и, шатаясь, побрел в детскую, но и там его встретила та же пустота. Только забытый плюшевый медвежонок валялся на полу. Соболев поднял его и прижав к лицу, зарыдал.
Глава восьмая
Жуткие и таинственные фотографии, сделанные Когтищевым, не шли у Сердюкова из головы. Нет, братец, шутишь, не может такого быть, чтобы сначала изображение, а потом само событие, да еще так ярко и так страшно! Что-то тут не то, да только что? Да и сам Лавр Когтищев производит странное впечатление. Его, несомненно, можно назвать и изысканным, и элегантным. Как ни удивительно, но совершенно голый череп в соседстве с тонкой оправой золотых очков и сильно выдвинутой вперед челюстью делают его даже очень интересным, особенно для тех дам, которые не любят тривиальности и однообразия. Добавить мягкие складки модного костюма, яркий галстук и трость с серебряным набалдашником – неотразимый шик! Но что же, что, точно соринка в глазу, мешает любоваться молодым человеком? Что в нем такое, непонятное?
Оставим-ка мы пока этого Когтищева в сторонке, да навестим другого молодого человека, тот вроде как поразумней да попроще.
И, приняв такое решение, следователь направился на квартиру к Егору Федоровичу Аристову, шурину безвременно погибшего Петра Соболева.
– Разве мы условились о вашем визите? – изумился Аристов, когда следователь вошел в гостиную вслед за долговязым слугой.
– Сударь, прошу извинить мою неделикатность, – Сердюков поклонился. – Уверяю вас, господин Аристов, что мое непрошеное вторжение в ваш дом объясняется только одним обстоятельством. А именно желанием как можно быстрее установить ясность касательно смерти вашего молодого родственника. Как я полагаю, и вдова, то есть ваша сестра, Зоя Федоровна, и мать покойного, и его отец находятся в таком плачевном состоянии души и тела, что вряд ли с ними возможно говорить. Но медлить нельзя, и посему я стараюсь, поелику это возможно, выяснять все обстоятельства у других членов семьи, которые, конечно же, удручены потерей, но все же могут говорить с полицией.
Сердюков еще раз почтительно поклонился, не забывая при этом внимательным и острым взглядом изучать хозяина и его жилище. Большая комната была обставлена со странным вкусом. Стены, задрапированные темной коричневой тканью, были украшены картинами неизвестных Сердюкову художников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74